О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом 9 страница

I

В глухом краю, далеко от столицы, есть обитель Коя[274]. Не сыскать поблизости людских селений, только высятся со всех сторон вековечные горы да тянутся внизу глубокие ущелья. Все объято безмолвием. С тех самых пор, как Великий Учитель Кобо‑дайси[275] отошел в небытие, местность сию почитают священной и ждут здесь обетованного пришествия на землю будды Мироку[276], чая услышать три его спасительные проповеди. Иные из отшельников, поселившихся на горе Коя, проводят время в молчаливом созерцании, как велит учение дзэн[277], другие погружены в молитвы – всяк на свой лад взыскует спасения от мирской суеты.

Однажды в обители Коя встретились три отшельника. Завязалась меж ними беседа, и тогда один из них молвил:

– Все мы трое отшельники. Пусть же каждый из нас расскажет, по какой причине удалился от мира. Зачем таиться друг от друга? Недаром ведь говорят, что покаяние искупает грехи.

Монаху, сидевшему рядом с ним, было года сорок два или сорок три. Годы сурового послушания изнурили его тело, но в облике все еще сохранялось нечто изысканное, зубы были густо вычернены[278]. Поверх рясы, прохудившейся во многих местах, было накинуто широкое оплечье. На лице его лежала печать глубокого раздумья.

– Ну что ж, я первым начну свою исповедь, – произнес он. – То, о чем я поведаю, случилось в столице, и, может статься, вы слышали об этом.

Имя мое в миру было Касуя‑но Сиродзаэмон. В тринадцать лет поступил я на службу к сегуну Такаудзи[279] и с тех пор безотлучно находился при его особе. Куда бы ни отправился мой господин: в паломничество по буддийским храмам или синтоистским святилищам, на любование луной или цветущей сакурой, – я всюду следовал за ним.

Однажды случилось мне сопровождать своего господина во дворец Нидзё. Тем временем друзья мои, оставшиеся дома, затеяли пирушку и несколько раз присылали за мной слугу. Не то чтобы сердце влекло меня поскорее присоединиться к друзьям, просто время было уже позднее, и я отправился в парадные покои узнать, не собирается ли мой господин возвращаться. Ему как раз подносили вторую или третью чарку сакэ.

В этот миг в залу вошла придворная дама, держа в руках крышку от ларца, на которой лежало шелковое косодэ, как видно, предназначенное в подарок моему господину. По виду ей не было и двадцати лет. Поверх шелкового нижнего косодэ на ней было надето кимоно, затканное узором из алых цветов и зеленых листьев, и алые хакама. Длинные волосы волнами ниспадали на спину. Каждое ее движение пленяло неизъяснимой прелестью. Ни одна из знаменитых красавиц древности – ни Ян‑гуйфэй, ни госпожа Ли[280] – не смогла бы превзойти ее очарованием. Рядом с нею померкла бы красота прославленных в нашей стране Сотоори‑химэ, Оно‑но Комати, императрицы Сомэдоно[281]. «О, каким счастьем было бы перемолвиться с такой красавицей хотя бы несколькими словами, сдвинуть с ней изголовья! – невольно подумал я. – Неужели я никогда больше ее не увижу?» С того мига, как она предстала у меня перед глазами во дворце Нидзё, душа моя лишилась покоя, сердце изошло дымом. Как ни пытался я прогнать мысли о ней, все было тщетно. Любовь преследовала меня, словно наваждение.

Вскоре вместе с сегуном я покинул дворец и воротился к себе домой, но образ красавицы не шел у меня из головы. Я перестал есть, слег в постель и несколько дней не появлялся при дворе. Удивленный моим отсутствием, господин мой спросил обо мне, и, когда ему доложили, что я захворал, он тотчас же послал ко мне лекаря, наказав как можно скорее исцелить меня.

Когда лекарь прибыл, я поднялся с постели и вышел к нему, облачившись в парадные одежды и надев шапку‑эбоси. Пощупав мой пульс, он сказал:

«Диковинное дело. Я не нахожу у вас никакой болезни. Быть может, вас гнетет какая‑то обида? Или вы затеяли с кем‑нибудь трудную тяжбу?»

Напустив на себя непринужденный вид, я отвечал:

«Этому недомоганию я подвержен с детских лет. При должном тщании недели через две я поправлюсь, вот увидите. К чему беспокоиться из‑за такого пустяка!»

Лекарь направился к сегуну и доложил ему:

«Я не нахожу у Касуи ничего опасного. Либо его гнетет какая‑то тревога, либо он страдает от болезни, которая в старину звалась любовью».

«Такая болезнь – не редкость и в наши дни, – молвил сёгун. – Как бы узнать, что у Касуи на сердце?»

Тогда кто‑то подсказал сёгуну:

«Надо позвать Сасаки Сабуродзаэмона, он его лучший друг».

Сёгун призвал к себе Сасаки и повелел:

«Ступай к Касуе, ухаживай за ним да постарайся выведать, что за печаль у него на сердце».

Сасаки явился ко мне и первым делом принялся меня укорять:

«Из всех приближенных сёгуна ты мне первый друг. Мы с тобой все равно что братья. Почему же ты не сообщил мне о своей болезни?»

«Болезнь моя – сущая безделица, – отвечал я, выслушав его упреки. – Даже родную матушку я не известил. Однако укоры твои справедливы, и я обещаю, если мне станет хуже, тот же час дать тебе знать. А пока, прошу тебя, отправляйся назад ко двору и не тревожься обо мне понапрасну. Право же, будет странно, если ты станешь пренебрегать службой ради того, чтобы находиться при мне».

Так увещевал я своего друга, но тот и слушать ничего не хотел. Несколько дней он ухаживал за мной, беспрестанно выпытывая, что у меня на сердце. Поначалу я запирался, но потом, поняв, что он искренне тревожится обо мне, рассказал ему все без утайки.

Выслушав меня, Сасаки воскликнул:

«Стало быть, болезнь твоя в самом деле проистекает от любви. Ну что ж, в таком случае беду твою избыть нетрудно».

Не успел я опомниться, как он вышел из моей комнаты и прямиком отправился ко двору сёгуна.

Выслушав его, господин мой сказал:

«И впрямь беду его нетрудно избыть».

С этими словами сёгун принялся за письмо государю и повелел Сасаки отнести его во дворец Нидзё. Вскоре от государя пришло ответное послание, в котором говорилось, что, коль скоро речь идет о госпоже Оноэ, знатной даме, коей не пристало посещать жилище простолюдина, мне надлежит самому явиться к ней во дворец. Это послание господин мой милостиво приказал доставить мне. Я не знал, как благодарить его за великую доброту.

Я был счастлив и все же не мог отделаться от мысли, сколь печален наш мир. Ведь даже если мое свидание с госпожой Оноэ состоится, оно, подобно сну, продлится всего лишь одну краткую ночь. И я подумал: вот он, подходящий момент, чтобы порвать с суетным миром. Однако по здравом размышлении я понял, какое неслыханное счастье для меня, обыкновенного воина, стать возлюбленным знатной дамы из дворца Нидзё, да еще при благосклонной поддержке самого сёгуна! И каким стыдом покрыл бы я себя на всю жизнь, если бы все вокруг стали говорить, будто в последний момент я струсил и потому предпочел отречься от мира. Я решил не упускать счастливую возможность, даже если наше свидание продлится всего одну ночь, а уж потом будь что будет.

И вот, в условленный день под покровом темноты с тремя молодыми самураями и провожатым я отправился во дворец Нидзё, одевшись скромнее обычного, чтобы не привлекать к себе особого внимания.

Во дворце нас проводили в великолепную залу, украшенную ширмами и картинами в китайском вкусе, где я увидел несколько придворных дам примерно одного возраста, блиставших роскошными нарядами.

Здесь каждому из нас поднесли сакэ, затем последовала чайная церемония, а потом мы развлекались составлением ароматов и другими изящными играми.

Я не сразу сообразил, которая из дам госпожа Оноэ, ведь до этого видел ее всего только раз. Все они были до того хороши собою, что я совсем растерялся. Но тут одна из них приблизилась ко мне и протянула мне чарку, из которой пила сама. Я сразу понял, что это и есть госпожа Оноэ, и принял от нее чарку.

С наступлением рассвета запели петухи, и звон колоколов в храме возвестил час расставания. Мы поклялись друг другу в вечной любви. Было еще темно, когда моя возлюбленная покинула меня и вышла на открытую галерею. О, как прекрасна она была! В беспорядке рассыпанные волосы не скрывали ее блистающего лика, брови были иссиня‑черны, губы алели, словно лепестки пиона.

На прощание она сложила стихотворение:

О, как странно...

Из‑за того, с кем встретиться пришлось

всего лишь раз,

сегодня утром светлая роса

на рукава мои упала.

И я ответил:

Ту светлую росу,

что рукава твоих одежд впитали

при расставании,

я заберу с собой и сохраню

на память о тебе.

После этого я часто навещал госпожу Оноэ во дворце, а порой и она тайно приходила ко мне. «Рано или поздно люди проведают о ваших встречах»,– сказал мой господин, сёгун, и пожаловал нам с госпожой Оноэ богатое поместье в земле Оми.

А дальше было вот что. В те времена я поклонялся богу Тэндзину[282] и каждый месяц двадцать четвертого числа совершал паломничество в храм Китано. Однако с тех пор, как я начал встречаться с госпожой Оноэ, мне стало не до молитв. Тем временем наступил последний месяц года, и двадцать четвертого числа я решил непременно побывать в храме, дабы покаяться в нерадивости. До глубокой ночи я истово молился. Вдруг слышу – кто‑то поблизости говорит: «О, какое несчастье! Интересно, кто она, эта бедняжка...»

Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия. Расспросив незнакомца, я узнал, что неподалеку от столицы убили придворную даму лет восемнадцати и сняли с нее всю одежду. Вне себя от ужаса, я выскочил вон из храма, не захватив даже своих дорожных вещей, и со всех ног помчался к столице.

Увы! – мои худшие опасения подтвердились: это была она. Убийца не только забрал ее одежды, но и остриг ее прекрасные волосы. В оцепенении стоял я возле убитой, не в силах произнести ни звука, не сознавая, явь это или сон. За какие только прегрешения постигла ее такая участь? Горе мое было беспредельно. С какой радостью ждал я встречи с нею! Но теперь эта радость обернулась мукой. Зачем сердце мое было исполнено любви к ней, если она навсегда покинула меня? «Я, один только я повинен в том, что ты, знатная дама, погибла от безжалостного меча, не дожив даже до двадцати лет» – эта мысль не давала мне покоя. Представьте себе, какое отчаяние терзало мне душу. Если бы только знать о грозящей ей опасности, я не раздумывая схватился бы с полчищем демонов, бросился бы наперерез целому войску, будь в нем хоть три, хоть пять сотен всадников. Ради нее я без сожаления сложил бы голову. Что моя жизнь? – пылинка, капля росы. Но я ничего не знал и был бессилен ей помочь.

В ту же ночь я обрил голову и стал монахом. Вот уже двадцать лет, как я живу здесь, на этой горе, молясь за упокой души госпожи Оноэ.

Выслушав эту горестную повесть, двое других монахов увлажнили слезами рукава своих черных ряс.

Второму монаху на вид можно было дать лет пятьдесят. Среди своих собратьев он выделялся могучим сложением, росту в нем было никак не меньше шести сяку, шея жилистая, лицо смуглое, с крупными чертами, угловатым подбородком и мясистыми губами. Кожа на скулах его задубела, и был он истощен до крайности. Концы оплечья, накинутого поверх ветхой холщовой рясы, сходились у него на груди. Перебирая пальцами крупные четки, он произнес:

– Теперь мой черед рассказывать.

– Слушаем со вниманием, – откликнулись остальные.

– Как ни прискорбно, но это я убил госпожу Оноэ. При этих словах Касуя подскочил на месте, гнев исказил его лицо. Казалось, он готов был в исступлении броситься на говорящего.

– Погодите немного, – остановил его тот, – сперва выслушайте, как было дело.

На время Касуя смирил свои чувства, и тогда второй монах начал рассказ:

– Коль скоро вы из столицы, то, должно быть, наслышаны обо мне. В прежние времена жил я на Третьем проспекте, и прозвище мое было Арагоро Беспощадный. С девяти лет занялся я разбойничьим промыслом, а в тринадцать впервые убил человека. До госпожи Оноэ я отправил на тот свет никак не меньше трехсот восьмидесяти душ. Лучше всего удавались мне ночные грабежи, тут мне и впрямь не было равных. Только, видно, слишком много грехов взял я на душу, и с десятого месяца того самого года удача вдруг стала обходить меня стороной. Задумаю я совершить кражу – в последний миг что‑то срывается, примусь подкарауливать путников в горах – и здесь нет мне везенья. Только подумаю: вот верная добыча, а она уходит из рук. Настали для меня тяжелые времена, даже огонь в очаге нечем было развести. Не мог я спокойно глядеть, как голодают жена и ребятишки, и в начале месяца инея покинул дом и принялся скитаться, коротая ночи то под крышей старого храма, то в какой‑нибудь часовне.

Спустя некоторое время решил я все‑таки наведаться домой, узнать, что с моими домочадцами. Не успел я ступить на порог, как жена вцепилась мне в подол и, обливаясь горькими слезами, стала корить меня на чем свет стоит: «Жестокий, бессердечный негодяй! Я знаю, узы, соединяющие супругов, порою оказываются недолговечными, и ничего тут не поделаешь. Коли ты переменился ко мне и любви нашей пришел конец, бесполезно плакать и причитать. Можешь хоть сейчас дать мне разводную бумагу. Женщина и одна на свете не пропадет. Новый год уже не за горами, и я должна позаботиться о ребятишках, не дать им помереть с голоду. Никакого имущества ты не нажил, не умеешь ни торговать, ни пахать землю. Единственное, чему ты научился, – это грабить людей, но теперь и это ремесло тебе уже не по силам. Судьба детей тебе безразлична, ты печешься только о себе. Иначе разве ушел бы ты из дома? Если родной дом тебе опостылел, так тому и быть, но как же можно бросать голодных детей? Ничего мало‑мальски ценного в доме нет, последние несколько дней мне не на что купить им еды, и они плачут от голода. Каково мне видеть их слезы!»

Выслушав ее жалобы, я сказал:

«Видно, мне воздается за прошлые грехи. Что бы я ни задумал, все кончается неудачей. Да, в последнее время мы действительно жили розно, но о детях я никогда не забывал. Именно поэтому я вернулся. Успокойся, жена, и потерпи еще немного. Не сегодня завтра мне подвернется какая‑нибудь добыча».

И я поклялся в душе, что нынешней ночью не вернусь с пустыми руками. Никак не мог я дождаться наступления темноты, а когда наконец пали сумерки и зазвонили колокола в окрестных храмах, взял свой меч и, притаившись в тени старой ограды, стал с нетерпением поджидать какого‑нибудь запоздалого путника. Я крепко сжимал в руках меч; казалось, сведи меня сейчас судьба с самим Фань Куаем или Чжан Ляном[283], я уложу их одним ударом. Вскоре на дороге показался скромного вида открытый паланкин; его несли молодые парни, оживленно переговариваясь между собой. Нападать на них было бессмысленно, и я не вышел из своего укрытия.

Но вот издалека на меня повеяло ароматом редких благовоний. «Не иначе сюда направляется знатная особа», – подумал я, и сердце мое радостно забилось: выходит, удача не совсем еще от меня отвернулась. Через некоторое время я увидел придворную даму, чья красота озаряла все вокруг. Она шла, шелестя шелками благоуханных одежд. С нею были две служанки: одна шествовала впереди, другая – позади, неся стеганую суму с дорожными вещами. Женщины поравнялись со мной и, как видно, меня не заметили.

Дав им немного пройти вперед, я выскочил из засады. Служанка, шедшая впереди, закричала: «Помогите!» – и тут же пропала из виду. Та, что шла позади, бросила суму и с воплем «Спасите!» пустилась наутек. Госпожа их меж тем не сделала ни малейшей попытки к бегству и продолжала молча стоять на месте.

Обнажив меч, я подскочил к ней и стал безжалостно срывать с нее одежды. Когда дошла очередь до исподнего косодэ, она взмолилась: «Не троньте этого косодэ, прошу вас. Нет большего бесчестья для женщины, чем остаться без исподнего». Она сняла с шеи амулет и кинула его мне со словами: «Возьмите это взамен». От амулета исходило такое благовоние, что я чуть не задохнулся. Казалось, передо мной не женщина, а небесная фея. Но – увы – даже это не остановило меня. Человек, привыкший к злодеяниям, я крикнул: «Нет, амулетом вам не откупиться. Живо отдавайте свое нижнее платье!»

«В таком случае,– воскликнула женщина,– мне незачем жить на свете. Убейте меня скорее».

«Эту просьбу нетрудно исполнить», – вскричал я и одним ударом меча лишил ее жизни.

После этого я поспешно снял с нее исподнее платье, пока оно не успело пропитаться кровью, и, подобрав брошенную служанкой суму, спрятал ее за пазуху. Со всех ног мчался я домой, твердя про себя: «Вот уж обрадуются жена с ребятишками!»

Прибежав домой, я постучал в дверь, а жена говорит:

«Больно скоро ты воротился. Не иначе опять с пустыми руками».

«Отпирай скорее!» – велел я жене и, едва ступив на порог, бросил к ее ногам суму и одежду.

«Когда же ты успел столько награбить?» – удивилась она и схватила суму. Сгорая от нетерпения увидеть, что в ней, она разорвала шнурки – там оказалось двенадцать роскошных одежд. Шелковое кимоно, затканное узором из алых цветов и зеленых листьев, и алые хакама источали такой сильный аромат, что прохожие с удивлением замедляли шаг перед нашим домом. Наверное, даже люди в соседних домах ощутили это благоухание.

Жена была вне себя от восторга. Недолго думая, она надела нижнее косодэ убитой и сказала:

«Еще ни разу в жизни не доводилось мне красоваться в таком наряде. Видать, дама, с которой ты его снял, совсем молоденькая. Интересно, сколько ей лет?»

Решив, что жена спрашивает из жалости, я отвечал:

«В темноте было трудно разглядеть, но скорее всего ей лет восемнадцать или девятнадцать. Во всяком случае, не больше двадцати».

«Так я и подумала», – воскликнула жена и, ничего не объясняя, выбежала из дома.

Прошло немало времени, прежде чем она воротилась.

«Ишь до чего ты великодушен, – бросила она мне, – прямо как князь какой‑то. Коли решился на черное дело, так надо было извлечь из него всю пользу. Я сейчас бегала на дорогу, чтобы отрезать волосы у той красотки. Мои‑то никуда не годятся, а из этих я сделаю себе парик. Да, такие волосы я не променяла бы даже на шелковое косодэ».

Мы поможем в написании ваших работ!