О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом 10 страница
С этими словами жена плеснула в миску горячей воды, вымыла в ней отрезанные волосы и повесила их сушить.
«Теперь у меня есть все, о чем только может мечтать женщина!» – приговаривала она и при этом едва не приплясывала от радости.
Я глядел на жену и думал: «До чего же я презренный человек! Как мог я быть так слеп? Если мне довелось родиться на свет человеком, значит, я заслужил это в прежней жизни деяниями, угодными Будде. Сподобившись такого редкого счастья, я мог бы если уж не стать праведником, идущим стезею Будды, то, по крайней мере, жить в согласии с человеческими законами. Но нет – я стал злодеем. Днем и ночью я помышлял только об одном – как убивать и грабить людей. Рано или поздно меня настигнет возмездие, и я буду ввергнут в огненный ад. Так неужто я стану множить свои грехи, влача бессмысленное существование и забывая о том, что все вокруг тщета и тлен?» Душа моя содрогалась от отвращения к самому себе.
А чего стоило мне увидеть бессердечие жены! Как только мог я связать судьбу с этой женщиной и долгие годы делить с ней ложе?! Теперь, когда мне открылась вся ее низость, я горько сокрушался о том, что ради нее лишил жизни прекрасную молодую женщину. Жалость и раскаяние терзали мне душу. «Нет, дальше так жить нельзя, – понял я. – Судьба дала мне возможность ступить на спасительную стезю». И тогда я решил обрить голову, чтобы посвятить остаток дней молитвам за упокой души загубленной мной женщины и поискам спасения.
|
|
|
Той же ночью я отправился в Итидзё‑Китакодзи к преподобному Гэнъэ и сделался его учеником. Получив монашеское имя Гэнтику, я поселился на этой горе...
– Я понимаю, как глубоко вы должны меня ненавидеть, – продолжал Гэнтику, повернувшись к Касуе. – Убейте же меня. Я не стану просить пощады, даже если вы решите разрубить меня на куски. Правда, пролив мою кровь, вы воздвигнете преграду на пути госпожи Оноэ к обретению вечного блаженства. Клянусь Тремя Сокровищами[284], я говорю это не потому, что мне жаль расставаться с жизнью. Я рассказал вам все, и теперь вы вольны поступить со мною, как вам будет угодно. – И утер слезы рукавом своей рясы. Тогда Касуя молвил:
– Даже если бы на стезю веры вас привела другая причина, разве мог бы я ненавидеть своего собрата? Но раз уж события, решившие вашу судьбу, связаны с госпожой Оноэ, я и подавно не могу питать к вам вражды. Не иначе как госпожа Оноэ – воплощение бодхисаттвы, явившегося в этот мир в облике женщины, дабы спасти наши заблудшие души. Теперь, когда я знаю о ее великом милосердии, мне тем более трудно позабыть прошлое. Ведь не будь того, что было, разве отреклись бы мы от суетного мира? Мы с вами удостоились ни с чем не сравнимой благодати, и пусть это послужит нам утешением в скорби. Как я рад, что отныне обрел в вас брата!
|
|
|
С этими словами Касуя увлажнил слезами рукав своей рясы.
Наконец настал черед третьего монаха приступить к своей исповеди. Был он уже в преклонном возрасте, одет в ветхую рясу с широким оплечьем и беспрестанно повторял про себя молитвы. Лицо его было черно, должно быть, долгие годы провел он в скитаниях, и вид имел до крайности изможденный. И все же, глядя на него, можно было сразу сказать, что человек этот не простого звания и к тому же глубокой веры. Все это время он сидел, прикрыв глаза и, казалось, погрузившись в дремоту.
– Теперь ваш черед рассказывать, – принялись тормошить его собратья, и тогда он молвил:
– Только что я выслушал ваши исповеди. Нет слов, чтобы выразить, как глубоко взволновал меня ваш рассказ. Воистину, ваша встреча была предопределена еще в прежних рождениях. История моего спасения не столь поучительна, и рассказывать о ней не стоит. Но промолчать теперь означало бы, что я не разделяю ваших помыслов. Жаль занимать ваше внимание безделицей, но так и быть – слушайте.
Имя мое – Рокуродзаэмон. Я родом из земли Кавати и довожусь единственным сыном Синодзаки Камонноскэ, который состоял в родстве с семьей Кусуноки.
|
|
|
Глава рода Кусуноки Масасигэ[285] приблизил к себе моего отца, советовался с ним по всем важным вопросам, делился всеми своими замыслами, так что все вокруг знали моего отца как наперсника Масасигэ. Масасигэ погиб в бою, отец мой вспорол себе живот и принял смерть вслед за своим господином.
После гибели Масасигэ главою рода Кусуноки стал Масацура. Он одаривал меня особыми милостями, и я в свой черед служил ему верой и правдой. Впоследствии Масацура тоже погиб в бою, я же был ранен, но враги не отрубили мне голову, и меня, чуть живого, вынес с поля брани и выходил один знакомый монах. Так чудом я остался в живых.
Когда я вернулся в Кавати, Кусуноки Масанори, ставший по смерти брата главою рода, встретил меня с распростертыми объятиями, и между нами установились те же отношения дружбы и доверия, какие существовали между нашими отцами.
Но вот однажды дошла до меня молва, будто Масанори решил добровольно сдаться сёгуну Асикаге[286]. «Быть того не может!» – подумал я и отправился к Масанори.
«Дошло до меня, будто вы намерены сдаться сёгуну Асикаге. Неужто это правда?»
«Да, это правда, – отвечал Масанори. – Слишком много обиды накопилось у меня на государя»[287].
|
|
|
«В таком случае не лучше ли было бы вам отринуть суетный мир и уйти в монахи? Тем самым вы сполна избыли бы свою обиду. Но перейти на сторону Асикаги и направить стрелы против своего государя – это ли поступок человека, желающего доказать, что правда на его стороне? Ведь люди скажут: „Увидев, что военная удача изменила государю, Масанори покинул его и, дабы уцелеть самому, пошел на поклон к Асикаге". Прошу вас, откажитесь от своего намерения! Быть может, это дерзко с моей стороны, но я недоумеваю, почему, приняв такое серьезное решение, вы ничего не сказали мне?»
«Я знал, что ты меня не поддержишь».
«Стало быть, вы знали, что я вас не поддержу? Почему же тогда вы не боитесь всеобщего осуждения? Не один представитель рода Кусуноки сложил голову, сражаясь за государя, завещая славу потомкам. Будет горько, если вы своим малодушием запятнаете честь семьи. Да и о какой обиде на государя может идти речь? Разве вы не обязаны ему своим нынешним положением? Древние говорили: „Даже если государь перестает быть государем, вассал должен оставаться вассалом". Прошу вас, измените свое намерение».
Так увещевал я Масанори, но он меня не послушал. Вскоре мне стало известно, что он отправился в столицу Киото и в храме Тодзи встретился с канрё[288]. Звезда государя закатилась, я же в одиночку был не в силах ему помочь. А перейти вслед за Масанори на сторону сёгуна мне не позволила совесть. И тогда, поняв, что пробил мой час, я решил удалиться от мира.
II
Я покинул свой дом в Синодзаки, что в земле Кавати, оставив жену и двух малолетних детей – дочку и сына. Что и говорить, грустно мне было разлучаться с женой, ведь долгие годы жили мы с нею в любви и согласии. Но я решил оборвать все узы, связывавшие меня с миром, и отправился странствовать.
Вначале я побывал в восточных землях, три года провел послушником в одном из храмов Мацусима, затем отправился в северные земли. Подобно множеству отшельников, я решил обойти все края страны нашей, ища встречи с прославленными своею святостью монахами, укрепляясь с их помощью на пути веры, услаждая душу созерцанием достопримечательных мест и памятников старины. Когда бы ни пробил мой смертный час, я хотел встретить его в пути.
Так скитался я из края в край, пока дорога не привела меня в западные земли. И вот волею судьбы оказался я в Кавати, и захотелось мне наведаться в родные места. Подхожу я к старой усадьбе, гляжу – стена ограды цела, но черепица с кромки крыши осыпалась, столбы ворот стоят, но створ нет. Сад зарос густою травой. От прежних строений не осталось и следа, только лепятся друг к другу убогие лачуги, в которых не укрыться ни от дождя, ни от ветра. Смотрю я на все это, и слезы невольно застилают глаза.
Вдруг неподалеку заметил я жалкого вида старца, который мотыжил поле. «Должно быть, он знает, что тут произошло», – подумал я и подошел к нему.
«Скажите, почтенный, – окликнул я старца, – как зовутся эти места?»
Старик снял с головы соломенную шляпу.
«Места эти зовутся Синодзаки».
«А чья это усадьба?»
«Господ из рода Синодзаки».
«Стало быть, ему известно о моей семье», – подумал я и опустился на межу. Старик оперся о мотыгу и как ни в чем не бывало повел свой рассказ:
«Некогда земли эти принадлежали доблестному самураю по имени Синодзаки Камонноскэ. Это был человек, с которым мало кто может сравниться. Сам господин Кусуноки благоволил к нему и доверял больше, чем кому‑либо из своих родичей. У господина Камонноскэ был сын, господин Рокуродзаэмон. Повздорив с господином Кусуноки‑младшим из‑за того, что тот сдался сёгуну, он удалился от мира и пустился странствовать неведомо куда. Люди сказывали, будто он отправился в северные земли, а потом прошла молва, что он и вовсе отошел в мир иной, а как оно на самом деле – никто не знает».
С этими словами старик заплакал. Глядя на него, я тоже с трудом сдерживал слезы.
«А сами вы кто – челядинец господина Рокуродзаэмона или просто житель этих мест?» – спросил я.
«Я здешний крестьянин. После того как господин Рокуродзазмон покинул свой дом, все здесь пришло в запустение, челядь разбрелась кто куда, и мне, недостойному, пришлось принять на себя заботы о пропитании его жены и деток. Уж очень жаль мне их было, поэтому я забросил работу у себя в поле и вот уже пять или шесть лет служу им. Уходя из дома, господин Рокуродзаэмон оставил двухлетнюю дочку и совсем маленького сыночка. Матушка, несмотря на горькую свою долю, лелеяла их, только не в силах была она перенести разлуку с мужем и вскорости занемогла. А с прошлой весны стало ей совсем худо, последнее время она ни крошки в рот не брала и три дня назад преставилась. Детки ее до того убиты горем, что глядишь на них – и сердце кровью обливается. Видите ту сосну? Под ней мы предали покойницу погребальному костру. Каждый день брат с сестрой ходят туда и льют горькие слезы. Нынче я снова собирался пойти вместе с ними, но они сказали: «Не нужно, мы пойдем одни», – поэтому я и решил помотыжить поле. Я делаю это не для себя, жаль, если дети останутся без пропитания. Они зовут меня дедушкой, и хоть я им не родной человек, а рад, что они считают меня своей опорой. Сегодня их что‑то долго нет, я все гляжу на дорогу – не появятся ли, – и работа у меня совсем не спорится».
Так рассказал старик, и по лицу его покатились слезы. Тяжело стало у меня на сердце. Подумать только, простолюдин способен на такое великодушие, а я, жестокосердый, бросил своих детей на произвол судьбы. Как хотелось мне воскликнуть: «Я и есть их отец, Рокуродзаэмон!» Но нет, тогда все годы, отданные поискам спасения, пропали бы даром. И я сказал:
«Отрадно мне слышать такие слова. Вряд ли найдется где‑либо человек столь же великодушный, как вы. Печальную повесть вы мне поведали. Есть ли на свете что‑либо горше судьбы этих несчастных детей! В свое время и мне, хоть и не в такой мере, довелось изведать подобную участь. Воистину, что может быть безрадостней судьбы малолетних детей, потерявших отца и мать...»
С этими словами я поднес к глазам рукав своего рубища, чтобы утереть слезы.
«Стало быть, и вам привелось изведать такое горе?» – воскликнул старик и, вторя мне, заплакал во весь голос.
Дав ему наплакаться вволю, я продолжал:
«Прошу вас и впредь не оставлять этих чад своими заботами. Только представьте себе, как возрадуются на том свете их покойные родители. Вам же и вашим потомкам воздастся за вашу доброту. В будущем ожидает вас райское блаженство. Не покидайте же бедных сирот, да хранят вас боги, будды и Три Сокровища. Ну что же, солнце уже заходит. Мне пора в путь. Прощайте».
Я пустился в путь, и старик вызвался меня проводить. По дороге мы с ним беседовали, как добрые друзья, и всякий раз старик принимался плакать. Глядя на него, и я с трудом сдерживал слезы. Наконец я сказал:
«Теперь вам пора возвращаться»,– и он в конце концов побрел прочь.
Вскоре я увидел ту самую сосну, о которой говорил старик. Переборов себя, я прошел было мимо, однако тут же спохватился: «Нынче ровно три дня, как скончалась моя жена, которую я покинул, возжаждав лучшей доли. Жестоко было бы пройти мимо, не поклонившись ее праху. Если бы я ни о чем не знал, еще куда ни шло, но оказаться здесь и не прочитать по ней заупокойную молитву – для меня, монаха, непростительный грех. Да и покойная затаила бы на меня обиду. Нет, – решил я, – мне нужно вернуться».
Подошел я к той сосне, гляжу – под ней сидят мальчик и девочка. «Вот они, мои чада родные», – подумал я, а сам спрашиваю:
«Что вы здесь делаете?»
Вместо ответа они воскликнули:
«О радость! Нынче ровно три дня, как скончалась наша матушка. Мы пришли собрать ее прах, и как раз в это время сюда пожаловал святой отец. Вот уж поистине радость! Извините за дерзкую просьбу, но не могли бы вы прочитать заупокойную молитву? Сделайте такую милость».
Так упрашивали они меня, и от этого душа моя пришла в еще большее смятение. Едва совладав с собой, я посмотрел на своих детей. Дочке, должно быть, шел уже девятый год, а сыну – шестой. Глядя на их утонченные личики, сразу можно было сказать, что они не низкого звания. О, как велико было искушение прижать их к груди и сказать: «Это я, ваш отец». Но и на сей раз я остановил себя: нет, если я дам волю слабости, все долгие годы отшельничества пойдут прахом, и никогда уже не удастся мне ступить на стезю Будды. Вообразите, чего стоило мне сдерживать себя.
Между тем дети раскрыли изукрашенный ларец и – кто только их этому обучил? – принялись бамбуковыми палочками и деревянными дощечками собирать обгоревшие кости и пепел. Глядя на них, я не мог вымолвить ни слова, лишь молча утирал слезы.
Спустя некоторое время я спросил:
«Неужели больше некому позаботиться о прахе вашей матушки? Ведь вы еще так малы».
«Батюшка наш ушел в монахи,– отвечали они,– и где он теперь – неизвестно. О нас заботится дедушка, старый слуга, но сегодня мы не взяли его с собой».
Больше они не в силах были ничего сказать и заплакали навзрыд.
Я принялся было читать молитву, но слова не шли у меня с языка. «Зачем только я надумал побывать в родных местах!» – корил я себя в душе. Кое‑как совладав с собой, я все‑таки прочел заупокойную молитву. Тут внезапно заморосил дождь, и капли посыпались с веток, точно слезы. Глядя на них, девочка молвила:
«Матушка наша была родом из столицы. От нее узнала я, что поэзия укрощает свирепых демонов, смягчает сердца жестоких людей, побуждает Будду внимать обращенным к нему молитвам. Величайший стыд для женщины, если она не умеет слагать стихи, считала матушка, поэтому я с семи лет научилась соединять слова в стихотворные строчки. Вот и теперь мне пришло на ум стихотворение:
Даже деревья и травы
об участи нашей скорбят.
Капли повисли на листьях,
готовы пролиться,
как слезы».
Стоило мне услышать это стихотворение – и последняя решимость покинула меня, исчезла, словно иней, словно роса. Я был не в силах больше таиться от них. С губ моих так и рвались слова: «Это я, Рокуродзаэмон, ваш отец!» Но нет, обуздал я себя и на сей раз, негоже давать волю чувствам. После стольких лет отречения от мирской суеты могу ли я взвалить на себя бремя привязанности к собственным чадам? Нет, подобные мысли может питать лишь слабый духом человек, устыдился я в душе своей и сказал:
«Превосходное стихотворение! Такое способно повергнуть в печаль даже богов и будд. А как, должно быть, радуются вашему искусству покойные родители! Даже я, простой монах, не сведущий в изящных искусствах и тонких переживаниях, бессилен сдержать слезы, слушая ваше стихотворение. Ни один человек, если у него есть сердце, не может остаться безучастным к вашей скорби. Видно, неспроста оказался я в этих краях и стал свидетелем вашего горя. Наша встреча была предопределена еще в прежнем рождении. Трудно мне покинуть вас, но ничего не поделаешь – пора в путь».
С этими словами стал я прощаться, а девочка молвила в ответ:
«Да, вы правы. Если двое людей остановятся в тени одного дерева или зачерпнут воды из одного ручья, значит, это предопределено еще в прошлом существовании. Быть может, когда‑нибудь, в новых рождениях, нам доведется повстречаться вновь. Жаль, что вы нас покидаете. Не знаю, как и благодарить вас за то, что вы прочли заупокойную молитву по нашей матушке».
Девочка закрыла лицо рукавом своего платья и заплакала в голос. Братик ее, хоть и не успел еще войти в разум, вцепился в сестру и тоже залился горькими слезами.
И снова свет померк в моих очах, душу охватила ни с чем не сравнимая мука. Легче было бы вспороть себе живот, чем глядеть на их слезы. Я зашагал прочь по дороге, а они стояли и долго еще смотрели мне вслед. Обернувшись, я увидел, что они собрали в ларец пепел, оставшийся от их матушки, но после этого пошли не к дому, а совсем в другую сторону. «Отчего бы это?» – подумал я и в тревоге заспешил назад.
«Куда вы идете?» – спросил я, нагнав их.
«В храм Хониндзи. Туда пожаловал из столицы высокочтимый священник, чтобы семь дней кряду читать проповеди. Сегодня уже пятый день. Все здешние жители отправились в этот храм. Вот и мы решили послушать проповедь и предать земле прах нашей матушки».
«Подумать только, дети, а способны на такую заботу! – воскликнул я. – Вот уж утешите вы душу усопшей матушки. А далеко ли до храма Хониндзи?»
«Не знаем. Мы идем, куда люди идут».
«Отчего же вы не взяли с собой провожатого? Пускаться в такой путь одним, без взрослого, опасно. Подождали бы лучше до завтра и пошли вместе с дедушкой».
«Мы просили его, – отвечала сестра, – но дедушка только рассердился: не детское это, мол, дело. Из‑за него мы и не смогли побывать в храме раньше».
«Вот оно что! В таком случае я пойду вместе с вами, послушаю проповедь священника, пусть она укрепит меня на пути истины».
И я пошел вместе с ними.
По пути девочка сказала:
«Должно быть, батюшка наш, если жив, одних лет с вами. За какие только грехи судьба отняла у нас отца, а теперь еще и матушку? Будь мы в ту пору хоть немного постарше, облик отца запечатлелся бы у нас в душе, и теперь воспоминания о нем скрашивали бы наше одиночество. Как жестоко поступил наш отец...»
С этими словами из глаз у нее полились слезы, а мальчик стал ее утешать:
«Отец наш скончался. Матушка всегда так говорила. Не надо плакать, сестрица».
Так в простодушии своем сказал мальчик, а у меня от этих слов помутилось в глазах, и я уже ничего не видел вокруг...
Храм Хониндзи был воздвигнут еще принцем Сётоку[289]. Во времена смуты годов Гэнко и Кэмму[290] храм этот подвергся разорению, однако во времена Кусуноки его восстановили и вернули ему земельные владения. И вот теперь сюда прибыл из столицы преподобный Мёхо, чтобы отслужить торжественный молебен.
Подойдя к храму, мы увидели, что народу собралось великое множество, точно на ярмарке. Были здесь и высокородные и простолюдины, и монахи и миряне, и мужчины и женщины. Паланкинов, повозок, оседланных лошадей видимо‑невидимо. Сошлись сюда жители трех провинций, и те, кто возвышается подобно могучим деревьям, и те, кто стелется внизу, точно травы, ведь перед Буддой все равны.
Поглядел я на это столпотворение и думаю: вряд ли сумеют дети пробраться к храму. А они как ни в чем не бывало просят людей пропустить их, нам, дескать, необходимо подойти к священнику. И – о чудо! – видно, сжалились над ними боги и будды: там, где они шли, людское море само собой расступалось.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 204; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!