От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове 21 страница



От прогулки она снова наотрез отказалась. Сил нет, да и, кажется, я оторвала ее от работы. Она за письменным столом. Приход мой был некстати.

Однако она не сразу меня отпустила. И состоялся, наконец, давно желанный мною разговор о «Беге времени». Радости он мне не принес.

Я не спрашивала. Анна Андреевна заговорила о «Беге» сама.

– Минна Исаевна Дикман просила меня познакомить ее с вами. Но я эту просьбу тактично отклонила. Не хочу, чтобы вы с нею встретились. Я более сговорчива, чем вы, и на многое уже согласилась. Вы – не согласились бы.

Дикман? Не сразу я вспомнила: Минна Исаевна Дикман работает в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» и редактирует сборник Ахматовой «Бег времени».

– Она уже выкинула 700 строк, – пояснила Анна Андреевна, – и я не сопротивлялась.

В этих ее словах все меня рассердило. И то́ , что она не сопротивляется. И, с другой стороны, то, что она заподозрила меня в каких‑либо притязаниях. Не такая уж я нескладная дура, чтобы проявлять упорство более упорное, чем сам автор, быть более монархисткой, чем сама монархиня. Воюю я с редакторами, это правда, но из‑за собственных своих рукописей, а если случается из‑за чужих, то только в границах авторской воли. Быть более неуступчивой, чем Анна Ахматова, – людей смешить.

Но 700 строк! 700 ахматовских строк! От злости я даже не спросила – каких?

– Я согласилась бы и на 800 и на 1000, – продолжала добивать меня Анна Андреевна, – если бы не память о вашем зрении, загубленном при моем непозволительном участии.

Помолчали. Трудно заговорить после таких вестей. Да и не нужна мне жалость к моему зрению. Да и не только из‑за моего зрения она согласилась. Я сказала, что здесь, в Комарове, не читаю и не пишу ровно ничего, кроме писем, и в этот свой приезд дала полный отдых глазам. Гуляю, ем, сплю и ничего не делаю – впервые, может быть, в жизни.

На этом бы мне и кончить. Но я не сдержалась и спросила, какова вообще Минна Исаевна Дикман, ну, помимо цензуры? То есть, любит ли она стихи, разбирается ли в поэзии? Любит?

Тут Анна Андреевна тяжело и гневно повернулась в своем кресле.

– Минна Исаевна Дикман не сочла нужным скрыть от меня, что любит мои ранние стихи. Поздние – «не очень». Подходящий редактор для «Бега времени». Не правда ли?

 

12 ноября 64 • Серый, хмурый, пленительный финляндский день. Но я его себе сама испортила. Со случайными попутчиками согласилась съездить в Куоккалу. Ныне Куоккала именуется «Репино», и хотя Ильею Ефимовичем переименование это безусловно заслужено, оно меня раздражает. Вообще от экскурсии на соседнюю станцию я устала. Незачем мне было туда таскаться. Отъезд оттуда в семнадцатом разлучил нашу семью с куоккальской дачей навсегда. Правда, помнится, побывала я там, затаив дыхание, в сороковом, но тогда хоть с друзьями, это меня поддерживало. А сегодня! Наш ручеек, где Боба когда‑то рукой поймал рыбку, наша гряда камней, награждавшая ссадинами мои босые ноги, наша «самая большая ель» у крыльца, окно из папиного кабинета – но тут же и новые какие‑то елки, и перестроенное крыльцо, и новый сарай, и наш колодец, провалившийся и сгнивший. Уж лучше бы совсем ничего, чем то́ да не то́ 178. Живут незнакомые люди, и я с полузнакомыми приехала. Зачем? Тяжко.

 

Другие ивы что‑то говорят

Под нашими, под теми небесами…[165]

 

…К «автору этих строк» пришла я сегодня только вечером. Приплелась кое‑как.

Тут – Толя Найман за пишущей машинкой («взята взаймы у Гитовича», – пояснила Анна Андреевна). Машинка на стуле, Толя перед нею на маленькой скамеечке. Лицо четко очерченное, замкнутое, прямоносое и прямолобое. Четкий профиль. Переписывает что‑то из тетради Анны Андреевны.

Не знаю, почему – может быть, по звуку голоса, всегда выдающего мою усталость? – Анна Андреевна сразу приметила, что я «не в себе». Я рассказала ей, куда съездила утром, поддавшись на чужие уговоры.

– Напрасно вы позволили распорядиться собой. Ваши спутники совершили поездку всего лишь в пространстве – сколько отсюда до Куоккалы? Пять километров? – а вы – прогулку во времени. Съездили в свое детство.

Я сказала, что после детства уже побывала однажды в Куоккале – в сороковом – и потому рассчитывала, что обрела иммунитет. Но ошиблась.

Толя писал, не поднимая глаз и не поворачивая головы. Даже стук машинки не мешал мне чувствовать себя с Анной Андреевной привычно наедине.

– А как вы думаете, – спросила она, – куда на днях съезжу я? В Италию? Или в год по общему летоисчислению 1912‑й, то есть в свои двадцать три? Италия – Италией…179

Помолчали.

Ну да, конечно, я понимаю: Италия для нее то же, что Бежецк или «Бродячая собака» – тоже своего рода «Подвал памяти». В этом подвале живы Флоренция, Венеция – и – и Гумилев, с которым Ахматова еще не развелась, с которым они увидели и пережили Италию вместе .

Тут Толя вынул из машинки лист, вставил другой и приготовился продолжить работу. Но Анна Андреевна попросила переписать для меня «Памяти Срезневской». Какой она умеет быть проницательно зоркой! Словно увидела мою больную мысль. Стихотворение, посвященное Срезневской, это тоже своего рода подвал памяти. Для нее.

Я заново устала – так можно устать от гипнотического сеанса – и заторопилась домой. Толя кончил. Анна Андреевна вписала сверху эпиграф: «А юность была, как молитва воскресная…»

Я простилась. Толя помог мне одеться и пошел меня провожать. По дороге мы разговорились. Он подробно рассказал мне о своей очередной поездке к Иосифу. Одержимость невестой продолжается. Толя отвез ему книги, еду, вещи. Я расспрашивала о быте: мне хотелось увидеть , что скрывается за словом «Коноша». Мгновениями, слушая Толю, видела . Он превосходный рассказчик, неужели не пишет, кроме стихов, прозу?

Толя отвез Иосифу копию нашего поручительства180.

 

14 ноября 64 • Сегодня взяла к ней Азу. Уж очень она просила – «ну, хоть взглянуть».

Пришли мы явно не в пору: Анна Андреевна работала. Тем не менее встретила нас приветливо и любезно. (Мне бы научиться не звереть, когда отрывают от работы.)

Я у нее спросила, пишет ли она «Пролог».

– Я его не пишу, он пишется сам, – был ответ.

Прочла дивные строки – не знаю, из «Пролога», нет ли? – но, думаю, «Пролог». Запомнила только:

 

Этот рай, где мы не согрешили,

Тошен нам…

 

И дальше:

 

С будущим убийцею во чреве…[166]

 

Она в поисках формы для бреда. («Я буду бредить, а ты не слушай»; «неповторимый бред»; «жгучий бред»[167].) Где ему форму отыщешь, как не во сне. Ищет форму для бесформенности и притом действенную, драматическую. Найдет! В «Поэме без героя» нашла ведь форму для памяти – память же сродни бреду, а форма «Поэмы» сродни драме.

 

Интересно, в какой степени удается ей восстанавливать ташкентский вариант «сожженной драмы, от которой и пепла нет». Думаю, восстанавливать и не будет, а напишет заново[168].

Анна Андреевна, с присущей ей внезапностью, обратилась к Азе и попросила ее прочитать мне вслух Толину статью о «Поэме». «Лидия Корнеевна плохо видит, читайте вы». Ну, машинопись‑то, первый экземпляр, я теперь вижу отлично… Статья мне понравилась. Своеобразная, точная, тонкая, сжатая.

– Скажите все это Толе, – повторяла Анна Андреевна181.

Дальше – новый поворот, новая просьба, уже потруднее: попросила Азу перепечатать воспоминания о Мандельштаме и привезти экземпляры сюда, в Комарово. Первый предназначается мне.

Аза согласилась. Спасибо ей, надеюсь ей это не составит большого труда. Она все равно хотела съездить в город, ну и отдаст там рукопись машинистке и привезет экземпляры обратно. Спасибо ей. А вот мне каково? Не в больном глазе тут дело, глаз зажил. Но Анна Андреевна, всегда такая точная, сегодня уполномочила меня… «подумать… перестроить… построить… если надо – исправить (?). «В общем, делайте, что хотите».

Гм. Без нее? Перестраивать ахматовскую прозу – без Ахматовой? Гм.

 

15 ноября 64 • Не пустил меня к ней днем проливной дождь.

Я пришла вечером. Она обрадовалась: уже не ожидала меня.

Болтали.

О Валерии Сергеевне Срезневской.

– В 46 году психически больная Валерия хлопотала себе пенсию и в каком‑то учреждении произнесла: «Сталин – немецкий шпион». Ее арестовали и дали ей семь лет.

Об Арсении Александровиче Тарковском.

– Книжка его стихов вышла слишком поздно. Слава, поздняя, испортила его. Он разучился быть вежливым. Сначала писал мне письма по стилю совершенно любовные… («Арсений, зачем вы сбиваете с толку Лубянку, стыдно».) Потом начал дерзить. Я уже рассказывала вам, кажется? Сидит целый вечер и бубнит «Не пишите прозу. Не пишите прозу. Не пишите прозу». Можно подумать, я «Клима Самгина» написала.

С большой горечью о Марии Сергеевне.

– Мария Петровых – один из самых глубоких и сильных поэтов наших. Она читала вам свои стихи? Убедились?.. А ей всю жизнь твердили: вы – не поэт. Она поверила. У нее теперь психоз: нигде не читать свои стихи и никому не давать печатать их. Даже когда предлагают, просят.

(«Я могу только так, из души в душу», – вспомнились мне слова Марии Сергеевны.)

Заговорили о здешнем море. «Все оттенки серого», – сказала я.

– Неверно, – ответила Анна Андреевна. – Не серого, серебряного. Все оттенки серебра. Я объясняю друзьям: «кто хочет изучить все оттенки серебра, должен приехать в Комарово».

Мне было пора, я заторопилась. Она просила завтра непременно придти.

 

16 ноября 64 • Анна Андреевна уезжает завтра утром. А сегодня странный день, непонятный.

Сначала монологи. Целая серия.

О Шкловском:

– Я раззнакомилась с этим человеком, когда он написал, что капитанша из «Капитанской дочки» то же, что госпожа Простакова. Это чудовищно. Пушкин был первый историк ХVIII века. Его святыней была эта женщина – смелая, мужественная, добрая, хотя и неграмотная и грубая. Для Пушкина святыня, а для Шкловского – она, видите ли, Простакова… Пушкин в это время терзался Натальей Николаевной, которая вся ушла в наряды. Его тошнило. Он написал ту, Миронову, и дочь ее, Машу… У дочери одно украшение: розовые ушки182.

О Цветаевой:

– Хотят любить Цветаеву и за нее любят Сергея. А он был убийца. Эти мои слова передали Наталии Ивановне Столяровой. Она прибежала вся красная: «Вы не уважаете Марину Ивановну». «Нет, Марину я уважаю». «Моя мать была участницей покушения на Столыпина, и я свято чту ее память». «А моя мать была членом Народной Воли, и я тоже свято чту ее память. Но ни ваша мама, ни моя не были агентами сталинской разведки»… Уверяю вас, Лидия Корнеевна, Марина про Сергея была отлично осведомлена. Но у нее роман за романом, а Сергей – это прошлое, давнее. Что́ он и какой он – ей было уже все равно183.

Мы простились. Но когда я в передней уже надела пальто, она вдруг объявила: «хочу пройтись». Сколько раз я предлагала ей выйти! Нет, ни за что. А сегодня вдруг: «Идемте гулять, вы подождите меня на крыльце, Сарра Иосифовна поможет мне одеться». Я постояла на крыльце, оглядываясь вокруг, вдыхая влажный воздух. Погода для ноября неожиданно теплая. Вышла Анна Андреевна, ступила с крыльца на землю и вдруг заметила, что на вербе набухли и собираются распускаться почки. Она протянула к ним руки, словно хотела обнять, и обрадовалась им и пожалела их. «Бедные, глупые, когда вздумали распускаться! Завтрашний мороз их убьет». Сняла перчатку, погладила ладонью серый пушок. Потом тяжело оперлась на мою руку, и мы пошли. Она в теплом, грубошерстном платке. Сделает три шага и остановится: одышка. Я чуть‑чуть свободнее развязала узел у нее под подбородком. Пошли дальше. Одышка все равно, хотя она и опирается левой рукой на меня, а правой на палку. Тяжелая, задыхающаяся, старая. Господи, как же она поедет в Рим! Наконец, шагов через двадцать пять, мы ступили на асфальт, на Озерную. Анна Андреевна, снова задохнувшись, совсем развязала платок.

– Теперь вы идите домой, – приказала она, – а я буду стоять и глядеть вам вслед.

Вот тебе и прогулка!

Жестокий она человек. Как же уйти, не зная, доберется ли она до дому благополучно? Я умоляла ее разрешить мне проводить ее до крыльца; расспрашивала, заболело ли у нее сердце; предлагала нитроглицерин (он у меня всегда с собой)… Что случилось? Почему мне нельзя проводить ее, раз у нее одышка и ей так трудно двигаться? Каково мне сейчас – бросить ее и уйти?

Нет! Стоит непреклонно. Спокойным ровным голосом повторяет:

– Вы идите, а я буду смотреть вам вслед.

Я не знала, чего во мне было больше: покорности, жалости или злости.

Стихи на нее нахлынули, и мое присутствие мешает им? Так и сказала бы.

Я пошла – пошла от нее прочь. По Озерной шла быстро, легко. Оглянулась. Анна Андреевна на том же месте и, когда я оглянулась, она подняла палочку и помахала мне ею. Вернуться? Нет, я уходила все дальше и каждые десять шагов оборачивалась, и каждый раз, как я оборачивалась, Анна Андреевна поднимала палочку и махала мне ею.

Вот я иду, иду, оборачиваюсь, а она кажется мне все меньше, меньше, вот уже и совсем маленькая вдали, вот я уже не отличаю ее платка от пальто – но – палочка поднимается, я вижу поднятый взмах.

Что это: прощание? прощение? благословение?

____________________

Сижу у себя, записываю эти строки. В Комарове мы увиделись сегодня в последний раз. Покаюсь перед собою: все эти дни я где‑то глубоко в душе, тайком от самой себя, обдумывала: а не спросить ли, что случилось тогда в Ташкенте? За что она на меня рассердилась?

Теперь я рада, что ума хватило не спрашивать. Не взбалтывать.

Пусть навсегда теперь и останется она в моей памяти такою, как час назад: там, вдали, непонятная, большая, издали кивающая мне своей палочкой. Прощание? Прощение?

 

18 ноября 64 • Тяжкий день. Читаю и перечитываю воспоминания Ахматовой о Мандельштаме. Ломаю себе над ними голову. Сколько раз она уже читала их мне, всегда чуть‑чуть в новом, переиначенном виде. То длинней, то короче. Она сама не полагала их оконченными. Одно время вообразила, помнится, будто кто‑то их у нее потихоньку изъял, потом восстанавливала? или заново писала? не знаю. Во всяком случае, доставшийся мне экземпляр хранит следы работы разных лет.

Трудностей в том, чтобы перестроить, скомпоновать, перекомпоновать, я не ощущаю. Моих редакторских навыков вполне хватило бы. Но для этого требуется все же возможность общения с автором. Я‑то ведь не знаток биографии Мандельштама. Даже для того, чтобы задавать вопросы, необходимо быть знатоком. А ее нет возле, и я не знаток, и когда еще мы с нею увидимся. И еще одна беда – главная: в воспоминаниях Ахматовой нет ни портрета Осипа Эмильевича – поэта, ни портрета их отношений – соратников, единомышленников в искусстве. (Анна Андреевна всегда подчеркивает, что соратниками они были – во всяком случае, в начале пути.) О его теории «знакомства слов» сказано мельком, о «Четвертой прозе» тоже.

Восхитительные куски – краткие, сгущенные, острые, меткие, едкие, словом, «проза Ахматовой», но нет единого дыхания, нет даже подобия какой‑либо постройки. Построить легко – а чего нет, того нет.

Отрывки переходят иногда в простые перечни: перечень стихов, обращенных Мандельштамом к Ахматовой, перечень красавиц, в которых он бывал кратко, пылко, но безответно влюблен. Свидетельство о том, что свою жену, Надежду Яковлевну, он любил «невероятно, неправдоподобно».

Каждое звено драгоценность сама по себе. Каждое – Ахматова о Мандельштаме. Но слишком мало о Мандельштаме‑поэте. Зато описание обыска, проводы, Мандельштам в Воронеже – ослепительны. Скупость и строгость в трагических местах чисто ахматовские.

Я ограничилась тем, что заполнила некоторые белые пустоты в машинописи, оставленные для цитат. И то не все, потому что под рукою нет книг. Поставила также против пустот большие вопросительные знаки.

Придется Анне Андреевне уж кого‑нибудь в Ленинграде или в Москве поискать, кто поможет ей «вспомнить»184.

____________________

Вечером я позвонила ей в Ленинград: рукопись мною получена и с первой же оказией я пришлю ей большое письмо.

К отзыву моему она не проявила ни малейшего интереса, даже и вопроса не задала, зато с совершенной беспощадностью осыпала меня градом дурных новостей. От «Реквиема» в книге осталось всего два стихотворения; «Поэма без героя» и «Путем всея земли» посланы на дополнительное рассмотрение в Москву… (Это значит, весь отдел разрушен. Уничтожено подводное единство трех поэм.) К семиста́ м уже прежде выкинутых строк прибавилось еще сколько‑то. Минна Исаевна снова выразила желание встретиться со мной, но Анна Андреевна объявила редакторше, что я несговорчивее, чем она, и встречаться не стоит.

– Будьте и вы несговорчивы! – закричала я в трубку, но сейчас же спохватилась и добавила: – Не слушайте меня, я в вопросах печатанья дурной советчик.

– Я уже на все согласилась, – отчетливо выговорила Анна Андреевна. – Только если «Поэму без героя» не напечатают, верну деньги и потребую книгу обратно.

Мы простились. Теперь уже надолго.

– Я буду вспоминать наши беседы в Комарове, – любезно произнесла Анна Андреевна. И, помолчав и шумно подышав в трубку: – Как вы шли по лесной дороге, а я смотрела вам вслед.

 

1965

 

[?] 65, Москва • Анна Андреевна проезжала через Москву из Рима в Ленинград накануне Нового Года. Жила у Любови Давыдовны Большинцовой, кажется, всего два дня. Мы не перекликнулись (я – в Переделкине). А 8 января она позвонила мне из Ленинграда в Москву. Голос чуть охрипший, пожаловалась, что утомлена, «хоть ложками собирай», но говорила бодро. Поручение: прочесть корректуру ее стихов, которые идут в «Новом мире», в первом номере[169].

Пожаловалась, что в «Дне поэзии» из цикла «Полночные стихи» удалено «В зазеркалье» и из одного стихотворения выпала строчка[170].

Сказала: «Я в Москву вернулась из Рима под самый Новый Год. Этакий Дед Мороз: шесть чемоданов с подарками».

Потом объявила свое дальнейшее предполагаемое расписание: может быть еще в январе приедет в Москву; в марте намерена пожить в Комарове – не у себя, а в Доме Творчества; в июне – Оксфорд. Оттуда уже прислали ей мерку для мантии.

 

16 февраля 65 • Получила письмо от Анны Андреевны:

«Милая Лидия Корнеевна,

Вы опять были больны, а я опять узнала об этом с опозданием.

Вчера Пантелеев показывал мне свою невероятную девочку. Я в жизни моей не видела ничего подобного. Показывая (передразнивая) пьянеющую эстонку, она отчетливо произносила какие‑то эстонские звуки и наполнила комнату чем‑то эстонским185.

Вы, вероятно, знаете, что я выбрана на съезд и думаю быть в начале марта в Москве.

Мне очень не хватает наших бесед. И накопилось множество новостей разного рода. “Бег времени” что‑то не торопится.

Сегодня написала Фриде. Как она?

Как Корней Иванович? Как вы?

Пробуду в Комарове до 18‑го февраля.

Целую Вас.

Ваша Ахматова.

11 февраля 1965

Комарово»186.

 

28 февраля 65 • Анна Андреевна позвонила мне сразу же, в день своего приезда.


Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 290; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!