От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове 19 страница
– Я сижу в рубище, – сказала Анна Андреевна, чуть мы вошли. – Пойти надеть фрак?
Мы ее отговаривали, – не стоит! не надо! – но она с трудом поднялась, вышла и вскоре вернулась в чем‑то красивом.
Села.
– Я сегодня одна. Сижу и вспоминаю, что было в эти дни в 60‑м – смерть Бориса Леонидовича. Как я тогда была в больнице.
У нее дрогнул голос.
Потом:
– Ну, а как вечер?
Лицо отекшее. Она совсем больна.
Мы с Никой еще в машине условились – ничего огорчительного не рассказывать. Ни про Голубенцева, ни про бдительного балбеса. Поэтому я, в ответ на вопрос, начала, преувеличивая хвалы, докладывать о переполненном зале, о Жирмунском, Тарковском, Корнилове, Озерове.
– А дальше?
– Адальше пусть доложит Ника, – сказала я, неосторожно смеясь.
Ника успела произнести еще только одно слово – имя Голубенцева – ничего более, как Анна Андреевна с гневом перебила ее. По‑видимому, ей кто‑то уже успел рассказать все по телефону.
– Я не понимаю, чей это был вечер в конце концов – Голубенцева или мой? Все повторяют: Голубенцев, Голубенцев… А я требовала, чтобы он читал только «Поэму» и только по книге! Это была моя единственная просьба – и ту не могли исполнить! Больше никогда не разрешу ни одного вечера.
Мы сидели понуро. А что хорошего было бы, если бы Голубенцев читал «Поэму», хотя бы и по книге?[151] Ведь сама же Анна Андреевна говорила, что он в «Поэме» ничего не понял. Да он и вообще не понимает стихов. (Черта, присущая многим актерам.)
|
|
|
Я стала рассказывать, как глубоко и точно говорил о ее поэзии Тарковский. «Вот кто понимает и любит», – сказала я.
Но и это невпопад.
– Я с Арсением Александровичем почти что в ссоре. Он пришел ко мне однажды и целый день просил, молил, настаивал, чтобы я не писала воспоминаний о Модильяни, потому что я не умею писать прозу. Я обиделась и уже полгода ему не звоню…
Я молчала.
– А вы разве не обиделись бы?
Я подумала. Нет, я не обиделась бы. Я бы огорчилась.
– И дальше?
– Я не обиделась бы, я огорчилась бы, но все равно продолжала бы писать.
(Не сама ли она когда‑то в Ленинграде говорила мне, что не любить людей, которые не любят того, что ты пишешь, – стыдно?[152] Ведь вот хотя бы мои стихи. Они не нравятся никому из ближайших друзей моих. Ахматова хвалила мои стихи когда‑то в Ташкенте, а потом забыла и никогда не спрашивает, пишу ли я. Все, кому я читаю их иногда, недовольны ими, а я пишу и пишу, и буду писать их. Зачем? Затем, что пишешь не «зачем», а «почему». Зачем, например, строчу я этот дневник? И сама не перечитываю и другим читать не даю.)
Она, оказывается, переезжает на три дня к Любови Давыдовне: Нины нет, а домработница уходит.
|
|
|
Пришли Любовь Давыдовна с Амандой и сразу начали бурно хозяйничать: убрали со стола, нарезали колбасу, сыр. Потом Толя и Татьяна Семеновна. Потом – громкий звонок в дверь! – и ватага незнакомых юношей с сиренью. Они неуклюже поздравили Анну Андреевну, неловко положили мокрую сирень на стол. Один сказал, что принесли они цветы по поручению Музея Маяковского. Явная выдумка: просто предлог, чтобы придти к Ахматовой и увидеть Ахматову. Они сели очень робко и чинно, не спуская с нее глаз. Наверное, надеялись, что она станет читать стихи. Она поблагодарила, но, думаю, читать сегодня не может. Сердце болит.
Впрочем, не знаю, что там было дальше, потому что мы с Никой ушли.
А сегодня все по‑другому. День начался хорошо. Позвонил вдруг Толя Найман и сказал, что держит в руках № 5 «Москвы» со статьей Корнея Ивановича о «Поэме»153. Потом легкий, веселый, ласковый голос Анны Андреевны.
– Здравствуйте, Лидия Корнеевна, вот и вышла статья. Кланяйтесь, пожалуйста, Корнею Ивановичу, я думаю, он тоже рад. Я пошлю один экземпляр этого номера в Париж.
Я спросила, как ее здоровье.
– Мне сегодня гораздо лучше, чем было последние дни. Все уверяют, что вечер прошел хорошо. Сегодня меня навестил Жирмунский – он очень умен и мил. Тарковского я решила всемилостивейше простить. Я позвонила ему сама и поблагодарила за вчерашнее. А он, представьте себе, даже, оказывается, и не заметил, что я с ним в ссоре и уже полгода не разговариваю…
|
|
|
12 июня 64 • Вечером взяла такси и отправилась в Сокольники, к Любови Давыдовне Большинцовой, где живет теперь Анна Андреевна. Воздух чудесный, зелень кругом, парк, но пятый этаж без лифта.
Большая нарядная комната. Больная, грустная, молчаливая Анна Андреевна. Сидит у стола в своем лиловом халате. Кивнула мне и молча указала на стул. У нее трахеит, и ей не велено разговаривать.
В глубине комнаты, у зеркала, Нина Антоновна и Любовь Давыдовна поворачивают, прикидывают, расправляют какую‑то материю. Позвали и меня советоваться. Это – будущее платье Анны Андреевны. К юбилею.
Анна Андреевна шепотом окликнула меня. Я вернулась. Настроение у нее совсем не юбилейное. Тревоги, тревоги. Толя Найман чуть не целый месяц пролежал в больнице с микроинфарктом. Теперь окреп, ходит. В двадцать восемь лет – инфаркт! Ехать в Ленинград незащищенным, без всякого издательского договора, ему никак нельзя: кандидат в тунеядцы. Друг Бродского, на примете у КГБ. Долго ли до второго инфаркта или ареста? Анна Андреевна собирается переводить Леопарди с Толей вместе: хлопочет об издательском договоре на оба имени. Она высоко ценит Толю как переводчика стихов, а об «официальном оформлении» торопится потому, что договор с государственным издательством докажет, что Найман не трутень, а труженик154. Впрочем, у Иосифа ведь не только договоры, а уж и напечатанные переводы предъявлены были суду, и ничто не помогло. Все эти свои опасения высказала Анна Андреевна шепотом – трахеит! – и вдруг в полный голос:
|
|
|
– Сил моих нет видеть, как губят молодежь! Собственная моя судьба меня уже не занимает… Поеду в Италию, не поеду в Италию… Но видеть, как губят молодежь – это мне уже не под силу.
Она порылась в сумочке: письмо Бродского и стихи.
Я пересказала ей, как отзывается о поэзии Бродского Маршак. «Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри – свет».
Прочла ей отрывки из письма Евгения Александровича к Миронову.
– Это к тому Миронову, который столь квалифицированно беседовал с Чуковским?
Да, к тому самому. Месяц назад Миронов выступил в «Правде» со статьей о социалистической законности. Евгений Александрович Гнедин законы советские знает, испытал на себе, на собственном горьком опыте, – и – и, добавила я, надеется убедить Миронова155.
По требованию Нины и Любочки, Анна Андреевна встала и пошла к зеркалу. А мне протянула «Звезду», № 5. «Прочтите. Здесь про меня».
«Заметки о незамеченном». Статья А. Урбана.
Плутала я, плутала по страницам; тут тебе и Егор Исаев, и Асеев, и Сельвинский, и Ручьев… Наконец нашла про Ахматову. Ей в этом году, сообщает критик, исполняется 75 лет. Она патриотка – в доказательство приведены строки из «Родной земли»… Затем цитата из статьи Озерова: отповедь эмигрантам156.
Анна Андреевна вернулась к столу.
Какая у нее одышка!
– Не понравилась статья? – спросила она, переведя дух.
Нет, не понравилась. Таланта не хватает, таланта. Оттуда выпала фотография. Я подняла карточку с пола. Та же, какую она подарила Деду (меньше размером). Надпись:
«2 апреля 1946
Москва
а
Лидии Корнеевне
Чуковской
дружески
Ахматова
11 июня
1964».
Любит она дарить эту свою фотографию. Жаль, что нигде не написано собственноручно: «Я зарабатываю постановление». Историческая минута ее жизни, тем самым русской истории.
– Объясните мне, Лидия Корнеевна, почему это один Чуковский умеет писать громко ?
– Потому, что он пишет вслух. Я поднялась.
– С 20 по 25 июня буду неизвестно где, – сказала на прощание Анна Андреевна. – Потом в Комарове.
Прятки от юбилея?
17 июня 64 • Впервые в жизни возвращаюсь от Анны Андреевны, твердя вновь услышанные строки – не ахматовские, не ее.
Там, в Сокольниках, встретилась я с Марией Сергеевной Петровых. Ну встретилась и встретилась – сколько раз встречались! У Ахматовой и не у Ахматовой. И сколько раз и сколько уж лет Самуил Яковлевич и Анна Андреевна говорили мне о поэзии Петровых.
Маршак жаловался: «Эта женщина – мой палач. Читает мне свои стихи. Я прошу: дайте рукопись! – ручаюсь, что устрою сборник в издательстве “Советский писатель”. Ни за что!»
Мне и не читала никогда и не показывала. Один раз, со зла, после очередного «не стоит», или «не помню», или «не хочется» – я ответила ей строками Мандельштама:
Ты, Мария, гибнущим подмога…
Я стою у твердого порога…157
Она тогда отвернулась – обиженно и непреклонно.
А сегодня – прочла.
Теперь стану канючить машинопись. Теперь я уже без них – без этих стихов – не могу, а наизусть утратила способность запоминать смаху. Только клочки, отрывочки. Тем более, что читала она и короткие и длинные.
Ты думаешь – правда проста?
Попробуй, скажи.
И вдруг онемеют уста,
Тоскуя о лжи.
Какая во лжи простота…
И дальше, под конец, о правде:
Когда же настанет черед,
Ей выйти на свет, –
Не выдержит сердце: умрет,
Тебя уже нет.
Но заживо слышал ты весть
Из тайной глуши,
И значит, воистину есть
Бессмертье души.
В другом стихотворении – «Дальнее дерево»:
Там сходит дерево с ума,
Не знаю, почему.
Там сходит дерево с ума,
А что с ним – не пойму.
..................................
И кончается:
Там сходит дерево с ума
При полной тишине.
Не более, чем я сама,
Оно понятно мне.
И необходимейшая, необходимейшая (для меня) «Черта горизонта».
Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет…
Черта горизонта в тумане пропала.
Случилось все так. Я была у Анны Андреевны в Сокольниках. Трахеит прошел – она здорова, говорит своим обычным голосом, но грустна, смутна. Возле нее Аманда и Мария Сергеевна. На столе изящно изданный томик: стихотворения Анны Ахматовой по‑польски[153]. Насколько я могла угадать, кроме всех тревог и недугов, тяготит сейчас Анну Андреевну грядущий юбилей. Будут, кажется, стихи в «Новом мире» и, кажется, еще где‑то в газетах. Будут – не будут? Все шатко, зыбко и несоразмерно событию… Таким ли должен быть юбилей Анны Ахматовой? Наш всенародный праздник?[154]
Снова она повторила мне:
– С 22 июня по 25‑е я исчезну. 25‑го перееду в Комарово.
– Где же вы проведете эти дни?
– Предложены два места в Москве, три в Ленинграде. Еще не решила… А знаете, Лидия Корнеевна, какая радость? Надюшу, наконец, прописали у Шкловских.
Я рада. Жить в Москве без прописки – дело опасное. Добился этого Гольцев, «человек из “Известий”», по просьбе Анны Андреевны и с помощью Фриды, которая обегала всех именитых литераторов и раздобыла письма. Я рада: и Надежде Яковлевне легче, и у Анны Андреевны камень с плеч. Ведь для нее, для Ахматовой, «Наденька» – живая память о великом поэте, об их общих друзьях. Многое и многое их связывает, даже постоянные ссоры.
Мария Сергеевна (между прочим, сегодня, во время разговоров о прописке, я впервые отчетливо вспомнила, что Осип Мандельштам некогда был влюблен в Марусю Петровых; конечно, я давно это знала, цитировала же ей в укор: «Ты, Мария, – гибнущим подмога», но сегодня вспомнила : «Между “помнить” и “вспомнить”, други…» и т. д.) Мария Сергеевна поднялась, прощаясь. Я тоже. Анна Андреевна обеих нас проводила до дверей и сказала вслед:
– Маруся, прочтите Лидии Корнеевне стихи. Не спорьте. Я вам велю. Слышите?
Мария Сергеевна не ответила. Мы вышли во двор. Благоухание, зелень, скамьи. Сели на ближайшую скамью. Я не знала – станет ли она читать или нет? Мария Сергеевна отчаянная курильщица и прежде всего закурила. (Там, возле Анны Андреевны, вероятно, воздерживалась.)
Сидели мы молча – я не спрашивала, будет ли выполнен приказ. Очень уж у моей спутницы строгий профиль. Да, нежный и строгий. Но, докурив папиросу, она сама начала читать.
– Я могу только наедине, из души в душу, – пояснила она.
Вот так и бывает: живешь – не живешь,
А годы уходят, друзья умирают…
И вдруг убедишься, что мир непохож
На прежний, и сердце твое догорает.
Я еле удерживалась, чтобы каждую минуту не кивать головой: да, да, «все так», все про меня, только это вы написали, Мария Сергеевна, а почему‑то не я.
Мы, чтобы не расставаться, пошли до метро пешком. Я слушала, я смотрела на этот нежный и твердый профиль, словно слышала и видела впервые.
Но бьешься не день и не час,
Твердыни круша,
И значит, таится же в нас
Живая душа.
То выхода ищет она,
То прячется вглубь.
Но чашу осушишь до дна,
Лишь только пригубь.
Я все кивала, кивала… А напоследок она прочла такое о тюрьме, что от оглушенности я не запомнила ни слова. Нет, две строки:
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе158.
20 июля 64 • От Анны Андреевны из Комарова вестей нет. Хорошо, если это означает, что весть о моей встрече с велосипедом не настигла ее159.
А я все в постели. Правда, уже без бинтов и ненадолго встаю. О смерти Самуила Яковлевича мне не говорили. Только недавно узнала я об этом несчастье. На похоронах не была! Дня через два встану и поеду на кладбище.
Маршак умер. Поверить трудно. Часть моей жизни, редакция, десятилетие над рукописями, Митя, ночные бестрамвайные возвращения домой, «Солнечное вещество», 1937160.
…Праздновался ли в Ленинграде юбилей Анны Андреевны? Ко мне, пока я лежала, мало кого пускали, толком я и до сих пор ничего не знаю. И по телефону не могла161. Одно знаю: Анну Андреевну на Ленинградском вокзале встречал Бродский! Три или даже четыре дня он пробыл в Ленинграде в отпуске! Вот чудеса!162
29 июля 64 • На днях получила письмо от Анны Андреевны – первое за все четверть века нашего знакомства. (Несколько строк из Ташкентской больницы не в счет. Правда, они от руки, а это на машинке.)
5 июля Дед выступал по радио – в честь семидесятипятилетия Анны Ахматовой. Откликов посыпалось множество – и он поручил мне отправить их Анне Андреевне. Я отправила163.
С большим удовольствием переписываю сюда ее послание – такие добрые слова о работе над «Бегом»! Подлинник (из осторожности) буду держать на даче. Там, у Деда, – надежнее.
Переписываю:
«Дорогая Лидия Корнеевна!
Как это могло случиться, что я ничего не знала о Вашей болезни! Мне сказала о ней только Любочка, прилетевшая на похороны Елены Михайловны Тагер. Может быть, до меня не дошло какое‑нибудь известие.
У меня особенных новостей нет. Завтра приедет редактор моего двухтомника Дикман, и возникнет первый разговор о тексте. Обе папки – памятник Вашего трудолюбия и Вашей ангельской доброты ко мне – всегда со мной, как Вы велели.
Я тоже получила ряд писем, полных восторгов по поводу выступления Чуковского 5 июля. Авторы их – самые разные люди, есть даже один рабочий из Ярославля.
Буду нетерпеливо ждать известий о Вашем здоровье, очень беспокоюсь.
Толя чувствует себя лучше и напишет Вам сам.
Передайте, пожалуйста, мой привет Корнею Ивановичу и нашим общим друзьям.
Всегда Ваша Ахматова
21 июля 1964
Комарово»164.
Итак, новая работа над «Бегом» началась… Дикман… Интересно, что она любит, что умеет и какие получила инструкции?
7 ноября 64, Комарово • После обеда, когда я, как всегда, приготовилась лечь, – внезапный стук в дверь.
Толя.
Я высунула голову.
Оказывается, едучи из Ленинграда в Будку, Анна Андреевна желает прихватить с собою по дороге и меня. Машина у ворот.
Ахматовская настойчивость, ахматовское нетерпение!
Оно и понятно! Сколько накопилось событий, происшествий, стихов, бед, надежд и крушений за долгие месяцы, что мы не видались. Четыре месяца! Треть года! Даже и не охватить сразу![155]
Главное, мне хочется знать, как поживает в издательстве ее однотомник. «Ведь он мне несколько сродни». Да и помимо того, вообще.
Я обещала Толе явиться в Будку сегодня же после ужина. Обещала наобум, опрометчиво. Никого из друзей на этот раз в Доме Творчества нет. Друзей нет, а мой страх перед толпою, огнями, рельсами, толкотней, спешкой, электричками – вот он, во мне. При одной мысли о станционной платформе вздрагивает дыхание.
Выручил, спасибо, Давид Яковлевич Дар. Он со мною за одним столиком. Умный, добрый чудак. Ценит поэзию Бродского, возмущается судом. Страстный обожатель Бориса Леонидовича165.
Перелистав карманное расписание, Дар вычислил время, надежнейшее для спокойного перехода через рельсы. Те промежутки между семью и восемью вечера, потом между десятью и одиннадцатью, когда то́ лпы пассажиров, спешащих в город и из города уже схлынули, встречных электричек нет и, по его расчетам, на станции пусто.
Так оно и оказалось – ни путаницы зеленых, красных, желтых, ослепляющих и сбивающих с толку огней, ни толкотни на обеих платформах. Два‑три человека слоняются лениво. Я без страха перешла через рельсы. А потом Озерная улица, то есть, собственно, асфальтированная просека – и по обеим сторонам радость моя, любовь моя – сосны.
И вот я у нее.
Анна Андреевна за своим письменным столом, который вовсе не стол. Вдоль стены тахта – на ножках из кирпичей – не совсем тахта.
Сев напротив хозяйки, вслушиваюсь, вглядываюсь.
На кухне голоса, там живет сейчас целое семейство: Сарра Иосифовна и ее, незнакомые мне, муж и дочь166. От круглой железной печки возле двери веет теплом, но изо всех щелей: с полу, от окна, от двери – дует и дрожью пронизывает ноябрьский холод. Не назовешь комнату приспособленной для зимнего обитания. Какое‑то недожилище.
Зато Ахматова – она вполне Ахматова.
Молчим. Слишком долго не видались, чтобы заговорить сразу.
Ох, как дует с полу. Хочется поджать ноги.
– Мы встречаемся с вами в новую эпоху, – говорит, наконец, Анна Андреевна. – Расстались при Хрущеве, встречаемся при Брежневе. Бег времени! Правительство‑то новое, да новая ли эпоха?[156]
Молчим.
Я спросила, каков ей показался Иосиф – он ведь приезжал в Ленинград из ссылки в отпуск. Из ссылки! подумать только!
Анна Андреевна нахмурилась.
– Я поняла, что у меня хватит сил спокойно ожидать освобождения еще не более десяти дней, – сказала она, не ответив на мой вопрос. – Мы подписывали поручительство когда? 19 октября? а сейчас ноябрь на дворе. Более десяти дней я не выдержу[157].
Опять мы впали в молчание. Прямо бедствие какое‑то. Что значит – не выдержу?..
Мне хотелось расспросить об однотомнике, но раз она сама об этом ни слова?.. Печатают ли они, наконец, все три части «Поэмы», «Реквием» и вообще весь этот отдел?
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 193; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!