От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове 22 страница
Наконец‑то мы увиделись. В гостинице «Москва», № 508.
Большой, безобразный номер «со всеми удобствами».
Возле Анны Андреевны – Любовь Давыдовна и Аня. У Ани лицо лишено всякого выражения, а потому и обаяния – при несомненной юности и красоте.
Анна Андреевна заботливо причесана, в элегантном костюме, в красивой, современной, а не старинной, шали, с новой сумкой и в новых модных туфлях.
Впервые вижу ее одетой нарядно, и не «вообще», а по моде.
Я вслух восхитилась ее туалетом. Она с оживлением рассказала, что привезла Иосифу и Толе две одинаково «волшебно теплые и волшебно легкие куртки», а «Ниночке – купальный халат нечеловеческой пушистости», а Эмме Григорьевне – материю на пальто. «Я одевала тех, у кого ничего нет».
Аничка и Любовь Давыдовна отправились куда‑то что‑то доставать и устраивать чай.
Едва лишь они ушли, Анна Андреевна дала волю усталости. Плечи у нее опустились. Передо мною сидела старая, жестоко переутомленная женщина, одетая не по возрасту модно. Вялая, рассеянная, небрежная.
Холодно и небрежно спросила она о Корнее Ивановиче, обо мне и без большого интереса даже о Фриде. Самое страшное о Фридочке она уже знает, но у меня на губах был подробный рассказ: 14 января, Саша и Галя, дважды спускавшийся к нам врач187. Нет, сегодня ей не до того, я не стала на этот раз исповедоваться. Когда‑нибудь в другой раз.
Она и об Иосифе и о Толе говорила как‑то мельком. Знает она или не знает о нашей с Копелевыми телеграмме Руденко и о письме Корнея Ивановича – Смирнову?188 О Толе она сказала: «Предстоит новый тур вальса: его не принимают в Групком. Попробую поговорить в Ленинграде с самим Дудиным»189.
|
|
|
Помолчали немного. Смирнов, Руденко – тщетные наши потуги, как и поручительство, как все. Я спросила, не хочет ли она лечь. Она сердито покачала головой. Я начала расспрашивать об Италии.
По‑видимому, поездкой она недовольна. Не Италией недовольна, а своей поездкой, то есть отношением тамошних людей к ней. Встречами с тамошними людьми190.
– Ни одного родственного слова, ни одной свежей интересной мысли, ни одного человека, с которым хотелось бы подружиться.
– Стихов они и своих‑то не любят, о наших и говорить нечего.
– Меня они знают только по «Реквиему». Более ничего не знают и знать не хотят.
– Борис Леонидович жизнью своей оплатил мировую славу, а мировая слава уж наверняка мерзость.
– Вам ни за что не угадать, какое тамошнее учреждение устроило мою поездку, премию и пр… Попробуйте.
Я предположила: нечто вроде здешнего Министерства Просвещения? Министерство Культуры? Союз Писателей?
– Ми‑ни‑стерство ту‑ризма, – выговорила Анна Андреевна с отвращением. – То есть рекламы. Приветствовал меня там министр туризма…191
|
|
|
– Ни один из тамошних издателей не предложил мне деньги…
– Статья Адельки на уровне речи Жданова… Все они ожидали, что я там останусь, попрошу политического убежища, а когда оказалось, что у меня и в мыслях этого нет, напустили Адельку…
(Так она называет какую‑то тамошнюю даму, которая написала о ней, по ее словам, грубую и глупую статью192.)
Потом слегка повеселела, рассказывая о своей встрече с Твардовским. Было, по ее словам, так. Когда она шла через проход посреди зала в том замке в Сицилии, где ее чествовали, она отыскивала глазами своих, то есть русских.
– Иду и озираю зал. Ищу наших, москвичей. Там ведь была и наша, советская, делегация. Смотрю – в одном ряду посреди зала, с самого края прохода сидит Твардовский. Шествую торжественно и бормочу себе под нос – тихонечко, но так, чтобы он услышал: «Зачем нянька меня не уронила маленькой? Не было бы тогда этой петрушки». Он, бедняга, вскочил и, закрыв рот ладонью, выскочил в боковую дверь: отсмеиваться… Не фыркать же тут, прямо в зале…
Я тоже чуть не выскочила в коридор! Воспринять величественную церемонию как «петрушку» – это могла только она, Ахматова. Воображаю, как хохотал в коридоре или где‑то там Твардовский. Интересно, собрался ли он с силами, чтобы вернуться в зал и прослушать ее чтение? (Она читала «Музу».) А вечером, она говорит, Твардовский вместе с Сурковым постучались в ее дверь.
|
|
|
– Александр Трифонович всю жизнь полагал, будто я этакая чопорная чинная старорежимная дама. Но переменил суждение. Алексей Александрович и он зашли ко мне с водкой и закуской, и мы отлично выпили и закусили втроем193.
Вернулась Аня. Подала стаканы без блюдец и ложек, сыр без ножа, хлеб черствый. Я уже давно слышала, что с ножами у нас в гостиницах и в столовых всегда затруднения. Но ложечки? Но хлеб? Блюдца?
Анна Андреевна попросила Аню подать ей конверт с фотографиями. Показывала мне одну за другой: «Вот я читаю им “Музу”; вот мне вручают премию; вот я отвечаю и благодарю… А тут, видите, позади меня бюст? Это бюст императора Нерона, видите, он вполоборота, он отвернулся? Говорит: «Ахматова? Не слыхал, не знаю. Вот Сапфо – слышал»[171].
…Фотографии отличные. Показала и еще одну, прекрасно воспроизведенную в тамошней газете.
Демонстрировала и комментировала она всю серию как‑то механически. Наверное, не впервые194.
|
|
|
Чай еле теплый. Сыр недоступен – не ломать же руками! Анна Андреевна не обратила на застолье ни малейшего внимания. Не пила, не ела и не угощала меня. Мне все время хотелось рассказать о Фриде, но я щадила усталость Анны Андреевны, да и собственную свою боль. Расскажу в другой раз. Сегодня она невосприимчива.
Я спросила, писала ли она в Италии стихи.
– Кажется, нет… Как‑то неясно… Написала одно, но оно лучше удается в прозе.
Изложила свои ночные вагонные впечатления: сквозь мутное грязное стекло какой‑то безобразнейший город с полицейскими фургонами, нищими, с неуклюжей дамбой.
– Этот город – Венеция. Утром поднимется солнце и она опять станет нерукотворно‑прекрасной. А ночью – такая.
Молчание. Самая бы подходящая минута встать и проститься. В глазах у Анны Андреевны тоска, тоска. Но я не удержалась и спросила о «Беге времени». Она с полным спокойствием ответила: «Реквиема» не дают совсем, а из «Поэмы» – только первую часть. Тираж нарочито маленький – всего 25 тысяч!
Мы опять помолчали.
– Это для того, – пояснила она, – чтобы за границей не подумали, будто я ничтожество, будто читатели вовсе не желают читать Ахматову[172].
Под ее ледяным спокойствием и я оледенела.
Кажется, ни в одну собственную свою книгу я не вложила столько труда, надежды и тревоги, сколько в этот ахматовский сборник.
Ладно. Пусть. Если ей все равно, то не мне же распускать нюни.
Анна Андреевна порылась в новой сумке и показала письмо какого‑то иностранного издателя: из письма ясно, что в Америке выходит ее двухтомник под редакцией Г. Струве и Б. Филиппова. Показала и книжечку «Реквиема», изданную эмигрантами‑чехами. На обложке сквозь большое, чуть зарешеченное, окно виден цветущий сад.
– Они думают, – пояснила она, – это окно тюрьмы, глядящее в парк. Все вместе – лагерь[173].
Да, конечно, есть от чего взбеситься или оледенеть.
Впрочем, она собирается в Оксфорд.
Я, наконец, встала. Анна Андреевна проводила меня до дверей. У самой двери:
– Я из Франции получила приглашение. Вот уж непонятно, зачем могла я понадобиться французам.
13 марта 65 • Днем я позвонила к ней – она у Любови Давыдовны – спросить, нельзя ли придти вечером? Анна Андреевна заговорила весело и возбужденно:
– Я сама к вам приду. Ниночку перевезли из больницы домой, я поеду на Ордынку ее навещать, а оттуда к вам. У меня к вам туча дел: хочу представить пред ваши ясные очи египтян и посоветоваться о Наровчатове. Как быть? Он звонит каждые шесть часов и просит у меня строчек четыреста для газеты…
Я ждала. Но когда вечером привез ее ко мне Боренька Ардов, она была уже усталая, бледная, не поминала о египтянах. Дышала трудно. Я предложила валидол, чашку чая, и прилечь. Нет. Сидит, хмурится, молчит. Я начала расспрашивать ее о Съезде и об Италии.
Тут, с перерывами, были произнесены монологи на разные темы.
– Ушла я со съезда вся зацелованная. На меня кидались толпы девиц и дам с поцелуями и криками: «вы спасли мне жизнь!» Не понимаю, что случилось. Я и раньше ведь бывала на съездах. Но в те годы, наверное, они еще боялись: думали, за это на них сразу наденут кандалы.
– В Италии? В Италии совсем нет женщин. Не знаю, куда они их всех дели. Может быть, это потому так на наш взгляд кажется, что у нас женщин слишком много, они всюду.
Потом мельком спросила о Наровчатове: «Говорят, он сблизился с бандой. Правда это?»195
Сказала, что завидует испанцу в № 12 «Иностранной литературы»: «Перевод Гелескула невероятный, восхитительный»196. Потом, что потеряла для себя Хемингуэя с тех пор, как прочла воспоминания о Париже197.
Потом:
– Мне позвонил Сурков. Говорит: «Ваши стихи, дорогая Анна Андреевна, ходят по рукам и попадают, куда не след: в полицейские застенки ФРГ». Не знаю, что он имел в виду: Мюнхенское издание «Реквиема», что ли?.. Я у него спросила: можно ли будет мне из Англии съездить в Париж? «Да, – ответил он, – я видел ваше имя в списке, составленном Триоле». Ему я ничего не ответила, но вы, конечно, понимаете, что мне невместно ехать куда бы то ни было по приглашению Триоле. При свидании я ему объясню: я могу быть гостьей Франции, но не Триолешки.
Помолчала немного, отдыхая от собственных слов.
– Юля привела ко мне одного поляка, который изучает акмеизм. Образованный, тонкий, умный, все понимает198. Он мне сказал: «Замечательные поэты, Пастернак, Мандельштам, Цветаева создали свой язык, каждый свой, и на нем писали. А вы своего языка не создали, ваши стихи написаны просто на русском». Как вы думаете, Лидия Корнеевна, это правда?
– Пожалуй, – сказала я. – Да. Это правда.
– Я тоже так думаю, – ответила Анна Андреевна.
Она еще раз отказалась принять валидол и прилечь. Я вызвала такси и отвезла ее домой, то есть к Любови Давыдовне, в Сокольники.
Она создала свою единственную, неповторимую, единственную в мире «новую гармонию» и внесла ее в мир. Чем новее эта ее гармония, тем менее она с первого взгляда претендует на новизну. Новизна! Новизна ахматовской новой, воистину новой гармонии ошеломляет тем, что читателю кажется: эти звуки были всегда. Слова были всегда. «Само собою разумеется – так. А как же иначе? Иначе и не скажешь»[174].
А что́ , если разгадка тайны: Ахматова – Пушкин тут и кроется? То есть где‑то неподалеку, возле.
15 марта 65 • Только что ушли от меня Анна Андреевна, Копелев, Орлова, Петровых. Мы «при исполнении обязанностей»: надобно решить следующий шаг.
Прокуратура СССР дело Иосифа переслала, как и было обещано, в Верховный Суд РСФСР, то есть ко Льву Николаевичу Смирнову.
А он – взял да и уехал на десять дней в Африку!
В тот день, когда он вернется, ему будет вручено письмо Корнея Ивановича. Но этого, конечно, мало.
По Фридиному совету Алена, то бишь Ольга Георгиевна Чайковская, побывала на приеме у Шубина, заместителя Льва Николаевича. Надо использовать оставшееся до решающей минуты время, чтобы вооружить суд. Доклад Алены невесел, ее рассказ о встрече с Шубиным совсем выбил Анну Андреевну из колеи. (Раздраженная, слабая.) Алена советует Анне Андреевне срочно обратиться с письмом к Анастасу Ивановичу Микояну, чтобы в руках у него оказался высокий отзыв Ахматовой о поэте Иосифе Бродском. Он, со своей стороны, может повлиять на Смирнова. Ильичев и Толстиков распоряжаются Верховным Судом по своему усмотрению – надо создать противовес. (Нравится мне этот независимый Суд!) Анна Андреевна предложила нам такой план: она письмо Микояну напишет, но пусть присоединят свои подписи еще два поэта: Сурков и Твардовский. (С Александром Трифоновичем она подружилась в Италии и теперь надеется на него. Алексей же Александрович предан ей издавна, да и сам, думаю, уже заинтересован в освобождении Бродского, потому что в качестве главы Иностранной Комиссии часто ездит на Запад, а там отбою нет от расспросов, возмущений и настояний.)
Одним словом, правду‑матку режь, а тактику и стратегию блюди.
Я сказала, что мысль обратиться к Микояну дельная, но уж если Анна Ахматова свидетельствует, что Иосиф Бродский – поэт, какие и кому и чьи и какого черта требуются еще заверения? Какие еще Сурков и Твардовский, эксперты и экспертизы? «Говорит Анна Ахматова».
– Не наивничайте, пожалуйста, я этого терпеть не могу! – оборвала меня Анна Андреевна. – Вам не десять лет! Голоса́ Суркова и Твардовского для Микояна и для Смирнова гораздо более весомы, чем голос какой‑то Ахметкиной. Наверху своя шкала ценностей. Ольга Георгиевна мне пересказала собственные слова Шубина: «Больше всех меня возмущают эти Маршак и Чуковский. О деле Бродского они представления не имеют, а пишут и пишут, что он, видите ли, поэт. А какой он поэт? Заумник и даже не член Групкома!»
Мария Сергеевна глядела на меня с укором. В самом деле, не в возрасте Анны Андреевны и не с ее заболеванием сердца пускаться в судебные тяжбы. И в споры. Я умолкла.
– Сурков и Твардовский им ближе нас всех, – сказала Анна Андреевна спокойно. – О себе не говорю. Про меня давненько с полною ясностью высказался товарищ Жданов.
Если бы среди нас была сегодня Фридочка, она, в конце разговора, обняла бы по своему странному обыкновению голову правой рукой и спросила бы (из‑под согнутого локтя нахмуренные, думающие брови): «Ну, и как же мы будем поступать?»199.
Да, вот именно, как мы будем поступать?200
Лев Зиновьевич сел за телефон и со свойственной ему виртуозностью несколькими звонками добыл из телефонного аппарата голоса своих многочисленных друзей и поручил им добыть и подать ему телефоны, домашние и служебные, Твардовского и Суркова. Мы начали пить чай, а Лев Зиновьевич трудился не покладая трубки. Телефоны обоих были ему доложены в течение десяти минут и он упорно дозванивался обоим поэтам, пока мы молча отхлебывали из чашек и жевали пастилу. Ни Суркова, ни Твардовского он, однако, не раздобыл, но и он, а потом Раиса Давыдовна крепко‑накрепко условились с кем‑то из своих друзей, что обоим поэтам будет передано: звонила Ахматова и просила Александра Трифоновича и Алексея Александровича звонить ей по такому‑то телефону.
Не допив чая, все заторопились.
Сижу и размышляю: одобрит ли наши мероприятия Фрида? И, если Верховный Суд вынесет отрицательный приговор, – как перенесут его: Бродский, родители Бродского, Анна Андреевна, молодые друзья – и – и – больная, приговоренная к неминуемой казни через раковые муки, – Фрида?
19 марта 65 • Пренеприятный день устроила мне сегодня Анна Андреевна.
Утром ее телефонный звонок. Скромненько просит об одной небольшой услуге: принять Сергея Сергеевича Наровчатова.
А! Я догадалась сразу! Она и его мобилизовала на защиту Иосифа. Да, да, пожалуйста. Жду.
Пришел Наровчатов. Вельможно‑снисходительно‑демократичный.
По просьбе Анны Андреевны он написал письмо Смирнову. «Анна Андреевна просила, чтоб вы проверили, нет ли фактических ошибок… В датах или в чем‑нибудь… Я ведь не особенно в курсе».
Прочитал мне вслух.
Я – «в курсе». Но посылали бы уж лучше подобные письма без меня. Письмо, в той части, где он объясняет, что такое работа переводчика, толковое. А под конец Бродский именуется мальчишкой и тон просьбы таков: мальчишка, конечно, нашкодил, ну, по заслугам его и наказали, а теперь уж, пожалуй, хватит наказывать, пора миловать201.
Слушая это вельможно‑снисходительное сочинение, я вспомнила разговор, происшедший недавно при мне в Переделкине. Говорили о Наровчатове, дружно бранили его выступление на Съезде202. «Но в стихах он, спору нет, разбирается», – сказал один из собеседников. «Конечно! – ответил другой. – Но, согласитесь, в начальстве он тоже хорошо разбирается».
Когда Наровчатов кончил и сложил листки, я решительно не понимала, что мне делать. Ошибок фактических нет (о переводах и таланте Бродского он говорит со слов Анны Андреевны), но конец – гадкий. Я извинилась перед гостем – «на минуту оставлю вас, – там, кажется, пришел почтальон», а сама отправилась к телефону в дальней комнате. Позвонила Анне Андреевне. Говорю: так и так, письмо толковое, ошибок фактических нету, но тон обидный.
В трубке – недовольное молчание. Затем:
– Лидия Корнеевна! Это письмо кто подписывает? Вы или Наровчатов?
– Наровчатов.
Опять многозначительное молчание. Потом:
– Всего хорошего, Лидия Корнеевна! До свиданья!
Мастер выразительного диалога. Я изобличена в беспросветной глупости – изобличена одним лишь «до свиданья».
Положив трубку, я вернулась к Сергею Сергеевичу.
Улыбка во все лицо.
– А я тут вам пока книжку свою надписал!
Оказывается, он принес мне подарок: книжку своих стихов, вышедшую в этом году. И теперь надписал ее.
Я прочла надпись:
«Дорогой Лидии Корнеевне Чуковской среди печального разговора, с надеждой на его благополучное завершение дарю я свои стихи. С. Наровчатов. 19/III»203.
Я сказала: «Большое спасибо». Так что разговор наш завершился вполне благополучно. А вот дело‑то как завершится?
Гость поднялся. «Так, значит, вы одобряете?» Я кивнула. Он взглянул на часы. «Очень благодарю за консультацию». Небрежно протянул мне листки и заторопился. «Вы уж вложите, пожалуйста, в конверт сами и доставьте. Мне, знаете, очень некогда».
Да, да, я вложу в конверт и посоветуюсь с друзьями, как доставить. У нас время найдется.
Но тошно мне, гадко мне204.
10 мая 65, Ленинград • Сегодня целый день провела в Комарове у Анны Андреевны. Сейчас вернулась в город к Шуре – и записываю. Мы проговорили несколько часов безотрывно, а потому в голове «сумбур вместо музыки». Надо записывать скорее, хотя бы и беспорядочно, а то рискую четверть или половину уронить в небытие.
С утра я вызвала такси и отправилась. Дождь не дождь, туман не туман, укутанная в туман дорога и гладь воды. Внезапно выглянуло солнце и одолело туман. Праздник!
Анна Андреевна вышла навстречу, стояла в прямоугольнике открытых дверей, пока я пробиралась по сверкающей мокрой тропке.
– Я так и знала, что эта машина имеет отношение ко мне. Я издали увидела ее, – сказала она, приложив палец к губам, шепотом, почему‑то очень таинственно.
Сели мы друг против друга, она в кресло за свой стол, я напротив.
Она явно обрадована моим приездом, а я просто счастлива увидеть ее помолодевшей. Движется она легко, без одышки – сделал свое дело, спасибо, дачный воздух. Отеки исчезли, потому и ахматовский профиль снова четко очерчен, единственен. Неувядаема ее красота.
И так же, как прежде, – приветлива, щедра, остроумна, ласкова, бурлива и гневна Анна Ахматова.
– Думали ли вы, что в машине, за которой следите, – я?
– Нет. Вас я не ждала. Ведь мы с вами расстались в Москве.
Вот тебе на! В первый же свой питерский день я позвонила Пуниным. Попросила Ирину Николаевну предупредить Анну Андреевну – я в Ленинграде! хочу наведаться в Будку! да не знаю, когда удобно?.. Ирина Николаевна записала телефон Александры Иосифовны и сказала, что как раз едет в Комарово доставить почту, все разузнает и мне позвонит. Вообще была со мной очень любезна… Звонка от нее, однако, не последовало, и потому, объяснила я Анне Андреевне, я и приехала без предупреждения, рискуя оказаться некстати.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 196; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!