От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове 15 страница
Она сочувствует мне, жалеет меня, но не понимает. Она, всепонимающая, не понимает!
____________________
Это, как мы отвозили с Финой Анне Андреевне «Бег времени», было уже давно. Теперь Мишенька Ардов должен отвезти (или уже отвез?) два экземпляра в издательство, в Ленинград. А сегодня событие: Корнею Ивановичу на дачу позвонил т. Миронов. Сам т. Миронов! «Сам Гиппопотам! К нам Гиппопотам!»
Как я решусь рассказать о мироновском звонке Анне Андреевне? Суд еще не состоялся, а приговор уже вынесен. Незачем ждать завтрашнего суда. Дед, рассказывая мне, чуть не плакал.
«Не занимайтесь этим делом, т. Чуковский, оно грязное!» «Бродский не сам пишет свои переводы, за него работают другие».
– Как не сам? – закричал в ошеломлении Корней Иванович. – Вы имеете в виду переводы по подстрочнику? Но все поэты, занимающиеся переводами – если только не с европейских языков – работают по чужому подстрочнику! Пастернак не знает грузинского, Ахматова не знает корейского или китайского. Вы просто не понимаете, о чем говорите.
Но Миронов продолжал свое. «Вы, писатели, должны заботиться об идейном воспитании нашей молодежи, а вместо этого вы и т. Маршак защищаете таких подонков, как Бродский». «Вы говорите, стихи в газете перепутаны? Не его? Это принципиального значения не имеет». «Бродский хуже Ионесяна: тот только пробивал топором головы, а Бродский вливает в головы антисоветский яд».
Дед успел сказать, что Бродский талантлив, что стихи его ему известны, что там нет ни одной антисоветской строки, – а в чем, собственно, грязь? Миронов, не ответив, повесил трубку.
|
|
|
Бродский хуже Ионесяна! Тот только пробивал топором головы…
13 марта 64 • Уже после того, как мы с Финой доставили папки к Анне Андреевне, я, для успокоения сердца, попросила Юлю и Нику еще раз прочитать экземпляры насквозь. До отправки первого и четвертого в издательство они все равно лежали у Анны Андреевны без движения. От этой вычитки был большой прок: ведь я, в последние до‑фрадкинские дни, работала неполноценно. Ника обнаружила две пропущенные строчки в стихотворении «Я пришла тебя сменить, сестра» и две‑три мелкие опечатки. Анна Андреевна продиктовала, наконец, эпиграфы к «Библейским стихам»[125]; кроме того, перестроила – в который раз! – последнее четверостишие в стихотворении «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума», а цикл «Московские акварели» переименовала в «Трилистник московский». (По Анненскому[126].)
Вот, кажется, все перемены, сделанные в «Беге» после меня.
Ника приехала ко мне (я уже лежала) и внесла все эти поправки в мой – «контрольный» – экземпляр. Тогда насчет «Бега» я успокоилась.
|
|
|
Сегодня, сейчас, в Ленинграде суд над Бродским. А зачем? Ведь т. Миронов уже вынес свой приговор.
14 марта 64 • Анна Андреевна снова у Ардовых. Миша и Боря в Ленинграде, и она, временно, в «комнате мальчиков». А в маленькой – Алеша Баталов.
Лежит. У ног – грелка. Правой рукой растирает левую от локтя к плечу, от плеча к локтю. Встретила меня словами: «Проводится успешная подготовка к третьему инфаркту».
Если третий инфаркт случится, можно будет присвоить ему звание «имени Бродского». Вчера в Ленинграде судили Иосифа. И осудили. Подробностей мы еще не знаем: Фридочка еще не вернулась, но знаем приговор. За тунеядство – 5 лет. Но 5 лет чего? Тюрьмы? Ссылки? Это нам еще неизвестно. Во всяком случае ложь взяла верх: поэт Бродский признан тунеядцем. Весь вечер вчера и до двух часов ночи мы перезванивались – я из Переделкина в Москву, а москвичи с Ленинградом и друг с другом. Очень долго никаких вестей. Наконец, в два часа ночи из Ленинграда Анне Андреевне дозвонился плачущий Миша Ардов.
Сегодня, вернувшись с дачи, я поехала к Анне Андреевне. Возле нее Толя. Сидели мы втроем и долго молчали. Я заметила, что, глядя на Анну Андреевну, я и сама начала растирать левое плечо, хотя сердце у меня и не болит. Когда же мы заговорили, то, конечно же, снова о Бродском.
|
|
|
Толя вскочил и ушел в ванную. Вернулся с красными глазами, но без слез. А мне все казалось, что я опять в Ленинграде, на дворе тридцать седьмой, то же чувство приниженности и несмываемой обиды, и тайная мысль: «Чему быть – того не миновать, скорее бы и мне туда же». Эта мысль не от силы, а от непреодолимой устали, от слабости. Конечно, шестьдесят четвертый отнюдь не тридцать седьмой, тут тебе не ОСО и не Военное Судилище, осуждающее каждый день на мгновенную смерть или медленное умирание тысячу тысяч людей, – но правды нет и нет, и та же непробиваемая стена. И та же, привычная, вечно насаждаемая сверху, как и антисемитизм, садистская ненависть к интеллигенции112.
Я рассказала Анне Андреевне о вчерашнем телефонном разговоре Миронова с Корнеем Ивановичем. И сразу поняла, что рассказывать не следовало. И без того – рука, сердце.
Возможен ли крик тихим голосом? Оказывается – возможен. Анна Андреевна тихим голосом кричала.
– Этакая наглость. Чуковский тридцать лет занимается переводами, переводит сам и написал теорию перевода. Кто такой Миронов? При чем тут Миронов? В самом деле, объясните мне, пожалуйста, Лидия Корнеевна, кто такой товарищ Миронов?112а
|
|
|
Я ответила, что он то́ ли член ЦК, «курирующий судопроизводство», то́ ли «из аппарата ЦК» – я в этом не разбираюсь.
– Я тоже, – сказала Анна Андреевна спокойнее. – Кто бы он ни был, он прежде всего посторонний. Как бы он ни звался, самое главное: по‑сто‑рон‑ний. Культуре. Поэзии. России. Их по этому признаку подбирают. Это опять тот же Андрей Александрович Жданов, играющий на рояле в поучение Шостаковичу. Нам, переводчикам, он объясняет, что такое подстрочник! Из какого небытия он возник? Только бы плюнуть в душу интеллигенции. Бо́ льшего удовольствия у них нет. Слаще водки.
Толя ушел. Анна Андреевна, грузно повернувшись со спины на бок, нашла свою сумочку и вынула из нее письмо. Письмо от Вигорелли – вторичное приглашение весною в Рим.
– Вы поедете?
– Не знаю. Мне все равно, что будет со мной.
И стала рассказывать, как ее собираются чествовать в Италии.
– Вы, и еще два‑три человека из самых близких, знаете, чьих рук это дело. Я не понимаю, зачем этот господин так беспокоится[127]. Мне все равно, что будет со мною. Меня терзает судьба Иосифа и Толина судьба. С Толей все может повториться точь‑в‑точь. Он зарабатывает переводами и нигде не состоит. Да еще не прописан. Типический тунеядец.
А на Вигорелли – гнев. В какой‑то рецензии он, оказывается, назвал сборник «Из шести книг» – «полным собранием сочинений Анны Ахматовой». Конечно, в ту пору этот сборник был полнейшим из возможных. Помню я, с какой радостью Анна Андреевна одаривала им друзей! Но теперь, в шестьдесят четвертом, сборник Ахматовой без «Поэмы», без «Родной земли», без стихов о войне – без всей лагерной темы! – какое же это теперь «полное собрание»? Какая же это Ахматова?[128]
– Это клевета на меня, – повторила Анна Андреевна. – Не только рецензия Вигорелли: книга! Это не моя книга… Да, да, Лидия Корнеевна, я отлично помню: составляла я сама вместе с Люсей Гинзбург, редактор – Тынянов, корректоры – вы и Тамара Григорьевна… Уж чего, кажется, лучше? Но ведь там меня нет! Какое же мое полное собрание сочинений без…
Ну да, конечно. Без «Реквиема» – он был тогда уже почти окончен. Без всех стихотворений тридцатых годов. Безо всех стихов, которые она даже записать тогда боялась, а не только представить в редакцию… Но откуда могло это быть известно Вигорелли? Откуда ему могли быть известны все эти без ?
– Он не хочет знать. За сорок лет советской власти он не удосужился узнать, что сборник любого поэта, выходящий здесь, – не есть и не может быть полным собранием сочинений… Бутафория!
? марта 64 [129]• Иду к Анне Андреевне. Иду нарочно пешком, чтобы не придти подольше. Несу ей в подарок Фридину запись: оба суда. Не знаю, кто уже был у Анны Андреевны и что кто успел ей рассказать.
Но кто бы что ни рассказывал, а Фридина запись – это нечто уникальное. Точна, как стенограмма, выразительна, как художественное произведение. Жанр? Совершенно новый: документальная драматургия. Ничьей наружности нет – вообще никто и ничто не описывается, а все сосредоточено в репликах, все голоса слышны, как и подобает драме. Каждый персонаж характеризуется собственной речью. Явственно слышны: нарочитая грубость судьихи Савельевой; воинствующая глупость народных заседателей; дремучее невежество свидетелей обвинения; явная кагебешность «общественного обвинителя»; интеллигентность и высокая юридическая квалификация защитницы; интеллигентность и правдивость свидетелей защиты; интеллигентность и подлость секретаря «Комиссии Союза Писателей по работе с молодыми» – Евгения Воеводина113; угрожающие выкрики из недр зала – и чистый, спокойный, ясный голос Бродского. Голос человека, затравленного до отчаяния, но ни разу не изменившего ни своему призванию, ни правде. Спокойный голос; а ведь и друзья его говорили мне, будто он истеричен. Нет. Спокойствие и достоинство.
Из Фридиной записи ясно: обвинение в тунеядстве – вымысел, а главное – дневник шестилетней давности и какие‑то двое друзей за решеткой. Друзья будто бы антисоветские, и дневник будто бы тоже. Сколько я ни читала стихов Бродского, а ни одной антисоветской ноты не услыхала. Да беда‑то в том, что и советской ноты – ни единой. А успех огромный, особенно у молодежи – успех, не предусмотренный, не предписанный властью. Не предназначавшийся Бродскому по разверстке. Вот в чем причина причин. Тунеядство же – вымысел и притом ничем не подтвержденный.
Шла я и думала о Бродском, о суде – вот и в новое время та же постылая ложь! – но сквозь все эти мысли стояло передо мною Фридино лицо, как бывает в кино: наплывом и крупным планом.
Она приехала ко мне прямо с вокзала. Такой не видела я ее никогда. Всегда она радовала меня своей душевной устойчивостью, равновесием, и более того – каким‑то детским весельем. А теперь одна сухость, краткость – словно весь мир, да и я тоже, чем‑то перед ней провинился. «Фридочка, обедать хотите?» – Нет. – «Ванну?» – Нет. – «Хотите прилечь, отдохнуть?» – Я хочу только одного – доехать наконец до дому.
Фрида выложила в столовой на круглый стол свои записи: штук десять маленьких тетрадочек, таких, в какие школьники записывают иностранные слова для зубрежки. Прочитала их мне одну за другой. Удивительно: драма написана драматургом без помарок! Единым духом! Крупный Фридин почерк так и рвется на волю с этих крошечных страниц.
Теперь, сегодня, запись уже не в тетрадках… Ночами переписали ее Ника и Юля, без устали переписывают еще и еще: теперь уже, если мы будем обращаться в любую инстанцию – в Прокуратуру, в ЦК, куда угодно, – теперь эту запись мы приложим к каждому своему заявлению. Лучший экземпляр несу я Анне Андреевне.
Да, не отступает от меня Фридино лицо. Глаза – «круглые да карие, горячие до гари» – глаза на лице не видны, видны черняки под глазами. Черняки – ярче глаз! А ведь еще недавно одна Фридина приятельница, рассказывая о своем разговоре с нею, сказала: «Фрида подняла на меня свои фары».
Не впервые журналистка Ф. Вигдорова присутствует на неправом суде. Но привыкнуть, видно, нельзя. Каждое новое неправосудие заново окровавляет душу.
Фрида потребовала моего совета: вставлять ли по памяти или на основе чужих записей (там не она одна писала), то, что ею невольно упущено? Например, она упустила, не дослышала, как Савельева отказалась приобщить к делу письма и телеграммы в защиту Бродского. Как она не дала огласить их.
Я сказала – не стоит! Драма перенасыщена беззакониями. А вставлять с чужих слов не стоит114.
…И все‑таки, вопреки своей воле, я, наконец, до подъезда Анны Андреевны дошла.
Анна Андреевна сама отворила мне дверь. Дома никого. Повела в столовую. Усадила рядом с собой на диван и сказала тихим голосом:
– Мы все ходим с ножами в спинах. Ардов в деле Иосифа ведет себя весьма двусмысленно.
Я спросила, что случилось, но она то ли не расслышала, то ли не пожелала ответить.
И вот перед нею на столе Фридина запись.
– Уберите! – вскрикнула она, чуть глянув на заголовок. – Неужели вы думаете, что я могу это читать? Подальше, подальше! В портфель!
Повернулась ко мне гневно. Да. Всегда забываем мы о ее болезни. Вот уж и Фрида сама не своя. А уж после двух инфарктов! И, главное, после т. Сталина, т. Ежова и т. Берии.
«А почему вы говорите про стихи “так называемые”?» – «Мы называем ваши стихи “так называемые” потому, что иного понятия о них у нас нет».
«А вы учились этому?.. Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…» – «Я не думал… что это дается образованием… Я думаю, это… от Бога…»
Я сунула запись в портфель.
Помолчали.
«Стойте, как следует! Не прислоняйтесь к стенам!.. Отвечайте суду, почему вы не работали?»
Да, хорошо, что Анна Андреевна этого не слышит – как слышу, сквозь Фридину запись, я.
– У вас с собой блокнот? – спросила Анна Андреевна. – Составим список тех моих стихов, которые мы сами из предосторожности не включили в «Бег». Я буду диктовать, а вы добавляйте.
Мы заговорили наперебой, и я писала:
Булгакову
Легкая судьба
Другие уводят любимых
Застольная
Ты напрасно мне под ноги мечешь
Не столицею Европейской
И вот, наперекор тому
С Новым Годом! С новым горем!
Строфы из «Решки»
Мы перебивали друг друга. Вспомнили, кажется, все[130].
– «Здесь девушки прекраснейшие спорят», – сказала под конец Анна Андреевна.
Этого стихотворения я никогда не слыхивала. Анна Андреевна стала уверять, что она давно его мне читала. Нет. Не читала никогда.
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жены палачам.
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят.
– Не вздумайте записывать. Только первую строчку. Это, кажется, 1924 год.
Я и не думала. Я просто запомнила все четыре. Закрыла блокнот[131].
– Пойду лягу, – сказала вдруг Анна Андреевна. – А вы дайте мне, пожалуйста, грелку.
Она легла, а я пошла в ванную и на кухню. Нашла грелку, вскипятила чайник. Положила грелку к ногам, накрыла Анну Андреевну пледом. Она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль тела. Я сидела возле тихонечко. Казалось, она дремлет. Скоро пришли хозяева. Мне было пора. Да и Анна Андреевна почти спала.
– А хорошо, что мы все за него хлопотали, – сказала она, внезапно подняв веки.
– Для нашей совести хорошо?
– Нет. Хорошо потому, что правильно.
22 марта 64 • Анна Андреевна кочует. На этот раз она опять у Алигер, в писательском доме: Лаврушинский, 17, квартира 41. На одной площадке с Ивановыми.
Открыла мне сама. Из передней дверь направо закрыта – и оттуда шумные голоса: у хозяев гости.
Анна Андреевна повела меня по коридорчику вперед и налево. Маленькая уютная комната – Машина? Танина? – не знаю. Та самая, в которой я уже была.
Полутьма. На столике возле тахты изогнутая лампа. Поверх абажура накинут красивый темный платок.
– Это я нарочно взяла у Тамары Владимировны, чтобы ваши глаза отдыхали, – сказала Анна Андреевна.
Я была тронута, хотя и удивлена внезапностью этой заботы.
Сначала о Бродском. Она сказала, что в Ленинграде, в «Смене», появилась на днях статья под заглавием «Тунеядцу воздается должное».
– Я ее, конечно, не читала, но легко могу себе представить, – сказала Анна Андреевна115.
О, я тоже. Настанет ли такая пора, когда всем тунеядцам, от Лернера до Прокофьева и Толстикова, воздано будет по заслугам?116
Я рассказала о Фридином замысле: распространить запись суда между власть имущими – и не только по судебной линии. Процесс велся беззаконно, и беззаконие запечатлено четко. Фрида уже послала свою запись, кроме Руденко, еще и «крупным общественным деятелям»: Чаковскому, Твардовскому, Суркову. Быть может, кто‑нибудь из них и пожелает вмешаться? Твардовский?
– Ну уж только не Чаковский, – сказала Анна Андреевна. – Детище его, «Литературная газета», ничем не лучше «Смены»… А знаете, у меня огорчение. Догадайтесь, кто не пожелал присоединиться к хлопотам об Иосифе? Александр Исаевич… Давно я так не огорчалась.
Я сказала, что, насколько мне известно, Солженицын, после опубликования «Ивана Денисовича», получает горы писем от заключенных и, пользуясь своею славой и новыми связями, пытается им помочь, вызволить их из беды. Выручить тех, за кого не заступится никто117.
– Хорошо, если так, – сказала, помолчав, Анна Андреевна. – «Выручить тех, за кого не заступится никто». Но единственная ли это причина? Мне мельком когда‑то сказал Паустовский, что в «Одном дне Ивана Денисовича» звучат антиинтеллигентские ноты. Я мимо ушей эти слова пропустила. Счастлива, что дожила до Солженицына. Однако наша интеллигенция приняла не меньше страданий, чем наш народ. Сам‑то он, Солженицын, кто? – народ или интеллигенция? Кто читает и почитает его: народ или интеллигенция? Разделение мнимое и никчемное. В особенности после ежовщины и войны. Наша интеллигенция кроваво обвенчалась с народом. Это кажется из Герцена: «кроваво обвенчалась»? Не так ли?
Так. Из «Былого и Дум». Но там Москва и Россия.
– Разделение и связь между интеллигенцией и народом – условность, тайна. Сегодня он «человек из народа», завтра – великий актер или великий поэт. Ужасно попятное движение: был интеллигент, стал падалью. Сам или дети его. Распространяет смрад. В смраде гибнет интеллигенция и народ – равно.
Заговорили о Гумилеве.
Анна Андреевна сказала:
– Он сидел на Гороховой с 4‑го до 25‑го августа.
Я спросила, правда ли – ходят такие слухи – что власти предлагали ему побег, но он отказался, желая разделить участь товарищей.
– Вздор… Никаких товарищей у него не было и не могло быть, потому что и де́ ла никакого не было. Колю допрашивали отдельно, о других арестованных он и не знал.
Я спросила, правда ли, что уходя, Николай Степанович взял с собою Жуковского?
– Неверно. Взял он «Илиаду», и Пунин, который был там, видел, как ее отобрали118. Мы получили от Николая Степановича три открытки. В одной он сообщал нам, что написал два стихотворения.
Я ничего более не спрашивала. Почему – не знаю.
Анна Андреевна с тревогой заговорила о Толе. Он на волоске. Маклярский грозит его отчислить. Сценарий, представленный Толей, признан негодным.
– Кто это – Маклярский?
– Главное начальство! Разумеется, в сталинские годы поджаривал чьего‑то отца, это известно… А если отчислят – уготована Толе судьба Иосифа. Увидите. Ведь он в Москве не прописан.
Я сказала, что, если Толю отчислят, он может уехать «по месту жительства» – в Ленинград.
– Но ни «по месту жительства», ни в каком другом месте ему не дадут работы! Он – друг Бродского и кандидат в тунеядцы.
Чуть успокоясь, она сказала, что «Литературная Россия» выпросила у нее стихи.
– После долгих просьб и мольб я дала одиннадцать стихотворений. А они не печатают. За этим что‑то кроется.
Думаю, ничего не кроется, а просто стихи редакция откладывает из номера в номер: их вытесняет «более современный материал».
Ну да, что‑нибудь вроде Роберта Рождественского. Я спросила, нравятся ли ей его стихи.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!