От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове 14 страница
Я как‑то никогда не задумывалась над черными ангелами. Ангелы и ангелы97. А они, оказывается, не на небе, а попросту на земле, в нашем городе, и сколько раз я мимо них проходила – не взглянув, не увидя! Ну да, возвращаешься из Института домой, весна, решаешь идти не к трамваю, а пешком, по набережной – забираешь мимо Исаакия, левее, левее, мимо Галерной, мимо этих вот ангелов, мимо Медного Всадника. Все это свое, ежедневное, домашнее, привычное. И – неотъемлемое. Не стоит лишний раз и глаза поднимать.
А теперь? Конечно, я их еще когда‑нибудь увижу, но буду уж теперь смотреть и смотреть. Мы – разлученные. В Ленинграде мне более не жить. Проездом – можно[102].
31 января 64 • Говорит о своих стихах нечто, совсем для меня неожиданное:
– «Высокие своды костела»? Нет. Не дадим. Не потому, что религия, все равно запретят. Просто плохие стихи[103].
– «Морозное солнце. С парада / Идут и идут войска»? «Снег летит, как вишневый цвет». Ни за что! Терпеть не могу. Очень плохие стихи[104].
Зато о стихотворении:
И мнится – голос человека
Здесь никогда не прозвучит… –
сказала:
– Вот это непременно. Это одно из моих центральных[105]
Ей, конечно, виднее. Но у меня отношение к перечисленным стихам иное. К первому я равнодушна. Для Ахматовой слишком подробный рассказ. Без ее многоговорящих пауз. Второе люблю, помню, повторяю со школьных лет. Оно из тех ахматовских, которые ощущаешь, как свои – то́ ли это я сама сочинила, то́ ли Ахматова про меня. Третье же – по ее определению «одно из центральных» – совсем не берет, не трогает, никакой власти надо мной не имеет, хотя это безусловно «очень хорошая Ахматова».
|
|
|
А для нее почему стихотворение представляет особую ценность – понять, пожалуй, легко.
И мнится мне, что уцелела Под этим небом я одна, –
заветная мысль Ахматовой о судьбе уничтоженного поколения и о ее собственной, совсем отдельной, «страшной судьбе», «дивной судьбе». Недаром ведь и в «Поэме» сказано:
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
О том же «Все ушли, и никто не вернулся». Или «De profundis…»[106].
Погибаю от вычитки экземпляров. Я хочу непременно четыре: два, как положено, в издательство, один мне, один – Анне Андреевне. К счастью, благородно предложил мне свою помощь Оскар Адольфович98. Иначе я просто погибла бы. Он проводит над экземплярами по шесть, по восемь часов в сутки. Я читаю первый и второй, он переносит исправления на третий и четвертый. Их я просто не вижу, да и второй с трудом. Работа идет споро, и спорилась бы еще быстрее, если бы не многоуважаемый товарищ автор. Дело в том – смешно записывать азбучные истины! – что у меня работа механическая, а у автора – какое открытие! – творческая. То есть над ней не должен тяготеть срок. Механическому труду творческий всегда помеха. Не оттого ли вечная распря между типографией и автором, между типографией и редакцией (если только редакция тоже не упала до уровня механизма и работает не как придаток к типографии, а как сообщество единомышленников в искусстве). Конечно, у меня хватает ума Анну Андреевну не торопить и ей на нее не жаловаться.
|
|
|
Но, надо признаться, задерживает она работу. Внезапно, когда какие‑нибудь стихи уже переписаны на отдельных страницах, Анне Андреевне приходит на ум сотворить из отдельных стихотворений цикл. Так, например, внезапно осенила ее идея составить цикл, посвященный В. К. Шилейко – «Черный сон» – она позвонила мне тогда, когда у нас все эти стихи были уже перепечатаны, строка за строкою проверены, страница за страницей пронумерованы и вложены в папки. Значит, снова ехать к машинистке, снова вычитывать и снова нумеровать… Что ж! Не жалуюсь, потому что цикл удался на славу. Стихи от объединения выиграли.
С трудом вымаливаю у нее эпиграфы. Как без них перепечатывать? И посвящения она все обещает обозначить. Сегодня, когда я по телефону стала их уж очень выпрашивать, она сердито ответила: «Пишу новое, мне не до старых посвящений».
|
|
|
3 февраля 64 • Сегодня Анна Андреевна провела у меня чуть ли не весь день. Я разложила перед нею на столе все, нами уже вычитанное и рассортированное по книгам – сборники «Вечер», «Четки», «Белая Стая», «Подорожник», «Anno Domini», «Тростник»… И в особой папке одна из поэм – «Поэма без героя».
Анна Андреевна надела очки и принялась читать. Страницу за страницей читала весьма сосредоточенно. Собственною рукою не исправляла ничего, но мне иногда диктовала поправки и даты. С датами беда: то продиктует не только год, но и месяц и число, и даже час суток, а один раз – число, но ни года, ни месяца. Не обошлось и без внезапных приступов гнева: она так иногда сердится на строки, ею самою созданные, будто это не она сочинила, а кто‑то другой, очень глупый.
– «Что делать мне? Они тебя сожгли»! Какая глупость! Какая глупая строка! «Что делать?» Когда город сожгли, тогда уже нечего делать… И вообще я не пожарный!
Я ей предъявляю сборник 61 года, где напечатано «Что делать мне? Они тебя сожгли…» Это нисколько не умеряет гнев. Спрашиваю: не вернуться ли к первому варианту: «Мой городок игрушечный сожгли».
|
|
|
– Нет. «О, горе мне! Они тебя сожгли». Только так[107].
Подчиняюсь. Исправляю.
Следующий взрыв:
– «Смуглый отрок бродил по аллеям / У озерных глухих берегов». Какое невежество! Глупость какая! Откуда взяться глухим берегам возле резиденции царя?
Снова предъявляю сборник 61 года.
– Но раньше, до 61 года, уже печаталось однажды «грустил»! – и отталкивает от себя последний сборник. – А не это дурацкое «глухих»!
Правда, печаталось. В книжечке 58 года стоит «У озерных грустил берегов». Но сборник 61‑го – последний.
– Брать надо не последний вариант, а лучший. Мало ли какую глупость в каком году напечатали. В сборнике 61 года я просто не досмотрела.
– Анна Андреевна, но «глухих берегов» – сильнее! И в Царском, если отойти от дворца подальше, и глухие места возможны! У вас там упомянуты пни. Не у самого же они дворца торчали – эти пни!
– У меня пни, а у вас просто привычка к прежнему. Так бывает с читателями. Исправьте: грустил[108].
Исправляю, хотя и уверена: это хуже. Не нужен во второй строке еще один глагол? Не пойму. А может быть, «смуглый» и «глухих» пленяло совпадением согласных? Не знаю.
Оказывается, Сурков просил вставить в новую книгу непременно что‑нибудь из цикла «Слава миру». «Не о Сталине, конечно, Анна Андреевна, но чтобы не было с вашей стороны демонстративного отказа от этого цикла». Так! Однако и без Сталина весь цикл плох: я, когда впервые читала его, подумала, помнится, – что же такое «мастерство»? Уж Ахматова ли не мастер! А вот решила написать – чтобы спасти Леву – стихи в честь Сталина, решила, постаралась – и – и – любой ремесленник исполнил бы свою задачу лучше.
Теперь она просит выбрать из этой стряпни «стихи поприличней». (Ну, это еще моя счастливая доля: когда они писались – в пятидесятом году – меня возле не было… Мы еще с нею в ссоре, и кто‑то другой слушает и подает советы… Меня чаша сия миновала. А ведь отговаривать ее я тоже не нашла бы в себе сил: Лева.)
Сейчас я предложила оставить одно: «Прошло пять лет, – и залечила раны, / Жестокой нанесенные войной, / Страна моя…» В этом слабом стихотворении две чудотворные строчки:
…И русские поляны
Опять полны студеной тишиной[109].
– Возьмем ради этих двух строчек? – предложила я. – «Студеная тишина». Так и видишь поляну среди деревьев. Поляны, оказывается, не пусты. Они полны студеной тишиной.
Анна Андреевна удивилась:
– Что же здесь особенного? Я ехала в поезде, взглянула в окно и увидела.
(Сколько людей ехали мимо леса, мимо полян в лесу и почему‑то не увидели! А ей стоило глянуть и она увидела тишину!)
Взяли.
Потом был непонятный разговор о «Прологе». Анна Андреевна предложила вставить туда стихотворение Гаршину: «…А человек, который для меня / Теперь никто» и т. д. Я сказала, что замысел пьесы в целом неизвестен мне, а в отрывке «Из пьесы “Пролог”» я нигде не вижу этому стихотворению места. Там ведь все таинственно и загробно, и многозначно, а это стихотворение весьма земное[110].
Потом мы немного поспорили об «Эпиграмме»: я думала, это в цикл «Вереница четверостиший», а она пожелала в «Тайны ремесла»[111].
«Поэму без героя» читала она уже мельком: утомилась. Отодвинув папку, начала оглядывать зоркими своими глазами фотографии на стенах. На бюро углядела маленький снимок: голова Ахматовой на подушке (профиль, распущенные волосы). Я подала ей этот профиль. Она попросила переснять. Я обещала[112].
Очень задерживает перепечатку отсутствие эпиграфов к циклу «Библейские стихи» и названий к «Песенкам». Я о них снова и снова. Но нет. «Еще не решила»[113].
Спрашиваю: кто составлял ее сборники, когда они выходили впервые.
– Я сама. Кто же еще? А корректуры держал Лозинский… В этом году пятьдесят лет со дня выхода «Четок».
Тревожится она за Толю: он в Москве без прописки99. Еще пуще за Бродского. Я пересказала ей разговор Самуила Яковлевича с Косолаповым, директором Гослита. Косолапов, прочитав в «Правде» статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему с большими хвалами100. А Маршак – в трубку: «Да, Солженицын. Он и в тех условиях остался человеком. А вот вы, Валерий Алексеевич… Что же это вы делаете? Молодого, талантливого поэта преследуют мерзавцы. Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт – он и замечательный переводчик. У вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это то же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из‑под ног человека, которого вешают».
– «“Художественное мышление есть мышление образами”, – процитировала Анна Андреевна. – Образ точен».
И, помолчав:
– Очень скверный признак – эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено где‑то на самых высоких высотах. Косолапов такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ.
Я убрала папки, накрыла стол скатертью, и мы сели ужинать.
– Какой сегодня хороший день, – сказала Анна Андреевна вдруг. – Вот побыла у вас и такое чувство, что я тоже работала. Я ведь никогда не работаю.
– А переводы?
– Весьма трудоемкая форма безделия.
17 февраля 64 • Катастрофа.
Пишу, лежа и закрыв глаза. Интересный опыт. Прочту ли?
Сегодня утром вырвалась в Институт Гельмгольца к профессору Фрадкину.
Кровоизлияние в сетчатку левого глаза. В правом, двадцать лет назад, было, помнится, три. Теперь в левом. К счастью, «на периферии», а не «одно в центр», как тогда в правом.
«Бег» я успела. Хотя кровоизлияние, он сказал, уже довольно давнее. Боли резкой в глазу не было, а общее плохое самочувствие – привычное дело. Потому я не поняла.
Теперь две недели приказано не читать и не писать. Полеживаю в полутьме. А как же «Былое и Думы»? Срок 1 марта.
Завтра в Ленинграде судят Бродского. Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали101. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным Прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала – обещание немедленно освободить, а потом какой‑то вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие‑то правила. И его будут судить за это. Все ложь.
Телеграмма в суд от Деда и от Маршака послана102.
Фридочка в Питере.
Строчка у меня находит на строчку. Прекращаю.
24 февраля 64 • На днях Раиса Давыдовна Орлова, Лев Зиновьевич Копелев, Вячеслав Всеволодович Иванов (то есть попросту Кома!), Михаил Константинович Поливанов, Иван Дмитриевич Рожанский, Наталья Владимировна Кинд и я – послали телеграмму Толстикову.
А Фрида пишет из Малеевки, что отправила письмо Руденко. В письме от нее ко мне портрет Бродского под судом103.
Я лежу, но нарушаю, нарушаю, нарушаю. Делаю наброски для статьи в «Литературную газету»104.
3 марта 64 • Судилище было подлое.
Иосиф вел себя как подобает поэту. Фрида сделала запись и мне прочла. Надо, чтоб все.
Пока что постановили поместить на исследование в психиатрическую лечебницу. По этому случаю Евгений Александрович отправился в Ленинград – там у него связи с психиатрами105.
«Темен жребий русского поэта»106. Минует ли Иосифа этот жребий?
Пушкин, Лермонтов, Рылеев, Полежаев, Шевченко, Гумилев, Есенин, Маяковский, Цветаева, Мандельштам. Да и Блок, в сущности. Да и Пастернак. А скольких мы не знаем.
«Бег времени»… Время бежит, а жребий русского поэта все тот же. Хуже.
…Мне еще неделю Фрадкин приказал лежать и не́ . А хочется снова перечесть «Бег», весь, насквозь, от начала и до конца. Ведь в последние дни работала я над рукописью в спешке и с дурной головой.
4 марта 64 • Какая досада! Фридочка ехала из Малеевки домой и пока она была в дороге – ей как раз и позвонил по телефону помощник Руденко. Фриды не было; он все проговорил Александру Борисовичу107. Ну, опять чепуха. В Ленинград выезжает какой‑то «“очень чуткий человек”, который во всем разберется».
Интересно, кто бы это?108
10 марта 64, Переделкино • Ура! Фрадкин разрешил читать и писать по двадцать минут в день. Увы! всю остальную жизнь не более двух часов. Ну это, положим, дудки. Да и пишу я без спросу уже давно. А вот превысить дозу чтения не рискую. Ведь все и случилось‑то из‑за чтения, не из‑за письма.
Пока не забыла, по свежему следу, запишу о «Беге времени». Как работали под конец. И о «деле Бродского». Они вместе.
Книгу завершает отдел «Поэм»: «Путем всея земли», «Реквием» и «Поэма без героя». «Поэма» дана вся! Целиком! Не одна только первая часть Триптиха, а, наконец‑то, все три! (Правда, без лагерных строф в «Решке», но это уж было бы слишком большое счастье[114].)
«У самого моря» хоть и поэма, но к этим трем отношения не имеет.
Книга «Нечет» составлена по списку Анны Андреевны: вручила она мне перечень стихов, от которого я и не отступала.
Зато «Седьмую книгу» она велела делать мне самой, указав только, что открывать до́ лжно циклом «Тайны ремесла», а кончать «Полночными». Я «Тайны ремесла» расширила – ввела туда три стихотворения: «Творчество», «Мне ни к чему одические рати» и «Многое еще, наверно, хочет / Быть воспетым голосом моим»[115]. Анна Андреевна осталась довольна, только из стихотворения, посвященного Мандельштаму, приказала убрать три цензуроопасные четверостишия: первое, второе и последнее[116].
Вот уже истекли мои законные 20 минут.
Но еще не больно.
Да, впрямую «Поэма» лишается строфы о Седьмой симфонии Шостаковича, но косвенно, «на выбор», так сказать, остается и Шостакович[117]. Вызвана эта пертурбация тем, что внутри возникла еще одна «Седьмая» – элегия – «И со мною моя “Седьмая”»[118].
Говоря о своих стихах, Анна Андреевна, кроме «хорошие», «плохие», «лучшие», употребляла иногда такой термин: «это одно из моих центральных», или, иначе, но в том же смысле: «одно из моих ключевых».
Так, когда я призналась, что к ее стихотворению «Многим» я равнодушна, она сердито ответила: «Это одно из моих ключевых»[119].
Мы поспорили – вставлять ли «Наследницу».
– Ведь это одно из ваших ключевых, – говорила я.
– Да, – ответила Анна Андреевна, – но последние четыре строки цензуроопасны, а без них – остается одно хвастовство[120].
Надо еще записать о «Поэме», но глаз уже болит. Запишу, однако. Подлинный конец «Поэмы» – строки:
…И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток[121].
Имея в виду цензуру, жаждущую бодрого конца, Анна Андреевна в «Беге» кончает другими строками:
Ураганом с Урала, с Алтая
Долгу верная, молодая
Шла Россия спасать Москву[122].
(Строфа о Шостаковиче уходит под строку, тут же, – то есть служит для читателя словно бы еще одним наглядным окончанием «Поэмы».)
А с Бродским так: Дед и Самуил Яковлевич, по Фридиному совету, написали письмо в ЦК некоему т. Миронову, который «курирует судебные дела» в соответствующем отделе ЦК. Канительно было нам добыть имя и отчество этой, столь засекреченной и столь могущественной, личности… «Если существует человек в высшем органе власти, распоряжающийся решениями судов, – говорит Дед, – то зачем тогда вся эта сложная махина: суд, прокуратура?» Письмо, по‑моему, толковое. Опять‑таки хлопотно было найти человека, который взялся бы лично вручить письмо Миронову. (Нашли через знакомую знакомых – подругу его жены.) Теперь ждем ответа: Анна Андреевна звонит мне чуть ли не каждый день. К письму Маршака и Чуковского приложено Фридино свидетельство о безобразиях на суде109.
Вот уже и за 40 минут я зашла.
Только что позвонил Толя: нет ли ответа? После него взяла трубку Анна Андреевна: она о том же и о моих глазах.
12 марта 64 • Кручу ленту назад. О «Поэме» был интересный разговор. Я уже не могу восстановить слово в слово, а только «смысл». Я заговорила о Прусте. «Да, это родственно, – согласилась Анна Андреевна, – это тоже, как сказал Тихонов о “Путем всея земли” – “время назад”. И, так же как у Пруста, это ни в какой мере не воспоминания. Времена́ – прошедшее, настоящее и будущее объединены».
И еще, мельком, об одной строфе в «Решке». Оказывается, строфа, где на песке мертвый Шелли, а над ним Байрон с факелом – это не описание самих похорон, а описание картины, изображающей похороны[123]. Она была создана в год рождения Ахматовой – в 1889 году. В дни ее молодости репродукции картины были распространены в журналах, висели в гостиных110.
____________________
В один прекрасный день – я уже позабыла дату, но это было еще до Фрадкина – я попросила Фину взять такси и приехать за мною111. Мы погрузили в машину шесть тугих папок и отправились к Анне Андреевне на проспект Мира[124].
Каждый экземпляр занимает две папки. В каждом, в общей сложности, – 457 страниц. Два экземпляра – I и IV – я предназначаю, как положено, для издательства; III – Анне Андреевне; а II – себе. «Контрольный».
Лифт не работал. Фина волокла четыре папки, я две.
С точки зрения медицинской науки, мне уже полагался в то время постельный режим. Но, к счастью, ни я, ни наука еще ничего не знали о кровоизлиянии в сетчатку. Глаз не болел; одышка и стук в висках. Дотащилась я до верху кое‑как.
Не желая навязывать Анне Андреевне свое знакомство, Фина, сгрузив папки у двери, кинулась по лестнице вниз. Из передней дотащила все до стола домашняя работница.
Анна Андреевна обрадована, тронута, благодарна («кланяюсь в ножки» и пр.), но, сказать по правде, я на секунду обиделась. В ответ на мои разъяснения – что́ в издательство, что ей, что мне – она спросила:
– Почему это вы все время повторяете: первый экземпляр, четвертый экземпляр, второй? Не все ли равно? Какая разница?
Для нее никакой, а для меня та, что первый я минут пять читаю свободно, второй с болью, а третий и четвертый непрочитываемы: зыбь, рябь, резь.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 190; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!