От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове 25 страница
– Я только что написала отказ от Парижа, – объявила Анна Андреевна. – Не еду никуда. Жаль, что вы в Комарове, когда я не там… Возвращайтесь скорее, застанете меня здесь… Побывала у меня Огородникова с инструкцией: «Поезжайте в Париж или нет, это как вам угодно, но только чтоб в городе не пронесся слух, будто Ахматову не пустили»233.
Мне понравилась внезапная забота об общественном мнении. Анне же Андреевне, разумеется, ехать сейчас никуда не следует, разве что в хороший санаторий.
Я спросила, как прошло ее выступление на вечере Данте в Большом театре – ведь мы с той поры не видались. Были ли там интеллигентные люди и как слушали?
– Никаких интеллигентных людей и никак не слушали. Все эти люди живут, я уверена, в одном каком‑то доме, где им предоставлены квартиры при условии, что они не пропустят ни единого юбилейного вечера в Большом Театре. Не реагируют они вообще ни на что, хлопают всем поровну и терпеливо ждут антракта и концерта234.
У Анны Андреевны две радости нынче: первая радость – книжка из березовой коры, прошитая веревкой. На коре выцарапаны ее стихи: «Двадцать первое. Ночь. Понедельник». Светлое это чудо привез ей кто‑то из лагеря… Чудо Анна Андреевна положила мне в раскрытые ладони, а я не то что перелистывать, я дохнуть не смела – но она и не дала, вынула мгновенно у меня из рук и положила в особую коробочку, устланную ватой235.
– Отдам в Пушкинский Дом, – заявила она.
|
|
|
Да. Эти листки березовой коры почетнее Оксфордской мантии. И Нобелевской премии. И любой награды в мире.
Вторая радость: Надежда Яковлевна переселилась наконец в свою новостройку.
– Поедем туда на днях с Никой и Юлей, повезем пирог и крендель. На новоселье. Я так счастлива за Надю. Наконец‑то у нее свой дом. Это и с моей души снимает камень. Сурков давно уже предлагал нам обеим двухкомнатную. На двоих двухкомнатная – не худо, правда? Но наша с Надей совместная жизнь в Ташкенте доказала, что жить нам вместе не следует. Я не дала согласия, и вот из‑за меня Надя получила жилье с опозданием: только теперь. Наконец‑то! Я счастлива236.
– И еще одна радость, – продолжала Анна Андреевна. – Надя наконец поняла, кто такие Т. Они всячески ее величали – как и Ольгу. С Ольгой‑то понятно зачем: через нее они хотели проникнуть к Борису Леонидовичу. И потому звали ее «супругой поэта». Может быть она больше, чем супруга – этакая «звезда любви», но женой не была никогда: с Зинаидой Николаевной Борис никогда не разводился и не расставался.
Поговорили мы, конечно, о деле Синявского и Даниэля, как разговаривают сейчас всюду. И, конечно, с возмущением. Но меня чрезвычайно удивляет одно обстоятельство, сказала я Анне Андреевне: секретарша Эренбурга, Наталья Ивановна Столярова, принесла мне книжку «фантастических повестей» Терца и книжка показалась мне убогой, слабой. Стоит ли из‑за таких пустяков идти на каторгу?.. Я спросила у Анны Андреевны, попадалась ли книга ей.
|
|
|
– Да, мне тоже приносили… Мне это не надо… Ах, при чем тут хорошая проза, плохая проза… Надо одно: чтобы эти люди не попали на каторгу.
Так.
Я попросила ее прочитать мне воспоминания о Блоке – я о них от кого‑то слышала. Она прочла. Это прекрасно. Это точная острая афористичная проза, сравнимая по силе только со стихами Анны Ахматовой. С воспоминаниями о Мандельштаме несравнима – почему‑то Осипу Эмильевичу не повезло. Там все (кроме нескольких абзацев) рыхло, внутренне бессвязно, клочковато. А это – как лучшие ее стихи. Коротко, емко, каждое слово отобрано. И – или это кажется мне? – иронично насквозь: «…и так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов…». Далее, в качестве иллюстрации, приводится бестактнейший вопрос Блока: одна ли она едет в поезде или не одна.
И все эти точные перечисления встреч и слов служат какому‑то одному несомненному умолчанию[189].
|
|
|
Она спросила, быстро ли я доставлю Корнею Ивановичу «Бег»; внимательно расспрашивала, как перенес он Колину смерть; потом о Люше. Тронутая ее внимательностью, я мельком осведомилась, помнит ли она такой эпизод из Люшиного детства (когда‑то мой рассказ заставил ее рассмеяться): я впервые привела Люшу в школу. Синий выглаженный бант, новые книжки, новый портфель – и цветы для учительницы. Внизу, в холле, в торжественной тишине, мамы и дети. И вдруг…
Анна Андреевна меня перебила, не дала договорить:
– И вдруг в этой торжественной тишине директор, долговязый парень, командует: – Матеря, давайте направо…
Обе мы рассмеялись. Помолчали. Окончила же Анна Андреевна этот смешной эпизод неожиданно серьезным признанием:
– Помню ли? Конечно, помню. Я помню все – в этом и есть моя казнь.
15 ноября 65, Комарово • Дурной день. Получила письмо от Люши, она пишет, что Анна Андреевна в Боткинской: не то сильный спазм, не то инфаркт.
Какое счастье, что она не уехала!
Буду теперь каждый день звонить в Ленинград, Пуниным.
Только бы не инфаркт. Ведь это будет уже третий, или, по ее счету, даже четвертый. Беда.
1 декабря 65, Комарово • Заходил ко мне Иосиф (приезжавший к Гитовичам). Он только‑только из Москвы и трижды навещал Анну Андреевну. У нее инфаркт, тяжелый. Она в Боткинской. Я написала ей письмо на Ордынку.
|
|
|
19 декабря 65, Москва • Я только что от нее, из Боткинской. Корпус 6, палата 11.
Я чувствую себя очень плохо и, наверное, не решилась бы выбраться из дому, если бы не позаботилась о моем транспорте милая Ника.
К Анне Андреевне вошли мы по очереди. Нельзя утомлять ее.
Четыре постели в маленькой узкой палате. Тесно – проход между кроватями такой узкий, что сиделка, протискиваясь между, задевает боками и койки больных, и стулья гостей.
Анна Андреевна лежит на спине, на высоких подушках, вытянув руки вдоль тела. Не ворочается. Шевелит только головой и кистями рук. Лицо глубоко в подушке.
Инфаркт. По медицинскому счету третий, по ее собственному – четвертый.
Третий ли, четвертый ли – а сколько их может выдержать человек вообще? Не было бы следующего. Одна надежда на ее гениальный организм.
Анна Андреевна говорит тихим, сдержанным голосом. Я не задаю вопросов, но она говорит сама. О своем инфаркте: «Подозреваю в этом одну ванночку». А я ловлю себя на мысли тяжкой и недолжной: о Фриде. С тех пор, как в прошедшем августе я изо дня в день видела Фридино умирание, я каждое лицо на подушке представляю себе умирающим. Да с чего я, собственно, вздумала, что Анна Андреевна умирает? Ведь видела же я ее после инфаркта – там, в Ленинграде, в Больнице в Гавани. Тогда инфаркт был тяжелейший, но она встала, опять Ордынка, опять Комарово, встречалась с друзьями, писала стихи, сердилась, радовалась, из Ленинграда в Москву, из Москвы на Запад… Жила. И теперь так будет.
– В газете «Monde», – проговорила Анна Андреевна тихим голосом, – напечатана моя биография.
(Тут я вздрогнула: опять чья‑нибудь ложь? опять ее безудержный гнев? После инфаркта?)
– К моему удивлению, – спокойно продолжала Анна Андреевна, – все правда, до последней запятой. А кончается словами, что этот человек – вы понимаете, кого я имею в виду?[190] – должен догадываться: премию нынешнего года следовало присудить автору «Реквиема». Ему же дана только из боязни: если дать Ахматовой, не повторится ли история с «Живаго»?
Я рассказала, какая мерзкая погода была в Комарове в тот октябрьский день, когда мы прочли о Нобелевской премии. С моря подлейший ветер, с неба не то снег, не то дождь, а люди оскорблены, унижены, смущены, в глаза не глядят друг другу. Срам – и в природе и в душах. Я услышала новость на бегу, перебегая из жилого корпуса в столовую. Меня будто грязным полотенцем по лицу ударили.
Однако Анне Андреевне сейчас необходимы положительные эмоции, а не про Шолохова. Я пыталась припомнить что‑нибудь радостное, веселое. Но ничего вспомнить не могла – не потому ли, что сердце у меня колотится шибко и беспорядочно, без всякого толку? Рассказывать Анне Андреевне про свою мерцательную аритмию? Врач сказал мне: такая форма бывает после некоторых инфарктов. И она неизлечима. Или – рассказать нечто общественно значимое – про пятерых литераторов, написавших в Прокуратуру специальную бумагу – экспертизу? – в поддержку обвинения Синявского и Даниэля? (Барто, Корнейчук, Сучков, Михалков – пятого забыла…) Вообще уже заранее отравляет воздух этот предстоящий процесс237. Для меня это люди малоизвестные, а Синявского «фантастические повести» просто не нравятся, но как же это отдавать людей под суд за книги? Хорошие ли книги или плохие? А каковы наши литераторы! Слышу нередко осуждение арестованных: зачем они печатались за границей? Затем, что их не печатали на родине. Но это все сейчас не для Анны Андреевны.
Наконец, мне удалось вспомнить хорошее: если только Лернер не пойдет в контратаку, дела Иосифа можно считать устроенными: принят в Групком, и работы у него переводческой – хоть отбавляй.
– Да, – ответила Анна Андреевна с мелькнувшей улыбкой. И дальше, сдвинув брови, неожиданно громким голосом: – Теперь из наших молодых друзей надо бояться не за Иосифа, а за Толю и Бобышева. В особенности за Толю. С ним может произойти точь‑в‑точь то же, что было с Иосифом. Их сейчас надо жалеть. Их.
А я думаю – не их, а ее.
Она опустила веки. Я ушла.
1966
9 января 66 • Сегодня в 12 часов я опять – через силу – отправилась в больницу к Анне Андреевне. Через силу и физически и душевно. Ничего нового хорошего я опять рассказать не могу. Напротив, новые угрозы. В Ленинграде выступил Толстиков и назвал освобождение Бродского крупной политической ошибкой. Это первое. Второе: на партбюро в ТАСС, докладывая о деле Синявского и Даниэля, кто‑то заявил – «писатели добились освобождения Бродского незаконно». Третье: доклад Марка Поповского о следователе, издевавшемся над Н. И. Вавиловым, и о смерти Вавилова в заключении – запрещен238. Так заново убивают память о тех, кого убили в тридцать седьмом.
Не с этими же вестями идти к больной? Впрочем, Иосиф, все‑таки освобожденный Иосиф, который сейчас гнездится на улице Горького то́ в моей, то́ в Люшиной комнате (да и в Переделкине побывал) – Иосиф несколько дней назад рассказывал мне счастливым голосом: «Анна Андреевна уже ходит».
– Представьте себе, поднимаюсь по лестнице и издали вижу, как она идет!
Мне не повезло. Сегодня у Анны Андреевны снова был приступ и ей снова запретили ходить. Несмотря на это она оживленная, бодрая.
Я принесла ей те номера «Русских новостей», где в списках книг, поступивших в магазины, упомянуты: первый том Собрания сочинений Ахматовой, «Бег времени» и еще одна книга: «Лирика»239. Анна Андреевна, заинтересованная и довольная, пыталась разобраться в ценах. И – что за «Лирика»? Что в эту книгу входит? Раннее? Позднее? И кто составил ее? Мы вместе пытались сообразить и прикинуть, но безуспешно. («Лирика»! Не лирики у Ахматовой нет – что же обозначает это специфическое название?)
Затем она вынула из‑под подушки сумочку, а из сумочки большие листы: переведенная на русский язык и переписанная на машинке статья какого‑то немца в «Die Welt». Называется «В защиту Ахматовой». Это об отвратительных переводах ее стихотворений на немецкий язык. Примеры… лучше о них не думать. Статья доброжелательная, толковая, неглупая, но одно место особо поразило меня. Автор пишет, что после выступления Жданова настала такая пора, когда Ахматова утратила возможность печататься, а писать могла только в стол. Складывала, бедняжка, новые стихи в ящик своего соснового письменного стола, где они были недоступны Жданову!240
И это пишет человек, переживший фашизм! Ящик стола, недоступный Жданову! Нет, не знаю, как у них при Гитлере, а у нас и теперь для иных стихов потребны ящики другого рода.
Я спросила, многие ли навещают ее в больнице, ну, конечно, кроме само собой разумеющихся: Нины, Ники, Толи, Марии Сергеевны, Иосифа. И что говорят врачи о ее здоровье, о последнем инфаркте? Она рассказала про даму, обогатившую ее при посещении целым ворохом сплетен. «Корить грех; это ее органическое свойство; так, например, у всех людей существуют особые железы, выделяющие слюну; а у нее в придачу – железа, выделяющая злые гадости. Что же она может с собою поделать?» С обычною доброжелательностью рассказала о Наташе Рожанской. Потом о физике Чердынцеве (побывавшем накануне), он открыл новый элемент в таблице Менделеева…241 Французский посол передал ей через кого‑то, что в Париже была для нее уже приготовлена квартира, машина, шофер, парикмахер. «Сами понимаете, Лидия Корнеевна, если парикмахер – надо ехать».
– А врачи? – настаивала я.
– Врачи, видимо, считают мое выздоровление чудом… Вы понимаете, слово это вовсе не из медицинского словаря, но я расслышала, как один профессор употребил его, беседуя с моим лечащим врачом. Я уже говорила Иосифу, может быть я совершу еще одно чудо: произведу на свет двух близнецов?.. Врачи требуют, чтобы я прямо из больницы ехала в специальный послеинфарктный санаторий. Я и не подумаю. Отсюда на Ордынку. Пока не повидаюсь со всеми друзьями – не уеду ни в какой санаторий.
Говорит она громко, свободно, как будто мы с ней наедине у нее в комнате, – а между тем, в палате еще три больные женщины и возле одной сидит посетитель. Но Анну Андреевну это не стесняет ничуть. Я уже не раз замечала, что к больнице она приспосабливается легко. (Спит… А я здесь не могла бы уснуть ни минуты.)
Да, относительно статьи немца:
– Пишет, что я вышла замуж за вождя акмеизма. Другие пишут, будто, когда я выходила замуж, у меня уже был свой салон, а я вышла замуж за начинающего. Никто не пишет правду: гимназист седьмого класса влюбился в гимназистку четвертого класса.
О переводах Иосифа и Толи. «Оба работают отлично. Иосиф хорош, но вольничает; Толя, пожалуй, точнее».
(Иосиф, рассказала я Анне Андреевне, говорил мне недавно: «Переводить стихи больше не могу. Они меня душат… Уж лучше возьмусь за технические переводы».)
Показала я Анне Андреевне поздравительную открытку от Иосифа, украшенную его собственноручным рисунком. Подарено также стихотворение «В деревне Бог живет не по углам»242. А на открытке перышком изображение Божьей Матери с Младенцем, вол, осел… Прочла ей открытку вслух:
«Дорогая Лидия Корнеевна,
уж если приходится нам думать о времени, то давайте уж лучше думать о Всем Времени. Не прогадаем.
Вот этого самого, а также здоровья и какого‑нибудь веселья хотел бы пожелать Вам в наступающем году.
Всегда
Ваш
Иосиф».
Анна Андреевна с интересом оглядела рисунок. Стихи ей были уже известны. Я рассказала ей, что они особенно понравились Корнею Ивановичу.
Тут я вспомнила, что забыла передать ей новость, полученную Корнеем Ивановичем: сэр Исайя опубликовал статью об Осипе Мандельштаме. От этой вести Анна Андреевна пришла в радостное возбуждение.
– Дам знать Наде… Событие… Никогда никому не завидовала, а этому завидую… Еще одно событие: к Новому Году я получила письмо от Арсения Тарковского о моей книге. Это лучший подарок. Это что‑то неслыханное. Я сразу попросила Нику переписать на машинке, чтобы сокровище не потерялось в потоке бумаг.
Самую лучшую новость она приберегла под конец:
– Лева был у Нины и сказал: «Хочу к маме».
23 января 66 • Мы с Володей Корниловым написали письмо по поводу предстоящего суда над Даниэлем и Синявским. Мы отправили его в «Известия» безо всякой, разумеется, надежды на публикацию, но с большой надеждой на лучшее издательство в мире – Самиздат243. По этому поводу аритмия моя разбушевалась. Черт знает что. Одышка. Когда сердцебиение, наконец, утихло, я поехала навещать Анну Андреевну – стыдно мне, что я так давно ее не навещала. Правда, в промежутке послан был ей мною пакет, полученный от Корнея Ивановича: первый том Собрания ее сочинений[191] и столь желанная статья Берлина о Мандельштаме244.
Она сидит в кровати, опираясь на высокие подушки, – приветливая, веселая, с разметавшимися неприбранными седыми волосами. Видимо радуется моему приходу, расспрашивает о моей болезни, просит поблагодарить Корнея Ивановича за посылочку и начинает возбужденный монолог. О статье сэра Исайи пока ни слова (прочла? не прочла?), но свой том она уже начала изучать и говорит о нем с насмешливой злостью.
– Предисловие могу назвать только так: «Кого бить?» Главный редактор по‑прежнему твердит, что с 25‑го по 40‑й год я не писала[192]. А на самом деле: «Реквием», «Творчество», «Сказка о черном кольце»[193], «Пастернаку», «Если плещется лунная жуть» (одно из лучших моих стихотворений)[194] и многое другое, вам ведомое, а им неведомое. Второе предисловие – это просто эмигрантский маразм. «Ахматова не могла родиться в Москве[195]. Что за чушь! А если бы моя мама в это время случайно оказалась в Москве? И почему их более устраивает, что я родилась в Одессе? Составлена книга тоже плохо. Не говорю уж о перепутанных датах… Поэма «Путем всея земли» разбросана кусками по всей книге… Редактор не заметил, что куски эти – всего лишь отрывки из единой вещи, что все они написаны размером, который более нигде у меня не встречается. Мне подарены два чужие стихотворения – да! да! – вместе с моими вставлены два чужие: одно – «Закат»[196] и еще одно… забыла… от мужского имени[197]…
Умолкла. Длинная речь вызвала одышку.
Помолчала.
Потом:
– Не скрою от вас: пишу на отдельном листе замечания под фамильярным заглавием «для Лиды».
Интересно!
И тут – странная случайность! Совпадение. Не успела Анна Андреевна окончить свой монолог о книге и помянуть эпистолу «для Лиды», как в палату вошла Ирина Николаевна Пунина, только что из Ленинграда, поздоровалась и положила на тумбочку возле постели тот же том! первый том Собрания, полученный на имя Ахматовой в Питере. И кипу писем.
Прежде, чем взглянуть, откуда письма и от кого, Анна Андреевна пристроила на поднятых коленях оба одинаковые экземпляра – и один протянула мне.
– Прекрасно! Теперь будем читать вместе, хотя и врозь. Заведите, по моему примеру, особый листок и пишите все, что заметите245.
Я думала было сразу уйти, чтоб не мешать встрече Анны Андреевны с Ириной и, главное, чтоб скорее, скорее приняться за чтение, но Анна Андреевна уйти не позволила. Она со смехом и очень подробно пересказала «Эвтерпу с берегов Невы». Я так и надеялась, что ирония Рихтера не обидит ее и она сквозь иронический тон угадает хвалу[198].
Я спросила, что говорят врачи, скоро ли выпишут ее из больницы, и куда она после больницы отправится.
– Выпишут меня скоро. Уже научили ходить. Требуют, чтобы я ни в коем случае после больницы никуда не ехала, кроме специального санатория. Сразу. А я поеду на Ордынку. Я никуда из Москвы не уеду, не повидав всех друзей.
Потом вдруг:
– Чуть не забыла. Я приготовила для вас дивный подарок: копию письма Тарковского о моей поэзии. Вот, возьмите246.
20 февраля 66 • «“Лицо Ахматовой” – единственное прекрасное в мире, что осталось у нас», – сказал мне перед своим отъездом в Ленинград Иосиф.
Утром сегодня позвонила мне, наконец, Анна Андреевна. Вчера она вернулась из больницы к Ардовым, на Ордынку. Не послушалась, значит, врачей, настаивавших, чтобы она, никуда не заезжая, отправлялась прямо в Домодедово. Да и Союз Писателей не побеспокоился вовремя достать путевку.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 183; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!