Кадровость как «ложное я» пространства
Это вопрошание и отличает феноменологически точную мысль, она ищет себя в- фрагментированном ускорении поля ин-форм-ации, соотносит его с ритмом телесности. Телесность взывает к себе, взывает вопиющим языком болей и болезней, сильным давлением в присутствие. Оно возвращает время обратно к пространству – «ухо» Хайдеггера к «глазу» Платона[32] (пытаясь их соединить в одной единице времени). Ритм гармонии мысли с телом, их совместности счастливое бытие, ибо их трагический разрыв длится только тогда, когда ценностные акценты выращивают гигантоманию головы, уже перевешивающей тело. Это некрасиво (эстетически незавершено), посему мир современности так жаждет повсеместной эстетики: как соотнесенности ритмики и мелодики теоретической жизни с красотой, которая даруется только через тело, через греческую «форму» - соразмерность природы снаружи, в мире, а не только подспудной его «структуре», торчащем его скелете – как железнодорожные мосты, где конструкции уже не прикрыты кожей архитектуры, не прячутся в глине, но нарочито показываются, открыты для глаза – будто уже сам «глаз», «зрение», «эйдос» незаметно перешли на язык шумовых волн, перевелись в регистр слуха.
Так можно оказываться даже и через социальный мир как бы внутри личной психики Одного (будто внутри психического мира воображения ребенка, помещаемся в общую психоаналитическую картинку для всех), обнаруживаем себя существующими внутри человеческого воображения, которое воображает разные методики, как реальность могла бы быть сделана.. а ещё как?...
|
|
|
Однако, только форма красоты, только греческая скульптура явит, что такое красота с позиции ясности. Увлеченность воображаемым миром грозит, возможно, каким-то более гибким выходом «наружу» - но, однако, он всё-таки должен происходить.
Требуется обнаружить ритм, который когда-то был сбит, в те классические времена, когда мысль выстрелила в скорости НКФ сознающего познания, забыв прихватить тела. Тело хочет своё понятие, взывает о красоте, видной напрямую, вырываясь из необходимости кинематографической кадровости – и с ужасом смотрит на образ «мозга в банке», как непонимание сути телесности, говорящей о красоте (в широком смысле, об эстезисе человеческого). И не то, чтобы немецкая классика о нем забыла: однако, этот разрыв нарастал – как раз-таки, благодаря превалированию исторического над пространственным (даже само такое суждение уже появленно из преобладания такой языковой ситуации). В частности, последствие этого происшествия выглядят так, что, например, современные места, где люди собираются на некие учебные события, именуются «пространствами», это значит, что само пространство потерялось из своей естественной общности понятия – и его имя указывает на некие специальные места, но не пространство вообще (утрачена очевидность понятия). Значит, что пространство в некотором смысле музыкально, или как минимум ближе к «шуму», чем к «тени» или «отсвету»: поскольку существует как точка события, во времени – и можно указать на то, что не время, но «пространство» ускользает. Также и в тексте: когда пространство текста измеряется лишь состоянием эпохального темпа, его проблематично понять пространственно.
|
|
|
Но нельзя же скучным образом вернуться к Платону, к древним текстам, еще не ставшим мудрыми для самих себя. В какой позиции современность к древней Греции и греческой мысли, и для какой цели сквозь всю историю философии – идя обратно, мысль снова натыкается на этот первый момент ясности, как некий знак Делёза? Не есть ли эта греческая мысль – зеркало, зеркальное отражение современности? Зеркало, с которым встречается в воображении ребенок? Не есть ли выход во фрагментарное бытие мыслью – первыми порывами к настоящему «снаружи», к мистическому Одному Фрейзера – к выходу из сновидения каким-то в квадрате, удвоенным способом?
|
|
|
И вот почему речь и тело так переплетены.
Царственность слова
Речи приходится столкнуться с психологией, впутывающей в тело. Но это еще не всё: речь имеет желание, имеет намерение – дойти до суши собственной внятности из подводных глубин звука. Внятность – есть опора без внешних на то благоприятных условий, опора в любой сложенной ситуации на себя в некоем поле выражения – это самозамкнутая мысль, продолжающаяся с любого места, отслеживающая свой затакт. Именно это состояние, а не что-то иное, дает возможность тексту быть самоценным.
Текст не должен быть служанкой, слова – не слуга, оно – царица, за подолом которого стремишься следовать. Иначе слово брошено под ноги, заменяемо, пластиково, проходяще. Необслуживающий текст освобождает поле, которое он из себя творит – для того, чтобы на нем сбывалась[33] мысль.
Дата добавления: 2018-05-09; просмотров: 262; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!