Появление речи. От поршневских слов-монолитов к попперовской дескриптивной функции языка
Появляется речь, и поначалу она не очень отличается от жеста. Первые слова – это повелительные формы глагола: «дай», «иди сюда», «положи это туда». Заметим, кстати, что с нашей точки зрения такие формы – это повелительные формы глагола и члены группы сказуемого, но было бы ошибкой считать, что так было в речи протолюдей. Это именно первые слова, по отношению к которым неопределенная форма глагола является вторичной формой. Поршнев называет это «слова-монолиты» (444). Разумеется, это была еще не речь. Она не была членораздельна, не складывалась в повествование. Поршнев метко указывает так же, что такого рода речь осталась у современных людей в общении с животными (выше я писала, что в общении с животными большую роль играет суггестия, а сейчас речь собственно о словах): «ННо, пошла!» «Тпрруу!» «Ко мне!» «Иди сюда.» «Хорошо.» «Фуу!» «Апорт!» «Хорошая собака,» – Все это слова-монолиты, оставшиеся от той эпохи, когда синтаксиса языка не было и он был не нужен.
Согласно Поршневу, первые формы проторечи формировались одновременно с интенсивным развитием контрсуггестии и поэтому часто как бы обслуживали ее. Так, вслед за словами-монолитами появляется эхолалия, повторение услышанного. Это нормальный этап в развитии речи у детей, где она, очевидно, способствует усвоению произношения. У взрослых, в деятельностной речи, эхолалия позволяет избежать прямого неподчинения, которое требует интенсивной контрсуггестии, вместо этого прибегнув к отложению ответа (435). Пример эхолалии: вожак командует: «Вперед!» Рядовой, вместо того, чтобы либо подчиниться, либо напрямую не подчиниться, выбирает эхолалическое откладывание, он повторяет: «Вперед. Вперед. Вперед», но ничего не делает. Долго так, конечно, продолжаться не может, либо вожак потребует подчинения, либо дело перейдет к конфликту, либо вожак отвлечется – но, как бы то ни было, мы имеем тут паузу чистого торможения, которое играет очень важную роль в развитии индивидуального мышления (еще один возможный вариант: вожак сам впадет в суггестию и тоже станет повторять «Вперед, вперед,» – может привести к развитию любопытных коллективных «заклинательных» форм речи; это, разумеется, все еще проторечь).
|
|
|
Следующая ступень контрсуггестии – это прямой отказ подчиняться, который выражается в ступоре и молчании. Таким образом, первоначальная речь, состоящая из слов-монолитов и эхолалических повторений, тормозится. Только в заторможенном виде она дает начало следующему этапу развития речи – членораздельной речи.
Здесь мне представляется полезным на некоторое время отойти от концепции Поршнева, в которой момент появления членораздельной речи, на мой взгляд, прописан не убедительно (торможение слов с помощью вещей). Вместо этого я воспользуюсь идеями К.Поппера[135].
|
|
|
Согласно попперовской концепции развития языка (он говорит о языке, но в наших терминах это речь), сначала язык появляется как закрепленная система знаков для реализации экспрессивной и сигнальной функции (Поппер, 64). Закрепленные неконвенциональные знаки (оскал как демонстрация угрозы) – это не язык, но благодаря большой обучаемости людей наряду с закрепленными с таким же успехом действовали и конвенциональные знаки (кивание головой как знак согласия). В теории Поршнева это соответствует еще суггестивной стадии. Затем в качестве сигналов стали использоваться короткие слова – в теории Поршнева это проторечевая стадия. Поппер вводит четыре функции языка, которые в некотором смысле можно рассматривать также как стадии развития речи. Это:
1) экспрессивная
2) сигнальная
3) дескриптивная
4) аргументативная.
(Поппер, 64.)
Эта схема мне нравится своей простотой, но я решительно не согласна с порядком расположения двух последних стадий. Гораздо логичнее получается, если их переставить местами. Тогда за сигнальной будет следовать аргументативная, а затем – стадия дескрипции. Сейчас я постараюсь набросать схему, как происходит этот переход.
|
|
|
На аргументативной стадии речь носит побудительный характер, по функции она не отличается от проторечи. Единственное отличие – она становится членораздельной. Можно полагать, что начало членораздельности – отщепление существительных от глаголов. Существительные начинают существовать самостоятельно. Основная форма глагола – по- прежнему императив. Самостоятельное существительное тоже может функционировать в качестве побуждения, то есть вожак вместо «дай» либо «дай_копье» (то и другое – это еще слова-монолиты) говорит «копье», и хотя это по смыслу то же самое приказание дать копье, но это уже не слово-монолит, а настоящее слово, знак предмета. Оно может склоняться, примерно так: «Копьем его!» «По копьям ищи!». Как возникает склонение существительных – это отдельная тема, которую я здесь разворачивать не буду. Нам важно, что с этого кончается проторечь и начинается настоящая речь. По Попперу, это дескриптивная стадия развития языка.
Дескрипция – это описание, которое может быть отвлеченным. Первоначально дескрипция, несомненно, была вплетена в аргументативную речь и ни в коей мере не была отвлеченной. «Пошли на юг, мамонты пошли на юг, разведчик видел, как мамонты шли на юг!» По функции это, конечно, один большой аргумент, но в его состав входят дескриптивные элементы. Если некто считает, что мамонты, наоборот, пошли на север, он может усомниться и переспросить: «Какой разведчик видел это? Я видел, что они шли на север». Соответственно, он может получить примерно такой ответ: «Разведчик Ястребиный глаз вчера сказал, что мамонты идут на юг». Здесь уже аргументация переходит в чистую дескрипцию. Потом, возможно, двое начнут выяснять, у кого из них следует предположить искажение зрения и памяти, и дескрипция примет весьма специфическую форму, в которой, однако, вероятно ее особенно интенсивное развитие. Особенность употребляемых при этом дескриптивных аргументов такова, что они не обязательно являются истинными («ты сам слепой, мать твоя была слепая и бабка твоя была слепая»). Я думаю, нельзя предположить, что на ранних стадиях развития мышления использовалась намеренная ложь. Ложь, скорее всего, является более поздним эволюционным механизмом. Однако эмоциональные преувеличения, скорее всего, были обычным делом. Кроме того, поскольку значительную долю мышления все еще составляло суггестивное мышление, специфические искажения, вносимые суггестией, могли приводить к совершенно фантастическим дескрипциям, ложность которых очевидна тем, у кого суггестивное содержание другое. Всех отношений между истинными, ложными, фантастическими, мифологическими, галлюцинаторными и другими источниками мышления здесь невозможно, по-видимому, построить. Мы можем ограничиться правдоподобным предположением, что суггестивные источники были по меньшей мере столь же сильны, как и сигналы окружающей среды. Другими словами, если авторитетный вожак сказал, что мамонты пошли на юг, а рядовой своими глазами видел, как они идут на север, то еще не известно, что именно он будет думать. Конечно, такая ситуация внутренне конфликтна. Чуть позже мы увидим, к чему приводит нарастание такого конфликта. Но в каждом отдельном случае он может разрешаться и в ту, и в другую сторону.
|
|
|
Сейчас нам важно зафиксировать появление совершенно нового запроса: запроса на истину. Ложной может быть только дескрипция. Ни суггестия, ни аргумент ложными быть не могут, потому что они побуждают, а не описывают. Им, конечно, тоже можно возражать, когда они расходятся с собственными намерениями, но это происходит в рамках совсем другого типа мышления. Что же касается дескриптивного высказывания, то оно предполагается истинным, но может быть ложным. Возникает запрос на то, «Как на самом деле» (Поппер, 66).
У Поппера встречается любопытное предположение, что впервые дескриптивная функция языка развивается у детей в играх, которые задействуют воображаемые ситуации (Поппер, 67). Чтобы отделить суггестивную передачу от языковой, мы должны предполагать, что дело происходит на стадиях высокоразвитой речи, которая стала уже настолько привычным механизмом, что функционирует быстрее и удобнее, чем суггестия. Тогда мы можем предположить, что дети, играя, развивают именно дескриптивную функцию (а не саму речь, аругментативной форме которой они уже научились у взрослых). Они рассказывают друг другу сказки и выдуманные ситуации. Поскольку дело происходит в игре, факт «ложности» дескрипции не отрицается, запроса на истину, на первый взгляд, тут вообще нет. К чему это приводит? С одной стороны, учитывая гораздо более высокие языковые способности детей по сравнению со взрослыми, тренировка игровых дескрипций действительно может привести к быстрому развитию языка. Канал, по которому языковые находки детей транслировались взрослым членам коллектива – это, например, матери (но вообще-то канал не нужен, поскольку дети вырастают во взрослых, сохраняя определенные воспоминания о своем детском языке). С другой стороны, такого рода явные выдумки, несомненно, гораздо более непосредственно приходили в столкновение с реальностью, чем суггестия. За суггестией стояла, если можно так выразиться, деятельностная правда. Когда авторитетный вожак сказал, что мамонты пошли на юг, а рядовой видел, что на север, то сомнение в авторитете вожака – это сильный социальный жест, который может привести к тяжелым последствиям, как для совместной деятельности, так и лично для сомневающегося. Совсем другое дело, если маленький мальчик выдумал, что мамонты пошли на юг, а папа видел, что на север. Тут достаточно просто сказать: «Не выдумывай». Так появляется, наряду с запросом на истину, понятие «выдумка», «неправда», а затем и «ложь». Это, в концепции Поппера, та бомба, взрыв которой привел к человеческому мышлению и появлению Я.
Я и истина
Попперовская концепция «третьего мира» хорошо известна (Поппер, 70), и я не буду писать о ней подробно. Грубо говоря, «первым» миром Поппер называет мир физических тел, «вторым» миром – мир психических актов и «третьим» миром – то, что имеет собственную логику, что истинно само по себе, например, соотношение, выражаемой логическим правилом вывода modus ponens:
p -> q
p
----
q
Мое тело, включая мозг, находится в первом мире. Сам modus ponens, как закон логики, находится в третьем мире, хотя изображающая его схема - в первом. А что во втором? Во втором находится посредник, то неуловимое нечто, что заставляет мой мозг решить задачу и отдать такие команды пальцам, чтобы они нарисовали вот эту правильную последовательность символов. Во втором мире находится Я, и Я имеет именно природу посредника.
Это Я – сознательно, рефлективно, логично, рационально. Конечно, может показаться на первый взгляд, что Поппер описал некий весьма возвышенный тип человека-мыслителя. По его схеме может показаться, что едва ли не у большинства людей вообще нет Я. Однако давайте вспомним ситуацию первобытного охотника, использующего дескриптивную функцию языка. «Мамонты пошли на юг,» – говорит вожак. «Я видел, что они пошли на север,» – возражает разведчик Ястребиный глаз. «Неверно, что p и не-p,» – заключает первобытный охотник, тем самым исключая возможность поверить обеим сторонам. Это логическое умозаключение точно так же результат поиска отвлеченной истины, как и задача на modus ponens, оно точно так же апеллирует к третьему миру. Даже простейшая бытовая логика вызывает третий мир из небытия и вместе с ним из небытия появляется Я. Это Я можно назвать свободным, насколько вообще может быть свободно Я. Оно свободно от того, что предшествовало логической мысли – от суггестии. Это Я связано только с мозгом и с третьим миром. Между прочим, и их оно тоже связывает свободно, потому что их внутренние законы имеют над ним только ограниченную власть. (Тут я хочу заметить, что я не имею в виду, что Я свободно от непреложных каузальных законов мозга, а скорее то, что мозг сконструирован таким образом, что он оказывает очень мало каузального давления на Я).
Конечно, встает вопрос, в каком из трех попперовских миров находится суггестия. Он совсем не прост, Поппер его, конечно, не решал, и в его схему он не очень вписывается. Суггестия психический, а не физический феномен, так что она, скорее всего, в одном мире с Я и, соответственно, выполняет те же функции (и правильно, она обеспечивает коллективное доречевое мышление). Так что мы можем предположить, что до появления индивидуального Я, которое служит хорошим посредником между первым и третьим миром, второй мир был заполнен коллективным мышлением, которое было худшим посредником. Оно тоже, разумеется, было более-менее логическим, нельзя же идти одновременно на север и юг – ни одному, ни в коллективе. Я полагаю, что собственно запроса на появление лучшего посредника не было. Я – лучший посредник, чем суггестия, но и суггестия работала достаточно хорошо. Распадение суггестии было вызвано другим причинами, прежде всего торможением инстинктов в изменяющейся среде, как то описано выше. Впрочем, это вещи близкие. При ослаблении суггестии возникает запрос на индивидуальное мышление, а оно ведь без обращения к третьему миру бессмысленно, так что должно осуществляться с помощью Я.
Для сравнения мне представляется полезным привлечь сюда еще одну концепцию появления Я, которую я буду называть антрополого-психоаналитической. На этот раз она будет не пересказом мыслей какого-то одного автора, а сборной парадигмой, авторы которой в некоторых аспектах достаточно близки между собой. Это онтогенетические учения о появлении Я – Фрейда, Пиаже, некоторых других авторов и мое собственное. Согласно Пиаже, существенным моментом становления Я в онтогенезе является выход из состояния эгоцентризма[136]. Согласно Фрейду, в первичном детском состоянии психики нет интериоризированной репрессивной инстанции, поэтому смешаны сознательное и бессознательное. Потом репрессия интериоризуется, что приводит к вытеснению бессознательного и к тому, что в сознании остается лишь то содержание, которое отвечает определенным социальным требованиям. Так рождается зрелое Я, в результате искажения первоначальной целостности: интериоризации части чужого и вытеснения части своего[137]. Эта схема на первый взгляд кажется почти противоположной тому, что было до сих пор. До сих пор Я получалось как отказ от интериоризации чужого, освобождение от него, а в качестве чужого выступала суггестия. Здесь Я получается как результат отказа от своего, интериоризации чужого, в качестве чужого выступает репрессия.
Но на самом деле определенное глубинное сходство между попперовской и антрополого-психоаналитической парадигмами есть. Я полагаю, что в результате созревания Я – которое действительно является искажением первоначальной эгоцентрической структуры – Я приобретает некий идеальный «второй полюс», который частично образован путем интериоризации. Он содержит интериоризированные ценности, понятия, правила социальных игр и т.п. Однако это лишь частично его содержание, другая же его часть, которую я предложила бы назвать «жесткой» – это элементарное логическое, синтаксическое и математическое содержание. Оперирование этим содержанием происходит или согласно его собственным законам, или не происходит вообще. Человек или может сам сделать вывод «неверно, что одновременно может быть p и не-p», или не может его сделать. Но нельзя усвоить этот вывод как чужой. Все усвоенное как чужое – бесполезно, поскольку оно не понято по-настоящему. неизвестно, как с ним работать.
К сожалению, изложеннная схема страдает тем же недостатком, что попперовская: уровень Я в ней зависит от интеллекта, от интенсивности мышления, в то время как прямой корреляции между ними быть не должно. Можно быть очень умным, при этом не будучи ни самостоятельным в мышлении, ни свободным, то есть не будучи в полном смысле Я. И наоборот, можно иметь невысокий интеллект, но большую мыслительную автономию и глубоко свободное Я. Поэтому приходится сказать лишь то, что преодоление эгоцентрической позиции и выход к автономии Я реализуются в мышлении, но не определяются уровнем интеллекта.
Нужно специально обратить внимание, что какой бы концепции Я мы ни придерживались в данном пункте, они входят в противоречие с той концепцией Я, которая разрабатывается в социальной философии марксизма, диалектического материализма или деятельностного подхода советской психологии. В качестве самого глубоких представителей этой линии я назвала бы Выготского и, отдаленно, Г. Щедровицкого. Все концепции, которые берут начало в учении Маркса, объединены тем, что источником Я (в других терминах – личности, индивидуального мышления) напрямую является коллектив (социум, культура). Мы не наблюдаем в этих концепциях момента раскола между личностью и коллективом. В теории Поршнева коллективное мышление тоже лежит в основе социального, но совсем иным образом – как материал для торможения. У Фрейда (укажем такие работы, как «Психология масс» и «Недовольство культурой») эта идея выражена совершенно недвусмысленно: или подчинение коллективному мышлению, оно же коллективная деятельность, или свободное бытие Я. Лично я солидарна со второй из указанных позиций. Коллективное мышление в виде рудиментов суггестии всегда присутствует в жизни любого человека, но мы свободны в той мере, в какой противостоим его соблазну. Полной свободы у Я нет, ни в действии, ни в мысли. Но Я может постоянно освобождаться, и те оковы, от которых оно должно освобождаться – это суггестия.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 445; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!