Рефлексия и атомизированное Я
Выше я писала, что только рефлексивное мышление мы можем определить как сознательное. На этом основании любое суггестивное мышление отождествляется с бессознательным, хотя я признаю, что это, в некотором смысле, слишком сильное определение. Скажем, некто в составе толпы может впасть в полностью суггестивное состояние (феномен толпы достаточно описан, и поршневская идея суггестии очень хорошо ложится на эти описания) и, возможно, совершить в составе толпы некоторые противоправные действия, за которые затем он должен будет отвечать по закону. Если бы он совершил эти действия в полностью бессознательном состоянии, суд счел бы его невменяемым. Но то, что он действовал в составе толпы, никто не квалифицирует как бессознательное состояние. Человек помнит, что он делал. По меньшей мере на этом основании мы можем сказать, что он и в момент совершения действия знает, что делает. Поэтому это не бессознательное в узком смысле этого слова.
Однако действительно ли в состоянии суггестии человек полностью знает, что делает? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обсудить роль рефлексии для знания о собственных действиях.
Что означает знать, что ты делаешь? Как ни странно, это достаточно сложный вопрос, потому что он будет сильно завязан на определения понятий «знать» и «я делаю». Например, можно дать такое определение: я знаю, что я делаю, если я могу ответить на вопрос собеседника: «Что ты делаешь?» Это очень плохое определение, потому что ответ на этот вопрос совсем не обязательно будет совпадать с полным моим знанием, в том числе в возможности. Если меня сейчас спросят, что я делаю, я отвечу «печатаю свою статью», но я не скажу, что сижу на стуле, что дышу, что нахожусь в Москве. Знаю ли я это? Конечно, знаю, и бессознательным это нельзя назвать никоим образом – это огромный пласт неактуального знания, которое всегда присутствует наряду с актуальным, что хорошо отражается гуссерлевским понятием горизонта. Если я сама задаю себе вопрос, что я делаю (сейчас, в этом тексте, я задала его сама), я, конечно, могу придумать больше ответов, но это никогда не будет полным описанием неактуального знания. Оно так устроено, что его просто нельзя описать целиком. Как горизонт, оно бесконечно отодвигается.
|
|
|
Что же мы знаем о том, что делаем? Есть какой-то очевидный для здравого смысла ответ на этот вопрос. Прежде всего, мы знаем, что мы делаем активно (то есть исключаются варианты «Я вижу свой стол»). Во-вторых, мы делаем это не всегда (исключается вариант «Я дышу»). В-третьих, мы делаем это добровольно, по крайней мере в рамках того, что мы могли бы этого не делать (исключается вариант «Я хочу есть, я в Москве»). Самое главное: нам важно, что мы делаем (исключается вариант «Сижу на стуле»). Последнее стоит того, чтобы его развернуть: что означает, что нам важно? Скорее всего, это означает, что мы подумали о последствиях этого. Например, если бы я не написала эту статью, мое понимание Поршнева еще долго оставалось бы не удовлетворенным. Если некто не отдаст долг, его будет мучить совесть и ему придется избегать кредитора.
|
|
|
Приблизительно это уловленное понимание того, что означает «знать, что делаешь», совпадает с хайдеггеровской аналитикой присутствия, которое строит такие проекты, чтобы о них имело смысл думать в свете будущего присутствия. Грубо говоря, мы думаем о том, что важно для того, как мы будем жить в будущем. Не обязательно далеком. Если я бегу за автобусом, я об этом думаю, потому что догнать автобус скажется на самом непосредственном будущем. (Тут, конечно, встает тема переоценки важности текущего момента.) Когда речь заходит о таких вещах, как важность, может показаться, что у протолюдей должно быть сознание такого же типа, как у современных, поскольку оценка важности у них безусловно была. Возможно, бег за автобусом и преследование убегающей добычи вообще не различаются с точки зрения бегущего? Я полагаю, что некоторые отличия есть. Они связаны с рефлексией.
|
|
|
Что можно сказать о роли рефлексии для сознания? Прежде всего, если мы определяем «сознательное» как то, что попадает в поле рефлексии, то в таком случае рефлексия будет просто необходима и достаточна для сознания. Но даже если мы пользуемся более близким к здравому смыслу понятием сознания, то то, что абсолютно не доступно рефлексии, не будет являться сознательным.
Как мы определим рефлексию? Я бы предложила такое определение: рефлексия – это восприятие собственных физических и ментальных состояний, отличное от их непосредственного восприятия (непосредственного знания о них). Данные рефлексии почти всегда совпадают с непосредственными данными, но приходят, однако же, по каким-то другим каналам. Рефлексия – это не свойство любого работающего сознания-мышления, а некий особый добавочный механизм. Он у современных людей есть, но не всегда активен.
Завязана ли рефлексия на речь? Если наблюдать за современными людьми, то кажется, что скорее да, хотя есть и свидетельства против. Представляется, что прямой связи нет. Кажется очень правдоподобным, что естественным механизмом рефлексии является интериоризация, подобная интериоризации суггестии: интериоризация Других. То есть рефлексия – это часть внутреннего разговора с воображаемыми собеседниками. Здесь нужно разобраться, как связаны интериоризация суггестии, о чем была речь выше, и интериоризация Других (коллектива). Видимо, у них общий механизм, но они противоположны по результатам. Интериоризация суггестии приводит к слаженной деятельности коллектива, а интериоризация коллектива, приводит, как ни странно, к его распадению. Чем более выражена рефлексия, даже в таком примитивном виде, как диалог с воображаемыми собеседниками, тем меньше потребность в реальном диалоге (и тем он делается более сложен). Интериоризация коллектива – это следующая ступень вслед за интериоризацией суггестии. В принципе они могут работать на одну и ту же цель: в нашей модельной ситуации, когда разведчик получает суггестивное приказание сидеть в засаде и удерживает его (это интериоризация суггестии), он может затем начать думать сам и спросить себя: «Что бы сейчас приказал вожак, если бы он был здесь?» Особенно вероятен такой поворот событий, если ситуация непредсказуемо изменяется. Это уже интериоризация коллектива, которая начинается, очевидно, со значимых представителей. Мы видим на этом примере, что интериоризация коллектива – это вещь более тонкая и дробная. По-видимому, для нее нужно уже пройти стадию контрсуггестии, научиться спорить с непосредственной суггестией (в нашем примере непосредственная суггестия велит продолжать сидеть в засаде, несмотря ни на что; более того, все противоречащие сигналы вытормаживаются интердикцией, так что непосредственную суггестию, очевидно, нужно затормозить отдельно). По-видимому, после стадии контрсуггестии интериоризация, сохранившись как механизм, начинает, так сказать, работать на другой материал. Интериоризуются потенциальные спорщики. Конечно, интериоризуются также друзья, а также я вряд ли ошибусь, если предположу, что одними из первых интериоризуются сексуальные объекты. Совокупность интериоризированных объектов и разговоров с ними кладет начало внутреннему миру.
|
|
|
Собственно, разговор с внутренними собеседниками – это еще не рефлексия. Можно вообще предположить, что феномен внутренней речи иногда можно объяснить, не прибегая к поиску внутренних собеседников. Возможно, это такая холостая работа речевого механизма, которая относится к «настоящей» речи как тонус мышц относится к «настоящим движениям», то есть к тем, которые имеют цель. Вот я сейчас печатаю пальцами по клавиатуре, мои пальцы совершают «настоящие» движения. А когда я не буду ничего ими делать, они не будут совершать настоящих движений, но полностью не расслабятся: у них останется тонус, определенное фоновое напряжение. Думается, что нечто, похожее на тонус можно наблюдать и в других отделах, например, в речевом отделе мозга, вполне может быть свой феномен тонуса.
Сейчас нам интересен вопрос о происхождении рефлексии через интериоризацию коллектива (Других). И, собственно, речь тут, скорее всего, ни при чем. В истоке рефлексии, скорее, лежит ощущение присутствия других, даже когда их нет. Поэтому человек с рефлексией особым образом «знает, что делает» – он это знает, с одной стороны, непосредственно, а с другой стороны, еще неким добавочным знанием, которое ему сообщает интериоризованный взгляд Других. Иногда в психопатологии мы этот феномен можем наблюдать в виде галлюцинаций или псевдогаллюцинаций: больной слышит, как некие голоса сообщают ему, что он делает. Это такая болезненная рефлексия, которая теряет интериоризированный характер и вторично экстериоризуется. Видимо, у здорового человека есть еще какие-то специальные механизмы, которые удерживают содержание рефлексии в интериоризованном состоянии, то есть, попросту говоря, напоминают, что воображаемых собеседников на самом деле нет.
Что мы имеем в результате рефлексии? (И что, возможно, теряем?) Прежде всего, имеем атомизацию. При коллективной деятельности рефлексия не нужна, как уже указывалось, но обратим внимание, что когда рефлексии нет, возможна только коллективная деятельность. Ошибки ведь всегда есть, и кто-то должен их исправлять. Свои собственные действия я не могу исправить без рефлексии, это может сделать коллектив. А вот индивид с рефлексией способен действовать самостоятельно, его ошибки исправит рефлексия, и тут даже можно сказать грубее: их исправят внутренние собеседники. Кроме того, в отсутствие рефлексии нет возможности корректировать коллективные представления.
Результаты вышеприведенных рассуждений можно представить в схеме, из которой видно, что атомизация первоначальной социальности происходит практически неизбежно, по законам тех психологических механизмов, которые обслуживают социальность:
суггестия -> интериоризация суггестии -> (контрсуггестия) -> интериоризация коллектива (Других) -> рефлексия
Только контрсуггестия здесь стоит в скобках, потому что она возникает не сама собой, а как ответ на запрос в изменяющихся условиях. Что касается речи, то она, по-видимому, возникает на этапе контрсуггестии. Очевидно, что она также способствует интериоризации Других.
Атомизация, то есть разрыв традиционных связей между людьми – это то направление эволюции, по которому и ныне движется человеческий вид. Мы будем считать субъекта атомизированным, если он самостоятельно выбирает свою идентичность и свои ценности, в отличие от субъекта традиционной культуры, идентичность и ценности которого были ему заданы социумом. Понятно, что полная атомизация невозможна, однако на этом пути можно продвинуться достаточно далеко. Что касается ценностей, то можно предполагать (а также и наблюдать в действительности), что для атомизированного субъекта большей ценностью является он сам и его самостоятельность, чем его социальная группа и ее сохранение и процветание. Сейчас характерными чертами атомической культуры являются светскость, демократия, отсутствие или ослабленное значение национальной идентичности, большая роль права, денежный и, предположительно, даже виртуально-денежный характер экономики. Это направление эволюции одновременно и биологическое, и культурное. Трудно сказать, обеспечивается ли оно у современных людей какой-либо биологической изменчивостью. Вообще говоря, это маловероятно, но полностью не исключено. Однако, поскольку атомизация – это результат работы контрсуггестивных механизмов, которые и доныне действуют явным образом, она появляется сама собой. Она – неизбежный итог развития человека. Что касается культурной эволюции, то эволюцию культур от социальных к атомистическим мы не только можем наблюдать в истории за последние 5 тысяч лет, особенно в Западной Европе, но и ощущаем ее сейчас на своем собственном обществе. Еще лет 200 назад русская культура почти не была атомистична, а сейчас нашу культуру раздирают две силы: одна требует атомизации, другая ей сопротивляется. Типичные западные культуры – английская, французская, шведская – продвинулись по пути атомизации далее нас. Насколько можно судить, некоторые западные, например, испанская, находятся на сравнимом с нами уровне. А вот восточные и южные существенно менее атомизированы. Американская культура имеет в этом смысле достаточно любопытную историю: она началась не с коллективной стадии, первые переселенцы были уже представителями атомизированного социума. Но, видимо, там имела место заметная вторичная коллективизация.
Самый интересный феномен – еврейская культура, которая претерпела вынужденную атомизацию очень давно, по меньшей мере при рассеянии 1-2 веков н.э. Сама по себе культура атомистической стать не могла, в те времена не было еще никаких предпосылок для этого. Но, безусловно, атомизировалось сознание отдельных людей. О какой интериоризованной суггестии можно говорить, когда соплеменников вокруг намного меньше, чем не соплеменников? Наоборот, в такой среде суггестию нужно как можно быстрее вытормаживать и заменять индивидуальным сознанием. И сейчас, как можно наблюдать, евреи представляют более атомизированное сознание, чем, например, русские. Однако еврейская культура в целом оказывается достаточно стойкой и удерживает некоторые черты коллективности, которые, насколько могу судить, разрушаются, когда атомизируются другие, менее стойкие культуры. В частности, во многих западных культурах происходит очень быстрый распад национальной идентичности и религии, в то время как у евреев уровень религиозности выше, чем можно было бы ожидать при такой длительной атомизации, а уж сохранение ими национальной идентичности в условиях длительного рассеяния – это, как всем известно, загадка, которую еще никто не разгадал.
Возвращаясь к нашей теме, только рефлексивное Я мы можем назвать настоящим Я, тем, которое мы опознаем как Я современного человека. Еще ближе к идеалу Я атомизированное Я. Следует уточнить на всякий случай, что рефлексия и атомизированность - это не одно и то же: довольно долгий период эволюции приходится на стадию Я, которое уже рефлексивно, но еще не атомизировано; думаю, большинство из нас сейчас находятся на стадии, которую условно можно назвать «в конце рефлексивности, но до атомизированности».
Интересно, что в этом пункте концепцию Поршнева (от которой, правда, мы отошли уже очень далеко, но по-прежнему находимся в рамках ее идеологии) можно сблизить с некоторыми ницшеанскими идеями. Род человека действительно развивается от протолюдей к сверхлюдям. Во всем остальном, кроме этого утверждения, Ницше, судя по всему, ошибся. Мы видим, что сверхлюди будут предельно атомизированы. Нет оснований предполагать, что им будет свойственна какая-то особая воля к власти. Это будут много говорящие сами с собой и проводящие много времени в судах не религиозные и не имеющие национальности торговцы виртуальными деньгами.
Рефлексия и логика
Это сложный вопрос, к которому мы подошли два раза с двух разных сторон. И рефлексия, и индивидуальная логика противостоят суггестивному мышлению. В то же время рефлексия и логика –не одно и то же. Какая между ними связь? Теория Поршнева не поможет в рассмотрении этого вопроса.
Возможна ли рефлексия без логики и логика без рефлексии? Рассмотрим.
Логика без рефлексии – означает логические умозаключения в общении между членами коллектива. Это, видимо, возможно, но только как единичный акт. В нашем примере со спором первобытных охотников один говорит А, другой говорит не-А. Более того, если у вожака не слишком развиты собственные рефлексия и логика – а, я думаю, эти свойства были характерны отнюдь не для вожаков – то вожак и сам мог на протяжении недолгого периода утверждать и А, и не-А, что при достаточной сложности среды вполне объяснимо. Тогда естественное умозаключение реципиента, обладающего способностью к логике, таково: «Это невозможно». Это именно единичное действие ума, за которым, в общем случае, ничего не следует. Состояние нервной системы в такой ситуации обычно генерализованно возбужденное, в павловской школе оно называлось «сшибка». Если собаке дать две взаимоисключающие команды, она начнет возмущенно лаять. Впрочем, возможно торможение. В теории Поршнева мы скорее должны предполагать, что у протолюдей в таком случае возникал ступор (пароксизмальная контрсуггестия, задачей которой было оградить систему от катастрофы противоречивых команд). Короче говоря, система, получив противоречивые сигналы, приходит в патологическое состояние. Но что касается системы с логикой и с речью, то она, вероятно, именно за счет способности совершить умозаключение могла выходить из патологического состояния – будь то ступор или возмущение. Выразив несогласие в словах (это возможно даже на уровне слов-монолитов – «дык туда, а? сюда, а?»), нервная система успокаивается. Во время ступора даже может появиться внутренняя речь в той же функции.
Однако далее единичного умозаключения такая логика не идет. Правда, даже единичного умозаключения в данном случае достаточно для освобождения от суггестии, то есть освобождающую функцию индивидуальной логики мы все равно видим, так что в принципе мы можем сказать, что логика может возникнуть без рефлексии, на этапе суггестии и самого начала контр-суггестии. Далее, для ее удержания нужен развитый язык, которого на столь ранних этапах вроде бы не было. В дескриптивном языке, по Попперу, она удерживается уже его внутренними законами.
Вообще, существенное свойство логического мышления – оно может быть коллективным, причем не менее, чем суггестивное. Один член коллектива сказал: «Весной мамонты идут на север». Второй член сказал: «Сейчас весна». Третий заключил: «Сейчас мамонты идут на север». Это модус поненс, который реализовался на трех людях. Конечно, если рассуждать формально, то умозаключение по modus ponens здесь делает только третий субъект, но для осуществления полноценного мышления нужны все трое. Мы ведь еще даже не касались проблемы, насколько сложно выйти из-под суггестии к простому восприятию реальности! То есть роль второго, да и первого не так проста, как может показаться. Вожак услышал третьего, при этом совершенно не разбираясь, каким образом сделан вывод. Для деятельности важно коллективное мышление. При деятельности оно и эффективно. Кто-то мог добавить другие посылки и потом еще кто-то – сделать следующие выводы. Отсюда мы делаем вывод, что единичное логическое умозаключение не выводит человека к полной свободе от коллектива, хотя безусловно оно делает его свободным от суггестии.
То есть, скорее всего, роль логики следует резюмировать так: она выводит из суггестии, но не из коллектива, потому что логическое мышление бывает и индивидуальным, и коллективным.
Что касается рефлексии, то она выводит из-под власти коллектива, как то было подробно показано выше, но не из-под власти суггестии. Это делается тем более понятно, если учесть, что она начиналась с интериоризации. Это была интериоризация не суггестии, а Других, но ясно, что четкую границу провести нельзя, да и в принципе нельзя интериоризовать Других и оставаться при этом совершенно свободным от их суггестии; мы предположили, что на этапе возникновения рефлексии суггестия интериоризируется вместе с контрсуггестией. Мы и у современных людей можем наблюдать, что сильная склонность к рефлексии сочетается с такими элементами поведения, которые можно объяснить только постоянной напряженной борьбой между суггестией и контрсуггестией. Причем, поскольку рефлексирующий индивид обычно достаточно отдален от коллектива, драматические сражения между суггестией и контрсуггестией обычно разворачиваются в одиночестве. Внешне некоторые такие индивиды весьма напоминают страдающих психическими заболеваниями. Некоторые из них получают диагноз «гебефрения» (или подобное ей расстройство), но большая часть, попадая в коллектив, где напряженность рефлексии снижается, адаптируются. Тем более рефлексия прекрасно совмещается с тем, что мы выше назвали «суггестия в широком смысле», то есть с глубоко интериоризованными ценностями, шаблонами мышления, мировоззренческими парадигмами и тому подобным. Причем речь не о простой рефлексии типа «я сейчас печатаю» – так как ясно, что такая рефлексия просто не пересекается с моей мировоззренческой парадигмой и поэтому с ней сочетается – а о ценностной и мировоззренческой рефлексии. Рефлексия не затрагивает вопроса об истоках вещей, она предназначена, насколько мы можем судить, прежде всего для того, чтобы корректировать ошибки. Если я совершаю мировоззренческую ошибку относительно моего общего мировоззрения, то рефлексия позволяет мне ее понять, но она не меняет мировоззрения и не выводит меня из-под влияния референтной группы, которой я обязана своим мировоззрением.
Итак, логическое мышление может быть коллективным, но не может быть суггестивным, а рефлексивное мышление может быть суггестивным, но не может быть коллективным. Логика направлена против суггестии, рефлексия – против коллективного мышления. Действуя вместе, они дают тот вектор, который характерен для мышления современного человека – вектор на индивидуальное логическое мышление. Именно вместе они способны дать мышлению свободу. Рефлексия играет в этом подчиненную роль, но она необходима: благодаря ей современный человек имеет содержательный внутренний мир. Если бы не этот внутренний мир, то, как мы видели выше, логическое мышление ограничивалось бы единичными актами. Однако благодаря рефлексии оппоненты и потенциальные партнеры интериоризуются, что дает возможность удерживать многозвенные логические цепи. Вместе взятые рефлексия и логика могут быть названы Я, или сознанием, современного человека. И это сознание – то, что принципиально противопоставляет субъекта социуму.
Итак, перед нами прошли два ряда теорий отношения субъекта и Других: те, где субъект рассматривается как производное от социального формирования, и те, где субъект, чтобы стать свободным – то есть соответствовать определению субъекта – должен противопоставить себя социуму.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 412; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!