СЕМЕЙНЫЕ ТРАДИЦИИ: ЧАЙ С РИСОМ 17 страница



Когда она воображала эти махонькие сияющие лодыжки, испещренные чистыми тоненькими морщинками, толкающие по ночам и пихающие мрак, она чувствовала, что ее собственное существование стало прежде всего теплой, окровавленно-грязной питательной средой самой этой тьмы. Чувство, которое пожирало ее, чувство, которое глубоко оскверняло ее изнутри; болезненное чувство, смертельное чувство — и более того, чувство, которым она была больше всего восхищена, каким бы ни было желание аморальным и распутным, это чувство нарочито и заведомо извинялось. Ясуко улыбалась только ей свойственной улыбкой, будто бы сошедшей на ее уста откуда-то издалека. Иногда она смеялась прозрачным смехом; иногда совсем не смеялась. Ее улыбка была похожа на улыбку слепца, едва затронувшую его уста в тот момент, когда он напряженно вслушивается в отдаленное звучание, доступное его слуху.

Если ребенок не шевелился в утробе хотя бы раз за день, то она не находила себе места от невыносимого беспокойства. А что если он умер? Добросердечную свекровь чрезвычайно радовало, когда она обращалась к ней со своими девическими страхами и донимала ее подробными расспросами.

— Это похоже на правду, ведь Юити тоже из тех мальчиков, что не больно-то выказывают свои чувства, — утешала она невестку. — Это все из-за того, что он шастает по ресторанам. У ребенка в утробе все кувырком — и радость, и тревога.

— Вовсе не так! — уверенным голосом отвечала невестка. Для такого независимого духа не требовалось никаких утешений. — Больше всего я нервничаю из-за того, что я не знаю, кого ношу под сердцем, мальчика или девочку. Когда я решаю, что это будет мальчик, сразу представляю его похожим на Юити; и что мне делать, если родится девочка, похожая на меня?

— О господи! Я надеюсь, что родится девочка. С меня хватит мальчиков! Нет ничего сложнее, чем воспитание мальчиков.

Итак, эти две женщины поладили друг с другом. Когда у невестки были какие-либо дела и она, стесняясь своей бесформенности, затруднялась выйти из дому, то свекровь с радостью выполняла вместо нее эти поручения. Однако если эта старая женщина с больными почками, как она представлялась, уходила из дому в сопровождении служанки Киё, невестка нередко делала круглые глаза.

В один из таких дней Ясуко, оставленная присматривать за домом, вышла в сад, чтобы размяться. Она прогуливалась за домом вокруг цветочной клумбы размером около сотни цубо, за которой большей частью ухаживала Киё. В руках у нее были ножницы. Она собиралась срезать для гостиной несколько цветочков.

Сад окаймляли цветущие кусты азалии. Сезонные цветы — анютины глазки, душистый горошек, настурции, трава родгерсия, львиный зев — все эти романтические цветы уже зацвели. Она задумалась над тем, какие из них срезать. По правде сказать, она не очень-то разбиралась в цветах. Богатство выбора, доступность любого из них, кого ни пожелай, красота каждого, — какое это имело значение? Она сомневалась, щелкая ножницами. Лезвия немного заржавели и сопротивлялись ее пальцам с песчаным скрежетом.

Вдруг ее осенила мысль о том, что она постоянно думает о Юити, и ее охватило сомнение в своих материнских чувствах. Это милейшее создание, замкнутое внутри нее, откровенно и своекорыстно присвоенное, чье насилие не исключить из ее существования до поры до времени, — разве это не сам Юити? Ясуко тревожилась: а не впадет ли она в уныние, когда увидит новорожденного младенца, и поэтому желала, чтобы кабала ее беременности длилась годы и годы.

И рука ее самопроизвольно срезала стебелек родгерсии. В левой руке она держала цветочек на стебельке длиною в палец. «Зачем я срезала такой коротенький?» — мысленно вопрошала она.

«Чистое сердце! Какое чистое сердце!» Эти слова звучали пусто и нелепо. Ясуко вдруг увидела, насколько повзрослела она в своих собственных глазах. «Что ближе всего к чистоте, как не желание отомстить? Разве мне не доставляет удовольствия смотреть на мужа моим особенным чистым взглядом, а затем ожидать, когда его глаза потемнеют от чувства вины и смущения?» Она не ждала от мужа никаких наслаждений, поэтому скрывала чистоту своего сердца, — и это было проявлением ее «любви», как она сама предпочитала думать.

Плавный край стрижки, ласковые глаза, изящество прочерченной линии между носом и ртом почти наделяли ее благородством — за счет легкой анемичности кожи. Свободный покрой одежды, пошитой с классическими складками специально для того, чтобы скрывать полноту, отлично подходил к ее фигуре. Губы ее высушивал ветер, и она частенько смачивала их языком. Это придавало ее губам очаровательность.

Юити, возвращаясь домой из школы, ступил на дорожку за домом и был уже на подходе к садовой калитке. Когда калитка открывалась, над ней звонко бренчал колокольчик. Прежде чем зазвенел колокольчик, Юити придержал рукой ворота и проник в сад. Он остановился в тени вечнозеленых деревьев сииноки[81] и посмотрел на жену. Он смотрел на нее без озорства — чисто и невинно.

— Отсюда, сейчас, — пробормотал он в сердцах, — я могу любить ее на этом расстоянии по-настоящему. Это расстояние дает мне свободу. Когда я не могу ее достичь, когда я не могу смотреть на нее запросто — как прекрасна Ясуко! Эти складки на ее платье, ее волосы, ее взгляд — как все это чисто! Если б только я смог сохранить эту дистанцию!

В это мгновение, однако, Ясуко заметила в тени за стволом дерева коричневый кожаный портфель. Она позвала Юити по имени. Это был голос, похожий на крик утопающего человека. Он вышел из-за дерева, и она поспешила ему навстречу. Подол ее платья зацепился за бамбуковый низенький частокол вокруг цветочной клумбы. Она запнулась и растянулась на скользкой земле.

Юити зажмурился от невыразимого страха. Он бросился к жене и помог подняться. Платье ее измазалось глиной, и не более; на теле — ни царапинки.

Ясуко дышала тяжело.

— С тобой будет все в порядке, правда ведь? — испуганно выпалил Юити. Произнеся эти слова, Юити понял, что страх, который он почувствовал, когда Ясуко упала, имел отношение к определенным ожиданиям, и содрогнулся.

Ясуко побледнела. Пока Юити помогал ей подниматься, ее мысли занимал он, о ребенке она не вспомнила.

Юити уложил Ясуко в постель и позвонил доктору. Вскоре вернулась мать вместе со служанкой Киё, но вопреки ожиданию она не забеспокоилась, когда в доме увидела доктора. Она выслушала рассказ Юити и сказала, что во время беременности падала с лестницы раза три и ничего с ней не случилось.

— Ты и вправду не волнуешься? — не мог удержаться от вопроса Юити.

— Я считаю, что твое беспокойство совершенно естественно, — с улыбкой сказала мать.

Юити пошатнулся, будто мать угадала его страшное желание.

— Тело у женщины, — сказала мать лекторским тоном, — при всей ее кажущейся хрупкости поразительно крепкое. Когда она падает, ребенок в ее утробе чувствует, будто соскальзывает вниз, и, вероятно, радуется этому. Мужчина же, напротив, хрупок. Никто не мог предположить, что твой отец так быстро сдаст.

Врач ушел, сказав, что с Ясуко, вероятно, все в порядке, однако они должны следить за ее самочувствием. Юити остался рядом с женой. Когда позвонил Кавада, он велел служанке сказать, что его нет дома. Глаза Ясуко переполняла благодарность, и молодой муж не мог не почувствовать удовлетворения, за которое он всерьез схватился.

На следующий день ребенок внутри матери вновь пихнул ножкой, да так сильно, почти заносчиво. Все семейство с облегчением перевело дух; Ясуко не сомневалась в том, что толчок ножкой в ее животе, исполненный такой гордой силы, мог принадлежать только мальчику. Юити не мог долго сдерживать своей глубокой радости и рассказал об этом происшествии Каваде. Надменное лицо дряхлеющего бизнесмена перекосилось от ревности.

 

Глава двадцать четвертая

ДИАЛОГ

 

Прошло два месяца. Настал сезон «сливовых» дождей. Сюнсукэ, отправляясь на встречу в Камакуре, поднялся на платформу линии Ёкосука на станции Токио и увидел Юити с озабоченным лицом. Он стоял в плаще, обе руки засунул в карманы.

Рядом с ним отирались двое модно разодетых мальчиков. Один, в голубой рубахе, держал Юити под руку. Другой, в карминовой рубахе с закатанными рукавами, уставился на Юити, руки его были скрещены на груди. Сюнсукэ пристроился позади них и, скрываясь за колонной, подслушивал разговор.

— Ютян, убей меня на этом месте, если ты не собираешься порвать с этим типом.

— Перестань паясничать! — встрял в разговор паренек в синей рубахе. — Я и Юити ни за что не порвем друг с другом. Для Ютяна ты всего лишь откушенный им махонький кусочек пирожного. Сладеньким оказался ты для него…

— Я тебя прикончу!

Юити освободился от парня в синей рубашке и спокойным голосом сказал по-взрослому:

— Ну, хватит уже! Я выслушаю вас в другой раз, а здесь не место для этих выяснений. — Он повернулся к «синей рубахе» и добавил: — А ты ведешь себя как жена!

Парень в синей рубахе вспылил, вид у него стал понурым и озлобленным.

— Ну-ка давай отойдем в сторонку, надо кое-что сказать тебе.

Парень в красной рубашке улыбнулся, обнажив красивые белые зубы.

— Ты болван! Ну что, и тебе перепало? Глянь на себя! Все ходят в шляпах и ботинках…

Дело принимало серьезный оборот, поэтому Сюнсукэ нарочно сделал полукруг и появился в поле зрения Юити. Они встретились взглядами. Это произошло естественно. Юити поклонился с улыбкой, как будто говорящей: «Я спасен!» Как давно он не видел на лице Юити такой красивой дружелюбной улыбки!

Сюнсукэ был одет в прекрасно сшитый твидовый костюм, из его нагрудного кармана высовывался кончик элегантного коричневого носового платка в клеточку. Когда этот старый господин и Юити церемонно и театрально обменивались поклонами, двое мальчиков смотрели на них с озадаченным видом. Один из них, напустив на себя все свое очарование, сказал:

— Что ж, Ютян, до встречи!

Другой мальчик повернулся спиной, не сказав ни слова. Эти двое скрылись. У платформы загремел поезд «желтой» линии Ёкосука.

— У тебя опасные знакомства, — сказал Сюнсукэ, направляясь к поезду.

— Сэнсэй, вы тоже один из моих знакомых, не так ли? — ответил Юити.

— Однако один грозился тебя убить.

— Вы все слышали. Они всегда говорят в таком духе. Эти трусишки никогда не подерутся между собой. Кроме того, их кое-что связывает, хоть они сейчас цапаются и рычат друг на друга.

— Связывает?

— Когда меня нет, они спят вместе.

 

Они сели в вагон второго класса лицом к лицу. Поезд набрал скорость. Никто из них не спрашивал, кто куда едет. Некоторое время они молча смотрели в окно. Пейзаж с моросью окрест железной дороги трогал Юити за сердце.

Они проехали сырые унылые кварталы городских сереньких зданий, затем их сменил пейзаж задымленных черных фабричных районов. За топью и пустошью с узенькой лужайкой возвышался завод, покрытый стеклом. Кое-где стекла были разбиты, и в глубине пустого закопченного помещения свисали вразброс тускло горящие при дневном свете голые электрические лампочки. Затем они проехали старое деревянное строение начальной школы, возведенное на небольшом пригорке. Подковообразное здание насупилось безжизненными окнами. На школьном дворе, залитом дождем, безлюдном, торчала шведская стенка с облупленными перекладинами… После потянулись бесконечные рекламные щиты — пиво «Такара», зубная паста «Лев», синтетические материалы, карамель «Моринага».

Становилось жарко, и юноша скинул плащ. Его новый костюм, белая рубашка, галстук, заколка, носовой платок, даже наручные часы были роскошными и сочетались в неброской гармонии. И не только эти вещи, но и новенькая зажигалка «Данхилл», которую он вынул из кармана, а также портсигар притягивали взоры. «Все сплошь во вкусе Кавады», — подумал Сюнсукэ.

— И где же ты собираешься встретиться с господином Кавадой? — саркастически спросил Сюнсукэ.

Юноша вдруг отвел взгляд от пламени зажигалки, которую он поднес к сигарете, и посмотрел на старика. Тонюсенькое голубенькое пламя не столько заполыхало, сколько призрачно повисло в воздухе.

— Откуда вам известно?

— Я писатель.

— Поразительно! Он ждет меня в Кофуэн, в Камакуре.

— Это правда? Я тоже встречаюсь в Камакуре.

Они помолчали. Юити бросилось в глаза, как нечто красное пересекло темную линию горизонта. Он присмотрелся. Они проехали выкрашенный суриком железный мост, находящийся на реконструкции.

Неожиданно Сюнсукэ спросил:

— Ты любишь Каваду?

Юити выпрямился, расправив плечи.

— Вы шутите!

— Если ты не любишь, то зачем едешь с ним встречаться?

— А разве не вы подбивали меня жениться на нелюбимой женщине?

— То женщина, а это мужчина. Это разные вещи.

— Ха, то же самое. Что мужчины, что женщины — развратны и скучны одинаково.

— Кофуэн, значит… Роскошная, прекрасная гостиница… Однако…

— Однако — что?

— В старые времена, сынок, всякие воротилы от бизнеса привозили в эту гостиницу гейш из Симбаси и Акасаки.

Юити, будто уязвленный, замолчал.

Сюнсукэ не мог уразуметь одного. Как все ужасно наскучило Юити! Только наличие зеркал в этом мире отвлекало от скуки этого Нарцисса. Этот красивый пленник будет содержаться в тюрьме зеркал до конца своей жизни. Кавада знал, как перевоплотиться в зеркало…

Юити заговорил:

— Мы долго не виделись с тех пор. Как поживает Кёко? Вы сказали мне по телефону, что все идет хорошо. — Он улыбнулся, однако не осознавал, что копировал стариковскую улыбку Сюнсукэ. — У всех, оказывается, все хорошо. У Ясуко, у госпожи Кабураги, у Кёко… Так ли это? Я всегда вам доверял, сэнсэй…

— Если ты доверяешь, то почему тебя никогда нет дома для меня? — сказал Сюнсукэ с нескрываемой обидой. И как можно спокойней он продолжил: — За два месяца я поговорил с тобой по телефону два-три раза, не так ли? Более того, когда я предлагал встретиться, ты каждый раз увиливал.

— Если у вас было ко мне какое-то дело, то могли бы написать письмо, я так думаю.

— Я почти никогда не пишу писем.

Они проехали две или три станции. На мокрой платформе, там, где заканчивался навес, одиноко стояла вывеска с названием станции; под крышей в темном, состоявшем из тел заторе была тьма пустых лиц и тьма зонтов; рабочие на линии в промокших зеленых робах смотрели в окна проходящего поезда — казалось, что все это усугубляло молчание между двоими в вагоне.

Словно бы отделенный от своего тела, Юити переспросил:

— Ну как же дела у Кёко?

— Кёко? Как тебе сказать? У меня нет чувства — нисколечко, — что я поимел то, что хотел. Когда там, в темноте комнаты, я занял твое место, лег рядом с ней, когда эта хмельная женщина, не открывая глаз, назвала меня твоим именем «Ютян», я реально почувствовал, как во мне пробудилась молодость, я буквально возродился. Это продолжалось недолго, но я как будто воплотился в твое юношеское тело. Это все. Кёко проснулась, и до рассвета она не посмела пикнуть ни слова. С тех пор я ничего не слышал о ней. Насколько могу судить, такая авантюра для женщины чревата, вероятно, недомоганием. Я очень сочувствую ей. Эта женщина не заслуживает такого обращения.

 

Юити не испытывал никаких угрызений совести. Это было деяние без цели, без внутреннего побуждения — из чего бы могло возникнуть раскаяние. Этот поступок в его воспоминаниях был изначально чистым. Ни похоть, ни месть не помыкали им и не подталкивали к этому деянию. Ни капли злобы не было в его поступке, родившемся в определенный неповторимый период. Он двигался от одного чистого пункта к другому чистому пункту.

Вероятно, что ни в какое другое время Юити не исполнил бы так совершенно свою лишенную каких-либо моральных принципов роль, придуманную писательским воображением Сюнсукэ. Кёко вовсе не была одурачена им. Когда она проснулась, то лежащий рядом с ней старый мужчина был для нее все тем же молодым человеком, с которым Кёко бок о бок прогуливалась еще днем.

Автор, естественно, не может нести ответственность за иллюзии и очарование, вызванные его произведением. Юити представлял внешний план произведения — его телесность, его сновидение, его хмельное вино бесчувственной холодности; Сюнсукэ представлял внутренний план — угрюмую расчетливость, бесформенное желание и удовлетворенное вожделение от акта, который называется творением. Все же этот скомбинированный персонаж, задействованный в одном произведении, отражался в глазах женщины в виде двух совершенно разных мужчин.

«Никакое другое воспоминание не может сравниться с тем единственным совершенно чудесным воспоминанием, — размышлял Юити, отвернувшись к окну, занавешенному дождливой пеленой. — Безгранично удаленный от смысла этого поступка, я приблизился к его наичистейшей форме. Я не двинулся с места и тем не менее настиг добычу. Я не вожделел к этому объекту, однако он превратился в то, чего я жаждал. Я не сделал ни одного выстрела, но эта жалкая дичь свалилась наповал, сраженная моей пулей… Таким образом, в то время — с полудня до ночи — в тот ясный, безоблачный день я освободился от этих бутафорских этических принципов, которые изводили меня в прошлом. И как хорошо, что в тот вечер я предался своему чистому желанию завлечь женщину в постель…»

Сюнсукэ думал: «Неприятно вспоминать… И даже в тот момент я не мог поверить, что моя внутренняя красота соединима с внешней красотой Юити! Мне кажется, что мольба Сократа к местным богам в то летнее утро на берегу реки Илиссус, когда он возлежал под тенью платана и разговаривал с прекрасным юношей по имени Федр, пока не спала жара, это высочайшее на земле наставление: „Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри“[82]. Греки обладали редчайшим дарованием созерцать внутреннюю красоту, словно она изваяна из мрамора. В поздние эпохи дух подвергался растлению — любовью без страсти, ненавистью без страсти. Дух был отравлен, запятнан. Юный красивый Алкивиад[83], будучи под влиянием Сократа, его пылкого любомудрия, его внутренней красоты, так возжелал стать возлюбленным этого безобразного, как Силен[84], страстного мужчины, что прокрадывался и почивал с ним под одним покрывалом. Когда я читал эти прекрасные слова Алкивиада в платоновском диалоге „Пир“, то буквально был ошеломлен ими. „Мне было бы стыдно признаться перед мудрецами, что я не доверил свое тело такому, как ты, — намного стыдней, нежели бы я заявил перед чернью, что покорился телом тебе. Намного!“».

Он поднял глаза. Юити не смотрел в его сторону. Юноша отвлекся на что-то незначительное и бессвязное. В промокшем от дождя дворике одинокого домика у железнодорожной линии сидела на корточках хозяюшка и усердно раздувала огонь в переносной кухонной плите. Она суетливо помахивала белым веером, и было видно, как в печурке зарделось пламя. «Что есть жизнь? Возможно, это загадка, которая не должна быть разгадана», — думал Юити.

— Госпожа Кабураги пишет тебе? — внезапно спросил Сюнсукэ.

— Раз в неделю, длинные письма, — ответил Юити с едва заметной улыбкой. — Письма мужа и жены всегда приходят в одном и том же конверте. Муж исписывает листик, а то и два. Они такие раскрепощенные, что диву даешься. Оба пишут, мол, я тебя люблю и всякое такое. В одном письме у госпожи мелькнул перл в одну строчку: «Воспоминания о тебе сблизили нас с мужем».

— Бывают же странные пары!

— Супружеские пары все немного свихнутые, — заметил по-ребячески Юити.

— Господин Кабураги, кажется, подвизается в лесном департаменте, да?

— Его жена, говорят, заделалась автомобильным брокером. Стало быть, у них все наладилось.

— Да ну! У такой женщины будет все о’кей. Кстати, Ясуко уже на последнем месяце беременности, не так ли?


Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 346; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!