СЕМЕЙНЫЕ ТРАДИЦИИ: ЧАЙ С РИСОМ 15 страница
О Юити ходила хвалебная молва, и Джеки был рад его встретить. Он спросил с жалостью в голосе, почему Юити не заезжает в Ооисо поразвлечься? Одной рукой он опирался на дерево, грациозно скрестив ноги; пальцы его барабанили по плакату на ограде, выражение на его лице как бы говорило: «Да мне все равно, собственно».
— Они играют в эти забавы с той же прытью и с тем же размахом, что и двадцать лет назад, — пробормотал нестареющий юноша.
Подошел трамвай. Юити оставил Джеки и уехал.
Кёко ожидала Юити в здании международного теннисного клуба, расположенного на территории Императорского дворца. В теннис играла до полудня. Переоделась. Перекусила. Поболтала со своими компаньонками. Когда все разошлись, она осталась сидеть в теннисном кресле в одиночестве. Запах ее духов «Черный атлас» смешивался со слабеньким ароматом роз от ее пылающих щек — словно какое-то смутное беспокойство тревожило ее сладостную усталость после тренировки на этом сухом безветренном полуденном воздухе. «Не слишком ли я надушилась?» — спрашивала себя Кёко. Она вынула зеркальце из своего ридикюля цвета морской волны и посмотрелась в него. Зеркало не могло отражать благовония духов. Удовлетворенная, она спрятала зеркальце.
Весной она не имела обыкновения носить пальто в светлых тонах. Темно-синее пальто она надела из любви к элегантности, и теперь оно раскинулось на белом крашеном кресле. Пальто защищало ее изнеженную спину от грубого каркаса сиденья. Сумочка и туфли были того же синего цвета; костюм и перчатки были ее любимого розовато-желтого оттенка.
|
|
|
Следует сказать, что Кёко Ходака нисколько не любила Юити. Ее фривольное сердце обладало необычайной уступчивостью, в отличие от других твердокаменных сердец. В легковесности ее чувств была элегантность, которой недоставало целомудренности в любом ее проявлении. В глубине ее сердца незаметно для нее самой, бывало, внезапно вспыхивали и так же внезапно угасали порывы к искренним самообманам, которых она нисколько не осознавала. Кёко добровольно возложила на себя одно легко исполнимое обязательство: никогда не быть сторожем своим чувствам.
— Я не видела его полтора месяца, — произнесла она. — Как будто день прошел. За все время я ни разу не подумала о нем.
Один месяц и еще полмесяца! Чем занимала себя Кёко? Несчетные танцы. Несчетные фильмы. Теннис. Несчетные покупки. Она посещала вместе с мужем всевозможные вечеринки, устраиваемые Министерством иностранных дел. Красивые гостиные. Шоферы. Фантастическое количество бесполезных аргументов в защиту множества влюбленностей и адюльтеров. Бесчисленные прихоти и бесчисленные случайные затеи, возникающие за домашними делами…
|
|
|
Например, масляную картину с пейзажем, которая висела на стене над лестницей, она переместила за это время на веранду; затем она перенесла ее в гостиную; потом передумала и снова повесила на прежнее место над лестницей; сделала перестановку на кухне и обнаружила пятьдесят три пустые бутылки; продала их старьевщику, а денежки пустила на карманные расходы; купила настольную лампу, сделанную из бутылки «Кюрасао»; потом ей разонравился этот светильник, и она подарила его подруге, а взамен получила бутылку «Куантро». Она держала пастушью собаку. Вдруг ее собака свалилась с чумкой. Изо рта пошла пена, лапы ее затряслись. Не издав ни звука, собака сдохла. На морде ее было подобие улыбки. Кёко рыдала три часа кряду, а на следующее утро позабыла о своей собачке.
Жизнь ее была завалена несметным количеством всякой рухляди, подобно той лакированной шкатулке, куда она складывала большие и маленькие английские булавки с тех пор, как заболела в девичестве манией собирательства. Жизнью Кёко двигало почти то же самое воодушевление — иначе говоря «экзистенциальная лихорадка», — что и жизнью какой-нибудь простой бедной женщины. Если жизнь Кёко и называется «серьезной», то это нисколько не вступает в противоречие с ее легкомыслием. В своей серьезной жизни, никогда не ведавшей нужды, она кое-как находила выход из затруднений.
|
|
|
Точно бабочка, залетевшая в комнату и порхающая, не зная, из какого окна ей выбраться наружу, Кёко неугомонно вращалась в своем внутреннем мирке, именуемом жизнью. Не всякой глупенькой бабочке дано понять, что комната, куда она случайно залетела, это ее собственная комната. И вот однажды истощенная бабочка шарахается в живописную рощу картины и падает замертво.
Еще ни один человек не видел Кёко в оцепенении, подобном оцепенению бабочки, когда она свалилась бы с широко раскрытыми глазами, растерянная, в беспамятстве. Никогда не было такого, чтобы муж ее подумал бы: «Ну вот, опять началось!» Или чтобы ее друзья, кузины или кузены подумали: «Она снова влюбилась — ну, это на полдня, не более!»
В клубе зазвонил телефон. Пришел охранник с главного входа спросить, можно ли выдать пропуск посетителю по имени Минами. Вскоре Кёко увидела сквозь сосновые ветви Юити, шедшего со стороны каменной стены. При своей щепетильности и самоуважении она была удовлетворена, что юноша пришел сюда, на тщательно обдуманное место встречи, точно к назначенному времени. Это давало ей достаточно оснований, чтобы простить ему пренебрежение к ней. Однако она не осмелилась подняться с кресла; растопырив перед собой пальцы с ярко накрашенными ногтями, она поклонилась и улыбнулась.
|
|
|
— А ты изменился за тот недолгий срок, пока мы не виделись, — сказала она, словно извиняясь за то, что смотрела ему прямо в лицо.
— Каким же образом?
— Ну, стал прямо как зверь лесной.
Юити громко рассмеялся от этих слов. Кёко смотрела на его смеющийся рот с белыми зубами — как у плотоядного животного. Прежде он озадачивал ее еще больше; он казался ей куда более взрослым человеком, и все же ему не хватало уверенности. Однако теперь, когда из тени сосен он размашисто вышел на солнце, позолотившее его волосы, когда пружинисто прошел вперед — шагов двадцать — и замер, по-юношески держась настороже, в нем угадывались повадки молодого одинокого льва, в котором клокотала животная жизнестойкая сила.
Казалось, будто в нем что-то проснулось внезапно, оживилось и выскочило навстречу свежему ветру. Его чарующий взгляд завораживал Кёко, он был неотступным, бесподобно нежным и в то же время грубоватым и сдержанным. Этот взгляд говорил о его желании.
«А он весьма преобразился за это короткое время, — заметила Кёко. — Это, должно быть, благодаря попечению госпожи Кабураги. Ну, вот и мой час настал! Их отношения распались, он бросил работать на ее мужа, и, пока госпожа Кабураги в отъезде в Киото, я должна сжать весь этот урожай!»
Они не слышали сигналов автомобилей, проезжающих вдоль крепостного рва за каменной стеной. Они слышали лишь ритмичные удары теннисных мячей и ракеток. Счастливые голоса, выкрики, короткие смешки и прерывистое дыхание. Изредка ударяли по ушам вялые, томные звуки, выталкиваемые из гортани в пыльную атмосферу.
— Что у тебя сегодня, Ютян, насчет свободного времени?
— Я свободен целый день.
— А что за дело у тебя ко мне?
— Ничего особенного. Я просто хотел повидаться с тобой.
— О, как это мило с твоей стороны!
Они посовещались и приняли легко предсказуемый план развлечений: синематограф, ужин, дансинг. Но сперва им захотелось прогуляться немного пешком, пусть для этого им пришлось бы проделать окружной путь, прежде чем они покинут Императорский дворец через ворота Хиракава. Их путь пролегал по второму древнему валу вдоль клуба наездников, через мост за конюшней; затем дорога поднималась на третий древний вал возле книгохранилища и выходила к воротам Хиракава.
Когда они тронулись в путь, подул легкий ветерок. На щеках Кёко вспыхнул бледный румянец. Она забеспокоилась, как бы не простудиться. Все же на улице стояла весна.
Ее наполняла гордость оттого, что рядом с ней вышагивает красивый молодой человек. Его рука время от времени терлась о ее руку. И тот факт, что ее сопровождал красавчик, внушал ей мысль, что они симпатичная пара. И то, что она любила Юити, служило ей надежным залогом того, что она тоже красивая женщина. С каждым ее шагом розоватая подкладка незастегнутого элегантного темно-синего пальто мелькала, подобно яркой прожилке киновари.
Просторная площадь между служебным помещением клуба наездников и книгохранилищем уже просохла. Кое-где в воздухе клубилась пыль, пока ее не подхватило порывом ветерка. Они пошли сквозь этот вихрь, и тотчас послышался гул знаменосцев, пересекающих по диагонали площадь. Это была процессия пожилых людей из провинции — приглашенных в Императорский дворец родственников погибших в Великой войне.
Процессия двигалась медленно. Многие были облачены в хакама[75] и хаори, обуты в гэта, на головах — старинные шляпы. Согбенные старухи вытягивали вперед шеи, будто у себя на распахнутой груди они высматривали куда-то девшиеся банные полотенца. И хотя еще была весна, из-под воротников у некоторых выпростались края шелкового исподнего; лоск деревенского шелка оттенял морщины на почерневших от загара затылках. Все, что слышалось, это только цоканье гэта и дзори[76], устало волочившихся по земле, и клацанье вставных челюстей на каждом шагу. От усталости и благочестивой радости пилигримы едва ли были в силах произнести хотя бы словечко.
Кёко и Юити пришли в большое замешательство, озаботившись тем, как им разминуться бы с этой процессией. Старые люди разом повернули головы в их сторону. Даже смотревшие себе под ноги и то почувствовали что-то неладное, подняли свои изнуренные взгляды на молодую пару и больше не отводили их.
Их взоры были без малейшей тени порицания и чрезвычайно открыты. Множество глаз, словно черные каменья, таращилось пристально и хитровато из морщин, из липких век, из слез, из-под бельм, из грязных прожилок… Юити замешкался, прибавив шагу, однако Кёко присмирела. Что касается Кёко, то она не мудрствовала лукаво и верно судила о реальности. Несомненно, этих людей поразила только ее красота.
Процессия провинциальных ходоков неторопливо и волнообразно прошествовала в сторону Управления Императорского дворца.
Они прошли вдоль конюшни, ступили на затененную дорожку. Их руки сплелись локтями. Перед ними выросло возвышение с земляным мостом, сооруженным наподобие косогора. Это возвышение обрамляли валы. Ближе к вершине зацветала одинокая сакура в окружении нескольких сосен.
Мимо двух пешеходов промчалась вниз по взгорью дворцовая повозка, запряженная одной лошадью с развевающейся на ветру гривой; перед их носом мелькнула шестнадцатилепестковая золотая хризантема. Они взобрались на косогор. С возвышенности третьего вала открывалась за крепостной стеной панорама города.
С какой прытью бросился им навстречу весь город! Какая бойкая жизнь там — блестящие автомобили скользят туда и обратно! Какой деловитый и цветущий после полудня квартал Нисикитё! Как вращаются многочисленные флюгера на метеостанциях! Что за революция! С каким напряжением они прислушиваются к ветрам, несущимся в атмосфере! Как заигрывают! Какие вертихвостки! Как неутомимо кружатся!
Они вышли через ворота Хиракава. Они оба еще не нагулялись. Побродили по кромке крепостного рва. И в самый разгар этого бесцельного послеполуденного гуляния, посреди буйства автомобильных гудков, в эпицентре гуда сотрясающейся от проезжающих тяжеловесных грузовиков почвы Кёко вдруг вкусила прелесть самой жизни, что называется, в реальных ощущениях.
…Пусть странно это выражение «реальное ощущение», но в тот день оно прочно запечатлелось в Юити. Кажется, он проникся убеждением, будто перевоплотился в человека, каким больше всего хотел стать. Это самое «реальное чувство», если можно так выразиться, стало подлинной благодатью в особенности для Кёко. До сих пор этот молодой красивый мужчина как будто состоял из фрагментов, из кусочков, из обрывков сексуальности. Его тонкие брови, глубокие опечаленные глаза, изумительная переносица, бесхитростные губы наполняли сердце Кёко радостью, однако у нее сохранялось чувство, будто в этом простом перечне недоставало какой-то очень важной детали.
— А ты вовсе не выглядишь женатым мужчиной, — сказала Кёко, распахнув глаза с простодушным удивлением.
— Ну да, порой я чувствую себя холостяком.
Они переглянулись. Этот сумасбродный ответ рассмешил обоих.
Кёко никогда не касалась щекотливой темы о госпоже Кабураги, и Юити тоже взял себе за правило не заводить разговора о том самом Намики, который однажды отвозил их в автомобиле в Йокогаму. Эта обоюдная галантность помогала им поладить друг с другом, делала их чувства похожими. Кёко склонялась к мнению, что Юити был соблазнен и брошен госпожой Кабураги, точно так же с ней обошелся Намики, — вот это как раз и подогревало ее чувства к Юити.
Рискуя быть многословными, напомним, что Кёко уже нисколько не любила этого молодого красавца. Для них обоих это рандеву явилось равной усладой и равной отрадой. Ее понесло как по течению. Ее подлинно легкое сердце несло, как подхваченное ветром семечко травы, как белый венчик чертополоха. Соблазнитель не всегда домогается возлюбленной женщины. Эта женщина, не отягощенная духовностью, всем своим нутром тянулась к чему-то высокому. Она была настолько реалистом, насколько и мечтателем, и в конечном счете не более чем приманкой для соблазнителя.
В этом пункте госпожа Кабураги и Кёко были диаметрально противоположны друг другу. Кёко сторонилась всякой абсурдности, закрывала глаза на всякую алогичность, при этом никогда не забывала о том, кто был влюблен в нее. Наблюдая за тем, как обходителен с ней Юити, как равнодушно смотрит на других женщин — одной только Кёко не пресыщались его глаза, — Кёко пребывала в предсказуемом настроении. Она была счастлива.
Они отужинали в клубе М. вблизи чайного павильона Сукиябаси. С недавних пор в этот клуб стали вламываться полицейские с проверкой, поскольку в нем собирались за азартными играми евреи да американцы из распавшихся колоний. Эти типы, привыкшие за годы Второй мировой войны, оккупации и войны в Корее зарабатывать на мелкой спекуляции, скрывали под своими новенькими костюмчиками (вкупе с татуировками роз, якорей, голых женщин и черных пантер на обеих руках и груди) подозрительные запахи бесчисленных портов азиатских стран. Где-то в глубине их синих глаз, их ласковых взглядов поблескивали воспоминания об опиумных сделках, все еще отражались гавани с их несчетными мачтами и криками — Пусан, Мокпхо, Далянь[77], Тэнтин, Циндао, Шанхай, Цзилун, Амой[78], Гонконг, Макао, Ханой, Хайфон, Манила, Сингапур…
Когда они вернутся на родину, в их личных историях останется азиатская подозрительная запись с чернильной кляксой. До конца своей жизни они не освободятся от ничтожной дурной славы, что сопровождает мужчин, которые однажды запускали свои руки в экзотическую почву в поисках золотых песчинок.
Этот ночной клуб был декорирован в китайском стиле, и Кёко пожалела, что пришла сюда в своем китайском платье. Из японских гостей в клубе присутствовали несколько гейш Симбаси — их привели сюда иностранцы. Остальные посетители были выходцами с Запада. За столиком Кёко и Юити горела красная свеча в цилиндре из матового стекла с нарисованным зеленым дракончиком. Пламя было удивительно спокойным среди этого столпотворения.
Эти двое ели, выпивали, танцевали. Ведь были они вполне молоды. Кёко, опьяненная чувством молодости, позабыла о своем супруге. Ей и без этого не составляло великого труда забыть о нем. Пожелай она забыть о своем муже, ей достаточно было бы закрыть глаза, будь он напротив нее. Ну прямо-таки как иллюзионист, ловко манипулирующий воображением зрителей во время аттракциона!
Юити впервые с радостью отдался роли влюбленного. Впервые замечал за собой, что прижимается к женщине с мужским напором. Обычно такие повадки охлаждали ее задор, но на этот раз Кёко уверовала в то, что он искренне отвечает ее настроению. «Если я вдруг разлюблю его, то это еще больше возбудит его», — подумала она без малейшего ожесточения.
Опьяневшая от выпитой ярко-красной сливовой настойки, Кёко скользила в танце. Она опиралась на Юити, и тело ее, легкое как перышко, казалось, парило над полом, едва касаясь его ногами. Танцевальную площадку на нижнем этаже с трех сторон обступали столики. Окруженная полумраком, к залу была обращена оркестровая сцена, драпированная красными кулисами на заднике. Музыканты играли модные мелодии — «Slow Poke», «Blue Tango», «Taboo»[79]. Юити, занявший когда-то третье место в танцевальном конкурсе, двигался великолепно; его грудь преданно прижималась к маленьким мягким, с подкладками грудям Кёко. Что касается Кёко, то она смотрела через плечо своего молодого партнера в темные лица за столиками, на сияющие нимбы над их рыжеволосыми головами. Там и сям ей бросались в глаза дракончики — зеленые, желтые, красные, голубые — в отсветах матового стекла настольных светильников.
— В прошлый раз на твоем китайском платье был огромный дракон, не правда ли, — сказал Юити во время танца.
Это случайное совпадение было рождено исключительно близостью их чувств. Не желая раскрывать, что она тоже подумала о драконе, свой маленький секрет, Кёко ответила:
— Ах да, это был рисунок на белом сатиновом платье. Ну, ты помнишь это хорошо. А помнишь ли ты, как мы танцевали с тобой пять туров подряд?
— Конечно. Я тогда полюбил твою улыбку, когда ты чуть-чуть улыбалась… С тех пор гляжу на улыбки других женщин и сравниваю их с твоей. Знаешь, в них нет ничего очаровательного!
Этот комплимент глубоко тронул Кёко. Она вспомнила, как беззастенчивая кузина непрестанно и жестоко критиковала ее в отрочестве за улыбку с оголенными деснами. После этого у нее ушло лет десять упорных тренировок перед зеркалом, чтобы научиться улыбаться. Она никогда не забывала о своих деснах, какой бы невольной ни была ее улыбка. В той легкости владения своей улыбкой Кёко демонстрировала уверенную виртуозность.
Если женщину прилюдно восхваляют, то может показаться, что с ней обращаются, как с публичной женщиной. Галантный Юити, в подражание фривольным манерам иностранцев, не преминул воспользоваться случаем, чтобы прикоснуться губами с их невинной улыбкой к устам партнерши.
Кёко, хоть и слыла ветреной натурой, вовсе не потеряла головы. Ни танцы, ни вино, ни колониальный флер клуба экспатриантов не сделали Кёко вполне романтичной. Она стала только нежней, чувствительней, слезливей. И верила в глубине своего сердца, что все мужчины в мире бедолаги. Это стало ее почти религиозным предубеждением. Все, что она могла разглядеть в Юити, это его тривиальную юность. Красота изначально чуралась всякой оригинальности, и в этом молодом красивом мужчине тоже нельзя было найти ничего оригинального! Кёко вздрагивала от боли в груди, едва не разрыдалась от сердечного чувства к этим одиноким, изголодавшимся и жаждущим, как зверье, мужчинам, повязанным путами своей похоти, — от всего этого у них был такой трагический вид!
Впрочем, когда они вернулись за свой столик, наплыв сокрушительных эмоций схлынул сам собой. Говорили они мало. Юити был смущен и, словно ища повод для разговора, а может быть, в извинение за то, что коснулся ее руки, обратил внимание на необычные часы на ее запястье и попросил позволения взглянуть на них. В этом мраке было трудно разглядеть их тонюсенький циферблат даже в упор. Кёко сняла их с руки и передала ему. Юити рассказал ей о многочисленных швейцарских часовых фирмах. Широта его познаний поразила Кёко.
— Который час? — спросила она.
Юити сравнил время на обоих часах.
— Без десяти десять. На твоих — без четверти десять, — сказал он и вернул ей часы.
Им пришлось бы ждать более двух часов до начала шоу.
— Давай сходим еще куда-нибудь?
— Ну давай! — согласилась она и снова взглянула на часы.
Муж ее играл в маджонг[80] и возвращался домой к двенадцати ночи. Желательно, чтобы она вернулась к этому времени.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 303; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!