СЕМЕЙНЫЕ ТРАДИЦИИ: ЧАЙ С РИСОМ 12 страница
Много лет тому назад он предпринял странствие в Куцукакэ, где стал очевидцем извержения вулкана Асама. Поздно ночью в гостинице мелко-мелко задрожали оконные стекла, и он, впавший в дремоту от изнурительного писательского труда, проснулся. Взрывы чередовались каждые тридцать секунд. Он поднялся и засмотрелся извержением. Грохота как такового не было слышно. Слабенькое утробное урчание докатывалось со стороны горы вслед за тем, как над ней вздымалось пунцовое пламя. «Словно океанский прибой», — мысленно сравнивал Сюнсукэ. Танцующие всплески огня угасали плавно; одни воскресали в чреве кратера; другие отчаливали в небо вместе с темно-красными клубами дыма. Это зрелище было подобно угасанию последних лучей закатного солнца.
Его безудержный вулканический смех в баре слегка походил на то отдаленное рокотание. Впрочем, Сюнсукэ казалось, что эти посещавшие его изредка эмоции были скрытой аллегорией громогласного смеха горы.
Это чувство, которое всегда подбадривало его в юношеские годы, наполненные унижением, было сострадательной любовью ко всему сущему — она проникала в его сердце в редкостных случаях: глубокой ночью, как сейчас, или в одиночном странствии, когда на рассвете он спускался с вершины горы. В такие минуты он ощущал себя художником, и душа его одобряла это состояние как некоего рода привилегию или комедийную паузу, дарованную верой в неизмеримое восхождение его духа. Это чувство было сладостным, как глоток свежего воздуха. Он был откровенно ошеломлен своим громадным чувством, санкционированным его душой, подобно тому как альпинист бывает поражен своей гигантской тенью.
|
|
|
Как называется это чувство? Сюнсукэ не находил такого слова, он просто смеялся. Конечно, смеху его недоставало уважительности. И в первую очередь — уважения к самому себе. В тот момент, когда смех связал его с миром, чувство солидарности, вскормленное состраданием, приблизило его сердце к наивысшей любви, этой превосходной фальшивке, именуемой человеколюбием.
Сюнсукэ оборвал смех. Вынул из кармана носовой платок, вытер слезы. Его влажные нижние веки сморщились, постарели — как будто замшели.
— Он тронут, видите ли! Он влюблен! — воскликнул Сюнсукэ. — Какая чепуха! То, что называется чувством, способно, подобно прелестной жене, легко ввести нас в заблуждение. Вот почему это всегда вызывает возбуждение у неотесанных мужланов. Не сердись на меня, Ютян! Я ведь не говорю, что ты из этой же породы профанов. Тебя, к несчастью, стало томить влечение. В твоем сердце, абсолютно чистом, проснулась жажда к сильным переживаниям. Это обычная болезненность. Подобно мужающему мальчишке, очарованному своей влюбленностью, ты всего-навсего тронут своей впечатлительностью. Когда ты поправишься от этой идеи фикс, твои чувства исчезнут, как легкий туман. Не сомневайся! Ты и сам, должно быть, знаешь — вне сексуальности в природе не бывает чувств. Никакая идея, никакое умозрение не возбудит человека, если в ней не заключена сексуальность. Человек бывает взволнован самой потаенной срамотой мысли, концепции, идеи и вовсю распаляется, как резонерствующий франтоватый денди, восхищенный всего лишь разодетыми напыщенными фразами. Было бы лучше, если бы мы выбросили из нашего лексикона такое размытое словечко, как «чувство». Конечно, я покажусь злобным, но я стараюсь проанализировать твои слова. Вначале ты свидетельствовал: «я взволнован». Затем ты засвидетельствовал: «я люблю госпожу Кабураги». Каким же образом связаны между собой эти два твоих утверждения? Короче, ты ведь прекрасно знаешь, что в человеке нет эмоции, не связанной с сексуальным желанием. Вот поэтому ты поспешил прилепить слово «люблю» как постскриптум. Таким образом, произошла подмена: слово «люблю» стало синонимом твоего плотского вожделения. В этом пункте, надеюсь, у тебя не будет возражений. Госпожа Кабураги сбежала в Киото. И коль все это имеет отношение к проблеме животной страсти, ты можешь быть совершенно спокоен. Ведь ты впервые позволил самому себе полюбить женщину, не правда ли?
|
|
|
|
|
|
И прежде Юити не поддавался таким разглагольствованиям. Его глубокие печальные глаза отслеживали нюансы возбужденного поведения Сюнсукэ. Юити уже научился оголять его слова и тщательно их анализировать.
— Ну почему же, сэнсэй? — возразил юноша. — Когда вы говорите о животном желании, вы имеете в виду нечто более жестокое, чем принято считать у людей, полагающихся на свой разум. Чувство, которое я испытывал, когда читал это письмо, было таким сердечным, таким теплым, что я не решился бы назвать его животным. И разве верно то, что все чувства в этом мире не что иное, как только сексуальное желание? В таком случае не есть ли похоть та же ложь? Считается, что подлинно только такое положение, когда желание чего-либо не исполняется. Ну, если это верно, то и положение, когда желание удовлетворяется сиюминутно, следует считать миражным, не так ли? Я же думаю иначе. Эта жизнь подобна жизни нищего, который всегда припрятывает милостыню из своей коробочки прежде, чем она наполнится, чтобы люди в другой раз подбрасывали ему еще больше. Я нахожу все это вульгарным. Иногда я думаю, не броситься ли во что-нибудь до самоотречения. Пусть даже ради какой-нибудь ложной идеи! Пусть даже бесцельно, все равно! В старших классах школы я много занимался прыжками в воду и прыжками в высоту. Как здорово возносить свое тело под небеса! Я думал: «Вот, еще одно мгновение, и я замру навеки в воздухе!» Зелень поля, голубизна бассейна — все это всегда окружало меня. Теперь же я не вижу вокруг себя ни зелени, ни синевы. Если это будет в моей жизни, пусть даже благодаря ложной идее, то ради бога! Ведь подвиг мужчины, который завербовался в солдаты по заблуждению, не перестал быть подвигом.
|
|
|
— Какой ты высокопарный! Прежде ты мучился оттого, что едва ли мог поверить в свою способность чувствовать. Я не знал, что делать с тобой. Тогда я преподал тебе несколько уроков радости в бесчувствии. И вот ты снова пожелал остаться несчастным! Твое несчастье должно быть таким же совершенным, как твоя красота. Раньше я не говорил тебе открыто, что сила, которой ты обладаешь, сила делать мужчин и женщин несчастными, происходит не только из твоей красоты, но также из твоего дарования быть более несчастным, чем кто-либо другой.
— Вы правы, сэнсэй, — грустно вымолвил Юити. — Наконец вы высказались. Теперь ваши уроки стали тривиальными. Вы научили меня видеть мое несчастье, научили жить с ним; вы объяснили, что у меня нет другого пути, чтобы избежать этого. Сэнсэй, а скажите-ка мне откровенно, вам никогда не случалось чувствовать что-то подобное?
— Ничего, кроме сексуального желания.
Юноша чуть-чуть улыбнулся.
— Это было прошлым летом на побережье, когда мы впервые встретились с вами? — спросил он.
Сюнсукэ вздрогнул.
Он вспомнил то жгучее-жгучее летнее солнце, синее-синее море, одиночное завихрение волны, хлесткий бриз в ушах… Он вспомнил греческое видение — как сильно взволновало его это видение бронзовой скульптуры пелопоннесской школы!
Разве в этом не было сексуального чувства? Или же намека на сексуальность? В те времена повседневная жизнь Сюнсукэ не была отягощена мыслями, и вдруг впервые он включил мысль в свой обиход. Были ли его размышления пронизаны сексуальным желанием? Его дурные нескончаемые предчувствия по сию пору вращались только вокруг этого вопроса. Своим вопросом Юити обезоружил старого писателя.
Ровно в этот миг перестала звучать музыка из проигрывателя. В бар снизошла тишина. Хозяин заведения куда-то вышел. Только гудки проезжающих автомобилей отзывались эхом в стенах помещения. В городе зажигались неоновые огни, наступала рядовая ночь.
Безо всякого повода Сюнсукэ вспомнил фрагмент своей давней повести:
…Он задержался, окинул взглядом криптомерию. Это было высокое дерево, и довольно старое. В одном месте облачного неба образовалась прореха, и сквозь нее пролился водопадом солнечный свет, озарив всю криптомерию. Внутрь кроны, однако, свет не проникал, как ни пытался. Лучи тщетно стремились к нижним ветвям, ниспадая лишь на мшистый покров земли… Как это странно, что он чувствовал волю дерева! Волю расти и вздыматься к небесам, упрямо отвергая свет! Как будто ему была ниспослана миссия передать небесам точный образ этой темной воли к жизни.
Он вспомнил пассаж из только что прочитанного письма госпожи Кабураги: «Вы были неприступны как стена — великая тысячемильная стена варварской армии. Вы были любовником, который никогда не любил меня. Вот поэтому я обожала Вас и сейчас обожаю Вас так же, как прежде».
Сюнсукэ взглянул на белые зубы за слегка разомкнутыми губами Юити.
«Чувствовал ли я сексуальное влечение к этому красивому юноше? — с дрожью в теле подумал Сюнсукэ. — Если нет, то на кой черт я испытываю это раздирающее сердце мучение? Кажется, это чувство подкралось ко мне незаметно. Уму непостижимо! Я влюбился в плоть этого юнца!»
Старик слегка покачал головой. Вне сомнения, думы его наполнились сексуальным желанием. Впервые мысли его обретали силу. Сюнсукэ был влюблен, позабыв, что тело его омертвело! Внезапно сердце Сюнсукэ стало смиренным. В глазах его погас надменный блеск. Сюнсукэ пожал плечами — словно поправлял крылья. Он еще раз пристально посмотрел на плавные линии бровей Юити. От него исходил аромат юности.
«Если я люблю этого юношу сексуально, — размышлял он, — и если то, что казалось невозможным в моем возрасте, все-таки открылось даже мне, тогда я не вправе утверждать, что Юити тоже не способен полюбить госпожу Кабураги физически. Ну и как тебе все это нравится?»
— Возможно, что ты и впрямь любишь госпожу Кабураги. Мне стало понятно это по твоей интонации, когда я тебя слушал. Это передалось мне.
Сюнсукэ не сознавал, какая горечь сожаления проникла в его слова. Этими словами он будто содрал с себя кожу. Он ревновал!
Сюнсукэ, как наставник, был сейчас более или менее искренен. Говорил, что лежало у него на душе. Те, кто воспитывает молодых, прекрасно осведомлены, что все сказанное ими будет иметь обратный эффект для их подопечных. Как и следовало ожидать, Юити после такой откровенности пошел на попятный. Без посторонней помощи он нашел в себе мужество заглянуть внутрь самого себя.
«Да нет же, не может быть! — подумал Юити. — Я никоим образом не могу любить госпожу Кабураги. Это уж точно. Насколько я понимаю, я был в любовной связи со своим двойником, этим юным несравненным красавцем, своим вторым „я“, столь любимым госпожой Кабураги. В ее письме, несомненно, есть сила очарования. Всякий, кто получил бы такое письмо, с трудом соотнес бы его адресата с самим собой. Я ведь не Нарцисс! — горделиво оправдывался Юити. — Если бы я был влюблен в самого себя, то я смог бы без труда увидеть в объекте этого письма самого себя. Я не самовлюбленный человек. Я люблю юношу по имени „Ютян“, но не себя же!»
В процессе этой рефлексии Юити почувствовал что-то вроде странной близости к Сюнсукэ. Дело в том, что в этот момент Юити и Сюнсукэ любили одного человека. «Ты любишь меня. Я люблю себя. Станем друзьями!» Вот аксиома их эгоистического влечения друг к другу. В то же самое время это единственный прецедент взаимной любви.
— Нет, этого не может быть. Я понял это только что. Я не люблю госпожу Кабураги, — сказал Ютян.
По лицу Сюнсукэ разлилась радость.
Такая штуковина, как любовь, весьма схожа с лихорадкой, хоть и с продолжительным инкубационным периодом. В этот инкубационный период возникают всевозможные ощущения, предваряющие болезнь, когда ее первые признаки уже очевидны. А в результате захворавший человек начинает предполагать, что причины всех проблем этого мира соотносимы с симптомами лихорадки. Разразится война. И говорит, вздыхая, такой человек: «Ох, лихорадка!» Философы мучаются, решая болевые проблемы этого мира. «Это лихорадка», — с болью говорят они, охваченные высокой температурой.
Когда Сюнсукэ Хиноки понял, что желает Юити, он познал и ревность, пронзающую его сердце шипами; и жизнь, которая наполнялась смыслом всякий раз, когда Юити звонил ему; и мистическую боль крушения; и печаль, вызванную долгим молчанием Юити, которая толкнула его на решение отправиться в Киото, а также радость этого путешествия в Киото. Все это было причиной его лирических воздыханий. Это его открытие, однако, было зловещим. Если это любовь, думал он, то в свете его прошлого опыта провал был неизбежен. Не было никакой надежды. Он должен ждать своей возможности; он должен скрывать свои чувства, насколько в силах терпеть. Вот что наказывал себе этот утративший уверенность старик.
Не имея какой-либо идеи, которая твердо держала бы его на ногах, Юити вновь обнаружил в Сюнсукэ своего счастливого духовника. Совесть его чуточку свербела, и это толкнуло его на признание:
— Сэнсэй, кажется, вы уже были с некоторых пор осведомлены о моих отношениях с господином Кабураги. Я не хотел рассказывать вам об этом раньше. С каких пор вам это стало известно? И каким образом вы узнали?
— С того раза, когда он пришел разыскивать свой портсигар в отеле в Киото.
— Однако в то время вы уже…
— Верно, верно! Я не придавал значения всем этим слухам. Сейчас было бы разумней подумать, как распорядиться этим письмом. Ты сам должен поразмыслить об этом хорошенько. Сколько бы эта женщина ни нагромождала объяснений, она ведь не покончила с собой из-за тебя, и очевидно, что ее обращение с тобой весьма неуважительно. Так что отплати ей за это пренебрежение. Не отвечай ей ни в коем случае! Если тебя выставили, как третьеразрядного клиента, то ты вправе осадить их.
— А как насчет господина Кабураги?
— Покажи ему это послание, — сказал Сюнсукэ, стараясь поскорее закончить этот неприятный разговор. — И хорошо бы объявить ему о разрыве твоих отношений с ним. Граф придет в отчаяние, и, вероятно, ему некуда будет податься, кроме как в Киото. Вот тогда-то страдания четы Кабураги обретут законченный вид.
— Я как раз об этом тоже подумал, — радостно выпалил Юити, науськанный на дурные помыслы. — Правда, есть одно обстоятельство. У господина Кабураги сейчас денежные затруднения, поэтому если я брошу его…
— И ты еще думаешь о таких вещах! — воскликнул Сюнсукэ, окинув довольным взглядом юношу, которого, кажется, он вновь вернул под свое крыло, и продолжил с воодушевлением: — Если правда, что ты позволяешь Кабураги распоряжаться тобой из-за денег, то это одно дело; если же это совсем не так, то не имеет значения, как у него с финансами. В любом случае, вероятно, отныне ты не получишь от него какого-нибудь жалованья.
— По правде сказать, я на днях получил месячное жалованье…
— Ты погляди-ка! Ты часом не влюблен в Кабураги?
— Шутить изволите?! — выпалил Юити, задетый за живое. — Все, что я позволял ему, это распоряжаться моим телом.
Его слова — им недоставало психологической ясности — внезапно свалились на сердце Сюнсукэ непомерной тяжестью. Он сопоставил те пятьсот тысяч иен, которые вручил Юити, с покладистостью юноши. Его пугала мысль, что Юити однажды будет нетрудно и ему тоже отдаться всем телом, поскольку между ними было это финансовое соглашение. Сюнсукэ вновь столкнулся с загадкой Юити.
И более того! Когда он еще раз взвесил только что предложенный им план, одобренный Юити, он встревожился. Некоторые детали этого хитрого плана были излишними, а именно корыстный интерес, которому Сюнсукэ позволил себя захомутать впервые. «Меня понесло, как ревнивую женщину…» — с охотой предавался он самокритике, разбередившей его нутро еще сильней.
В этот момент в бар «Рудон» вошел элегантно одетый джентльмен, лет под пятьдесят, гладковыбритый, в очках без оправы, с родинкой у носа. У него было квадратное высокомерное привлекательное лицо германского типа. Его челюсти были сжаты, глаза излучали холодный блеск. Впечатление холодности особенно усиливал желобок с выпуклостями под носом. Голова его была нахлобучена таким образом, что посмотреть под ноги ему было затруднительно. Его непреклонный лоб держался прямо — хоть законы перспективы сверяй по его линии! Имелась только одна погрешность — слабая невралгия в правой нижней части лица. Когда он встал посреди ресторана и огляделся, его правую щеку передернул тик — будто молния. Это длилось мгновение. Когда все прошло, его лицо тотчас стало выглядеть так, словно ничего не случилось. Будто он что-то тайком сжевал и быстро проглотил.
Его глаза встретились с глазами Сюнсукэ. Едва заметная тень изумления пробежала по его лицу. Было бы нелепо прикидываться, будто они незнакомы. Он не сдержался и дружелюбно улыбнулся:
— О, это вы, сэнсэй!
Лицо его наполнилось человечностью и добротой. Это все, что он мог выказать перед своим самым близким другом.
Сюнсукэ указал ему на соседний стул. Мужчина присел. И, разговаривая с Сюнсукэ, не упускал из виду Юити. Он встречал его однажды.
Юити не сильно был удивлен этому лицу с тиком, пробегавшим каждые десять-двадцать секунд. Сюнсукэ сообразил, что их нужно представить.
— Это господин Кавада, президент автомобильной фирмы «Кавада-моторс». Мой давний друг. Это мой племянник, Юити Минами.
Яитиро Кавада родился в Сацума на Кюсю, приходился старшим сыном Яитиро Каваде, который первым в Японии начал производить отечественные автомобили. Он не оправдал ожиданий своего отца, пожелал стать романистом, поступил на подготовительный курс университета, слушал лекции Сюнсукэ по французской литературе. Сюнсукэ попросил его показать отрывок из ранней прозы молодого человека. Он, кажется, не нашел его одаренным. Парень поник духом. Отец воспользовался этим случаем и отправил его в Соединенные Штаты в Принстонский университет изучать экономику. После окончания университета его послали практиковаться на автомобильный завод в Германию. К тому времени, когда он вернулся домой, Яитиро совершенно изменился. Он стал экспертом и прагматиком. До конца войны оставался в тени, когда его отец был в опале и вынужден был терпеть унижения. Затем он стал президентом фирмы. После смерти отца он продемонстрировал свои способности, обогнав старого отца. Когда был запрещен выпуск крупногабаритных автомобилей, он переориентировал производство на небольшие авто и сконцентрировался на их экспорте в азиатские страны. Кроме этого, он организовал филиал в Йокогаме и, по собственной инициативе взявшись за ремонт джипов, стал пожинать огромные прибыли. После назначения Кавады президентом один непредвиденный случай послужил поводом для возобновления его прежних отношений с Сюнсукэ. Кавада организовал роскошное празднование его шестидесятилетия.
Их случайная встреча в «Рудоне» стала своего рода безмолвным признанием. Эти двое никогда не касались самоочевидного предмета. Кавада предложил отужинать. Сделав приглашение, он достал записную книжку, сдвинул на лоб очки и поискал «свободное окно» в своем календаре. Это было похоже на поиски позабытого цветочка, зажатого между страницами толстенного словаря.
Наконец он втиснулся в свой график.
— В следующую пятницу в шесть вечера. Вот и все! Назначенная на этот день встреча перенесена. Я надеюсь, тебе будет удобно.
Этот занятой человек, однако, еще имел время украдкой заходить в этот бар, оставляя автомобиль за углом квартала. Сюнсукэ согласился. Кавада неожиданно спросил:
— Как насчет «Куроханэ» в Имаитё? Там есть кухня Такадзё. Разумеется, я приглашаю твоего племянника. Вам будет удобно?
— Ну… — двусмысленно буркнул Сюнсукэ.
— Я зарезервирую на троих. Я позвоню, так что вы не забудете. — Он взглянул на свои часы, будто его поджимало время. — О, извините! С удовольствием остался бы здесь и поболтал с вами, но я спешу. Буду с нетерпением ждать встречи с вами.
Важная персона удалилась неторопливым шагом, но произведенное на двоих мужчин впечатление быстро испарилось.
Сюнсукэ, будучи не в духе, отмалчивался. Он почувствовал, будто Юити был оскорблен на его глазах. Он рассказал о карьере Кавады, хотя его не просили об этом; затем поднялся, шурша своим плащом.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 293; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!