СЕМЕЙНЫЕ ТРАДИЦИИ: ЧАЙ С РИСОМ 8 страница
— В вашем возрасте? — сказала она, смачивая лицо водой.
— Много лет тому назад таким вот образом ваш муж ворвался в нашу спальню, — напомнил ей Сюнсукэ.
Глава семнадцатая
КАК СЕРДЦЕ ПРИКАЖЕТ
Госпожа Кабураги не была чересчур потрясена его появлением. Она поднялась из вспененной ванны во весь рост. Глядя на Сюнсукэ пристально, немигающим взглядом, женщина изрекла:
— Входите, коль желаете войти!
Это нагое, без тени стыдливости тело стояло перед носом у старика, обратив его едва ли не в каменного истукана с обочины дороги. Бестрепетно для остального мира сияли ее мокрые груди. Красота ее тела, перезревшая с годами, на мгновение ослепила Сюнсукэ, но вскоре, придя в себя, он испытал чувство безмолвного унижения, и мужество, с которым он вперялся взором в свою бывшую любовницу, покинуло писателя. При всей своей наготе женщина оставалась безмятежной, а старик зарделся от смущения. На короткое время Сюнсукэ, кажется, проникся страданиями Юити.
«В конечном счете у меня, кажется, иссякли силы для мести. У меня не осталось сил для мщения!»
После такого ослепительного противостояния Сюнсукэ молча затворил за собой двери ванной комнаты. Юити, разумеется, не отважился входить туда. Сюнсукэ обнаружил себя в одиночестве в тесной раздевалке с погашенным светом. Он закрыл глаза, и тотчас возникло яркое видение под звуки текущей воды в ванне.
Сюнсукэ утомился стоять и все еще был слишком смущен, чтобы возвращаться к Юити. Он присел на корточки, бормоча что-то невразумительное от негодования. Никакие признаки не намекали на то, что госпожа Кабураги собиралась выходить из ванны.
|
|
|
Вскоре послышалось, как она поднялась из воды. Шум разлетелся эхом. Резко открылась дверь, и мокрая рука зажгла свет в раздевалке. Сюнсукэ внезапно, как собачка, пригнулся и вскочил с корточек. Госпожа Кабураги взглянула на него и без тени удивления спросила:
— А, вы все еще здесь?
Госпожа Кабураги взяла сорочку, чтобы одеться, и Сюнсукэ пришел на помощь, словно был ее слугой.
Когда они вошли вдвоем в комнату, Юити отрешенно стоял у окна и, глядя на ночные улицы, затягивался сигаретой. Он повернулся:
— Сэнсэй, вы уже искупались?
— Да, — ответила госпожа Кабураги вместо него.
— Уж больно скоро вы справились!
— Ну а теперь твой черед! — сухо сказала она. — Мы пойдем в другой номер.
Юити пошел принимать ванну, а госпожа Кабураги, подталкивая Сюнсукэ, отправилась в номер, где их ожидал Нобутака. В коридоре Сюнсукэ сказал:
— С Юити не следует обращаться так черство.
— Если уж на то пошло, то разве мы не барсуки из одной норы, а?
Ее детская подозрительность была для Сюнсукэ очевидной. Вряд ли она поняла, что он пришел, чтобы выручить Юити.
|
|
|
Экс-граф коротал время, раскладывая пасьянс в ожидании Сюнсукэ. Завидев благоверную, он промямлил холодно:
— А, это ты пришла!
Затем все трое стали играть в покер. Без азарта. Вернулся Юити после купания. Кожа его порозовела, щеки засияли, как у младенца. Повернувшись к госпоже Кабураги, он улыбнулся. Соблазненная его улыбкой, женщина дала волю языку:
— А теперь твоя очередь мыться. Все же спать нам придется в той комнате. А здесь останутся Хиноки с Юити.
Ее заявление прозвучало так беспрекословно, что Нобутака даже возражать не посмел. Пары пожелали друг другу спокойной ночи. Отмерив два-три шажочка, госпожа Кабураги повернулась и как бы в знак раскаяния за свою прежнюю черствость нежно пожала руку Юити. Она подумала, что ее сегодняшнего отказа будет вполне достаточно, чтобы проучить этого мальчишку.
В конце концов, один только Сюнсукэ вытянул сегодня беспокойный жребий, а именно: он был единственным, кто не принял ванну.
Сюнсукэ и Юити разошлись по своим постелям, выключили свет.
— Спасибо за то, что вы сделали только что, — сказал Юити в темноте с некоторой долей насмешки.
Сюнсукэ от удовольствия заворочался в постели. Воспоминания о товариществе в юношеские годы, воспоминания о студенческой жизни в загородном пансионе внезапно ожили в стариковской голове. В те времена Сюнсукэ пописывал лирические стихотворения. Кроме стихоплетства, других ошибок за ним не наблюдалось. Когда он заговорил в темноте, голос его прозвучал несколько экзальтированно:
|
|
|
— Юити, у меня уже не осталось сил для мести. Только ты можешь отомстить этой женщине.
Из темноты ему ответил молодой уверенный голос:
— Эта женщина вдруг стала черствой, не правда ли?
— Не бери в голову! Это на людях она притворяется, а в душе наоборот… Это как раз удобный случай. Все, что требуется от тебя, это пролепетать по-детски сумбурное объяснение, и ты снова будешь обласкан. Она возмечтает о тебе еще больше, чем прежде. Скажи ей следующее: «Этот старик познакомил нас, ну а когда мы по-настоящему сблизились, он стал докучливым и жутко ревнивым, и ничего тут не поделаешь! Старик ревнует, вот и вся причина инцидента в ванной комнате». И тогда, скажи ей, все сходится.
— Так и скажу!
Его голос был таким покорным, что Сюнсукэ показалось, будто он вновь услышал прежнего Юити, а не того высокомерного, которого встретил вчера после долгого перерыва в их общении. И, воспользовавшись обстоятельством, он поинтересовался:
|
|
|
— Как поживает Кёко в последнее время, ты знаешь?
— Нет.
— Ах, ленивец! Сколько суматохи вокруг твоей персоны! Кёко скоропостижно обзавелась новым любовником. Она рассказывает всем, что встречается с одним мужчиной, лишь бы забыть о существовании Ютяна. Гуляют слухи, что она даже разводится со своим супругом ради этого поклонника.
Сюнсукэ замолчал, чтобы проследить, какой эффект произвели его слова. Эффект оказался надлежащим. Стрелы пронзили самолюбие молодого человека. И кровь хлынула.
Спустя минуту, однако, Юити пробормотал слова, которые вовсе не принадлежали бесхарактерному мальчишке:
— Ну и хорошо! Если она счастлива…
В то же время этот ревностный юноша не мог не вспомнить решительной клятвы, которую дал себе, когда встретил Кёко у витрины обувного магазина: «Прекрасно! Я сделаю эту женщину несчастной!»
Этот рыцарь парадокса раскаивался в том, что пренебрег своей миссией делать женщин несчастными, пусть даже ценой своей жизни. Его снедало еще одно опасение, которое питалось отчасти мнительностью: когда женщина проявляла к нему безразличие, его грызло подозрение, что она пронюхала о его холодности к женщинам.
Сюнсукэ почувствовал в голосе Юити напряжение, и тяжесть свалилась с его души. Затем он сказал безо всякого умысла:
— Однако, насколько мне известно, она не может позабыть тебя, вот почему она стала такой нервной. Думать так у меня есть несколько причин. Когда вернешься в Токио, позвони Кёко! Маловероятно, что ты расстроишься на ее счет.
Юити ничего не ответил. Сюнсукэ уверился в мысли, что тот позвонит Кёко, как только вернется в Токио.
Они оба молчали. Юити притворился спящим. Сюнсукэ не мог придумать, как излить переполнявшие его чувства. Он повернулся с боку на бок, потревожив свои старческие суставы. Пружины на кровати снова заскрипели. Батареи грели умеренно, и во всей вселенной царила гармония. Он пришел к мысли, каким безумством было бы испытать то, о чем однажды подумалось в тягостную минуту: «Я признаюсь Юити в любви!» Разве они оба нуждаются в чем-то большем?
В дверь кто-то постучал. После третьего стука он громко спросил:
— Кто там?
— Кабураги.
— Входите!
Сюнсукэ зажег лампу у изголовья Юити. Вошел Нобутака в белой рубашке и темно-коричневых штанах. С притворной радостью он сообщил:
— Извините за беспокойство, я забыл портсигар.
Сюнсукэ приподнялся с кровати и присел. Он объяснил, где зажечь свет; Нобутака щелкнул выключателем. И простенький, без излишеств гостиничный номер с двумя кроватями, ночным столиком, трюмо с зеркалом, двумя или тремя стульями, шкафом для одежды и прочими предметами материализовался в ярком электрическом освещении, словно некая абстрактно-конструктивная композиция. Аффектированной походкой эстрадного фокусника Нобутака прошествовал через комнату. Взял со столика черепаховый портсигар, открыл крышку, проверил содержимое. Затем подошел к трюмо, оттянул нижнее веко пальцем, чтобы удостовериться — нет ли кровоизлияния.
— Что ж, извините. Спокойной ночи!
Он выключил свет и вышел.
— Его портсигар лежал там все это время? — спросил Сюнсукэ.
— Я не заметил, — сказал Юити.
По возвращении из старой столицы сердце Юити раскалывалось от пронзительной боли при каждой мысли о Кёко. Все шло своим чередом, как и предполагал Сюнсукэ: чрезмерно самоуверенный юноша позвонил-таки. Кёко дулась и ломалась поначалу, рассуждая, удобно это будет или неудобно, но едва только Юити собрался положить трубку, как она поспешно назначила место и время их свидания.
Приближалась экзаменационная сессия. Юити вцепился зубами в экономические науки и обнаружил с изумлением, что не может отдаться всецело этим занятиям, как в прошлом году. Если раньше он упивался интегральным исчислением, то сейчас потерял к нему всяческий интерес. Этот молодой человек, вышколенный в искусстве быть наполовину втянутым в реальность и наполовину питать к ней презрение, под влиянием Сюнсукэ стал часто замечать во всех идеях только оговорки, а в жизни при всем ее разнообразии только чарующую дьявольскую силу традиций, инерции и привычек — все это ело его поедом. Трагедия, которую Юити увидел в мире взрослых людей с тех пор, как узнал Сюнсукэ, стала для него крайне неожиданной. Эти мужчины, завладевшие миром благодаря своему положению, репутации и деньгам — триединой опоре шатра под мужской вывеской, — разумеется, ни в коем случае не желали потерять свое достояние, и все-таки это было непостижимо для его воображения, как порой они презирают свой собственный мир! В первую очередь Юити очень удивлялся тому, с какой легкостью или, хуже того, с каким садистским наслаждением, захлебываясь смехом радости, Сюнсукэ мог попирать ногами свое собственное имя, свое достоинство, свое честолюбие — словно иноверец, топчущий лик Девы Марии, изображенной на фумиэ[48]. Эти взрослые люди вынуждены терпеть крестные муки ради своих завоеваний. Если взять все достижения реального мира, то завоеваны они были большей частью, процентов на девяносто, за счет поколения молодых. Классическая гармония успехов и юности выжила только в мире олимпийских состязаний — это поистине стоицизм высокого искусства, именно в нем едва сохранились принципы аскетизма физиологического и аскетизма общественного.
В назначенный день Юити пришел к магазину, где его поджидала Кёко, с опозданием на пятнадцать минут. Кёко стояла напротив универмага на тротуаре и нервничала. К его удивлению, она стиснула его руку и назвала «злюкой» за то, что он оставил ее без внимания. Должно сказать, что ее тривиальное кокетничанье остудило его пылкое возбуждение.
Это был погожий прохладный день ранней весны, и даже в бурлящей уличной толчее чувствовалась такая прозрачность воздуха, будто он просвечивал сквозь царапавшие кожу голубые кристаллики. На Юити было темно-синее пальто, а под ним студенческая форма; из-под повязанного поверх кашне высовывался высокий воротник с белым подворотничком. Кёко шла рядом с ним, плечо к плечу, взглянула на его шею — и от белой линии подворотничка, и от свежевыбритой кожи на нее повеяло ранней весной. Ее темно-зеленое пальто было сильно заужено в талии. Шарф цвета мяса нерки[49] под стоячим воротником укутывал ее горло, и в том месте, где он соприкасался с кожей, оставались следы тональной пудры. У нее был холодный красный и миленький ротик.
Эта легкомысленная женщина ни одним словом не попрекнула Юити за то, что он долго не подавал о себе вестей, и гнетущее чувство какого-то стеснения захватило его в плен, как если бы отмалчивалась матушка вместо того, чтобы отругать его по заслугам. Несмотря на то что со времени их последнего рандеву прошли дни и месяцы, никакого чувства разрыва у нее не возникло — свидетельство того, что страсть Кёко с самого начала пошла по наезженной и безопасной колее. Из-за этого настроение у Юити также было подпорчено. Между тем ветреность у таких женщин, как Кёко, служит целям самоконтроля и является оборотной стороной их скрытности, поэтому, по правде говоря, одурачивать своей показной фривольностью было ее всегдашней манерой.
Они дошли до ближайшего угла улицы, где был припаркован новенький «рено». Мужчина с сигаретой, сидевший на месте шофера, флегматично открыл дверцу. Юити замешкался у автомобиля. Кёко пригласила его в салон, затем сама опустилась на сиденье рядом с ним. Она представила их скороговоркой:
— Это мой кузен Кэйтян, а это господин Намики.
Намики, мужчина лет тридцати, повернулся к ним и кивнул. Юити с ходу вошел в роль новоиспеченного кузена, обретя новое имя по чужому своеволию. Очевидно, что Кёко заранее заготовила свой экспромт с именем. Интуитивно он понял, что Намики — тот самый любовник Кёко, о котором разносилась молва, и положение это весьма потешало его; он почти позабыл думать о своей ревности.
Юити не спрашивал, куда они направляются; Кёко украдкой сжала его руку, облаченную в кожаную перчатку; затем приникла к его уху и прошептала:
— Не сердись! Сегодня мы едем в Йокогаму, чтобы купить материал для моего платья; на обратном пути остановимся где-нибудь пообедать. И вовсе не стоит расстраиваться. Намики бесится из-за того, что я не села на переднее сиденье. Я собираюсь порвать с ним. Я взяла тебя с собой демонстративно.
— Это демонстрация также против меня?
— Противный! А на твой счет у меня тоже есть подозрения. Кстати, ты сильно занят на своей работе в качестве личного секретаря?
Не будем прислушиваться к их сумбурной и кокетливой болтовне. Кёко и Юити шептались беспрерывно минут тридцать, пока машина мчалась по национальному хайвею «Кэйхин» до Йокогамы. Намики ни разу не встрял в их приватный разговор. В общем, Юити умело разыгрывал роль беззаботного любовника-соперника.
Сегодня Кёко вновь походила на женщину, чья фривольность сдерживала ее от влюбленности.
Болтая о пустяках, она опускала главное. Кёко все-таки не сумела заставить Юити увериться в том, как счастлива она сейчас, и это было единственное достоинство в ее неискренности и легкомысленности. Такого рода бессознательное утаивание, свойственное простоватым женщинам, люди называют жеманной уловкой, и здесь они сильно заблуждаются. Что касается Кёко, то ее опрометчивость была подобна лихорадке: только во время бреда и проговаривается кое-какая правда. Среди столичных кокеток водится немало кокетливых из стыдливости, из робости. Кёко тоже входила в этот список.
С тех пор как встречи с Юити прекратились, у Кёко вновь начались рецидивы легкомыслия и щегольства. Безрассудство ее не знало границ; ее жизнь не очерчивалась никакими рамками, никакими нормами. За ее повседневным существованием приходили понаблюдать друзья, но ни один из них и представить не мог, что в своей беспутности она точь-в-точь походила на человека, отплясывающего голыми пятками на раскаленном железе. Кёко ни о чем не задумывалась. Ни одного романа не прочитала до конца; осилив одну треть, она перескакивала к последней странице. В разговоре обязательно что-нибудь переврет или напутает. Когда присаживалась, тотчас закидывала ногу на ногу и покачивала ею, будто ей было скучно. Если изредка бралась за писание писем, то пачкала чернилами или пальцы, или кимоно.
Не зная, что такое любовь, Кёко принимала это состояние за скуку. Все эти дни и месяцы, пока она не встречалась с Юити, она пребывала в сомнениях, отчего же ей так скучно? Эта скука прилипала к ней повсюду, словно чернила к ее пальцам или кимоно.
Они проехали Цуруми, и, когда показалось море между желтыми зданиями складов рефрижераторного завода, она воскликнула как ребенок:
— Ой, море!
Старинный паровоз тащился мимо складских помещений по припортовой колее, заслоняя товарными вагонами весь вид на залив, и спутникам Кёко уже нечему было подивиться в следующий момент. Вместо ответного возгласа радости между ними повисло мрачноватое, будто клуб дыма, молчание. В эту начальную пору весны небосклон над портом, ощетинившийся мачтами, застилало тонким слоем копоти.
Кёко пребывала в уверенности, что едущие вместе с ней в одном автомобиле мужчины числятся у нее в любовниках. Ее убеждение ничем нельзя было поколебать. Или все-таки это была иллюзия?
Юити, наблюдая с чувственностью булыжника за страстью женщины, был вовлечен в парадоксальные размышления о том, что поскольку он не может осчастливить любящую его женщину в силу того, что его тело неспособно отвечать ей взаимностью, то единственная вещь, которую он мог бы совершить для Кёко, единственный духовный подарок, который он может преподнести ей, это наделить ее несчастьем; и в итоге он не испытывал ни капельки нравственных терзаний по поводу своей бессмысленной мести, затеянной во время той встречи в универмаге. Что же такое мораль?..
На углу Нанкингай[50] в Йокогаме все трое вышли из автомобиля напротив магазинчика, где торговали тканями для женской одежды. В этой лавке можно было приобрести дешевые импортные товары, поэтому Кёко заехала сюда с тем, чтобы выбрать ткань для весеннего платья. Приглянувшуюся материю, один образец за другим, она прикладывала на плечи и отправлялась к зеркалу. Потом возвращалась к Намики и Юити и спрашивала:
— Ну как? Вам нравится?
Свое мнение эти двое молодых людей выражали уклончиво, каждый раз подтрунивая над женщиной на разные лады: «Если ты появишься на ферме в этой красной тряпице, то она наверняка раззадорит быка».
Кёко прикинула на себя штук двадцать отрезов, но ни один из них не понравился, так и ушла без покупки. Они поднялись на второй этаж ближайшего ресторана «Банкаро», с пекинской кухней, и заказали ранний ужин на троих. За столом Кёко попросила подать блюдо, которое стояло напротив Юити:
— Ютян, будь любезен, подай вон то, пожалуйста!
Он не мог удержаться от того, чтобы не взглянуть моментально в лицо Намики, когда их спутница нечаянно проговорилась.
Этот молодой человек в щегольском костюме с иголочки чуть-чуть скривил уголки рта и выдавил на смуглом лице циничную мужскую ухмылку. Затем оценивающим взглядом посмотрел на Юити и Кёко, после чего изящно перевел разговор в другую плоскость. Он стал говорить о футбольном матче с командой университета, в котором учился Юити, в свою бытность студентом. Было совершенно очевидно, что он раскусил обман Кёко насчет Юити — или Кэйтяна — с самого начала и, более того, запросто извинил этих двух заговорщиков. Мышцы лица Кёко напряглись, рот ее растянулся в подобии улыбки. Ну а кроме того, ее слова: «Ютян, будь любезен, подай вон то, пожалуйста!» — прозвучали с намеренной решимостью и свидетельствовали только о том, что ее оплошность была сознательной. Однако, несмотря на ее серьезное выражение, она казалась почти жалкой.
«А ведь Кёко никто в мире не любит», — подумал Юити. И затем этот бессердечный юноша, неспособный на любовь к женщине, стал перебирать в голове факты этой нелюбви к ней, но, кроме желания сделать несчастной эту женщину и себя самого, ничего не находил. Вдобавок ко всему он не мог не чувствовать некоторого сожаления о том, что она уже была несчастна и без его помощи.
После танцев в портовом данс-холле «Клифсайд» они снова уселись рядом на заднем сиденье автомобиля и помчались в Токио по национальному хайвею «Кэйхин». В пути Кёко разродилась очередной банальностью:
— Не сердись за сегодняшнее! Намики — просто мой друг.
Юити молчал. Кёко почувствовала, что он не верит ей, и опечалилась.
Глава восемнадцатая
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 293; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!