Необъяснимое явление 16 страница
Как часто я оставался без копейки денег и иногда без крова! Единственным моим состоянием были книги и рукописи, которыми никто не интересовался. Взвалив это богатство в мешке на плечи, я ходил по московским улицам, перебираясь от одних знакомых к другим. Одновременно меня душили слезы и смех. И это было хорошо. После двух-трех дней голодовки приходило спасение — как бы само собой. Я сваливал свой мешок на пол, ложился на жесткую кровать и с удовольствием закуривал папиросу. Я был веселым неудачником. Я мог смеяться, ибо уже в двадцать один год от рождения я был доктором наук, в двадцать четыре года получил звание профессора и читал курс лекций по истории археологических открытий в области физики, астрономии и математики — такой курс, который, по мнению моего учителя и шефа, профессора В.К.Мальмберга, был самым блестящим произведением по данному предмету. И тем не менее я был неудачником, мечущимся, ищущим и беспокойным, всегда без копейки денег, хотя и принимал меры, чтобы заработать ее. Профессорство в те годы давало немного, да и относился я к нему небрежно, а мои научные увлечения, которым я отдавал всего себя, шли вразрез с установленной программой и принятыми точками зрения, и денег на них не отпускалось. Поэтому откармливаться я приезжал в Калугу к своим близким, любимым старикам и на другой же день бежал навестить моего старого друга. Может быть, именно поэтому судьба Константина Эдуардовича была мне понятна и близка. Может быть, поэтому я так сильно привязался к этому человеку, что видел в его судьбе зеркальное отражение моей судьбы. И, наблюдая за ходом его научных и жизненных перипетий, я мог представить себе и свое будущее. К сожалению, оно было значительно хуже, сложнее, беспокойнее, тяжелее и безнадежнее. Я перенес все бедствия и все невзгоды, которые могут лечь на плечи одного человеческого существа. Но я не озлобился от этого, и только нелепая мысль сверлила и иногда сверлит мозг, что наука далеко увела меня от жизни, и я не взял от нее и сотой доли того, что мог бы взять, будь я иным! Да, в этом смысле я был неудачником, но я не укорял ни небо, ни людей, ибо во всем был виноват сам. [ Мальмберг Владимир Константинович (1860—1921 г.) — крупнейший русский историк искусств и археолог. С 1907 г. — профессор Московского университета, с 1913 г. — директор московского Музея изящных искусств. Предметом его научных интересов были античная архитектура, скульптура, живопись, керамика, египетское искусство.]
|
|
|
Для каждого человека первым и наиболее близким критерием или мерою является он сам, со всеми его свойствами. А потому нет ничего удивительного, что всякое суждение о человеке резко индивидуально и субъективно. Говоря о другом, сравниваешь его с собой, т. е. прикидываешь к нему свою мерку, меришь своим аршином. Сравниваешь его качества со своими и таким образом различаешь его от себя. Всякое такое различие относительно, а следовательно, абсолютной меры человека нет и быть не может. Всегда радуешься, когда встретишь человека с какими-либо общими или очень похожими чертами характера или способностями. Такого человека, кажется, и понять легче, и подружиться с ним легче. Французы говорят: «Похожие люди собираются». В этом есть большая доля правды.
|
|
|
К.Э.Циолковский был скромен и застенчив. Это было сродни мне. Крайняя застенчивость и скромность в обыденной жизни мешали мне во всем. Мы были явные «комплексы неполноценности», те явные, совершенно очевидные и убийственные как для него, так и для меня. В этом мы действительно походили один на другого, и, возможно, это нас сближало. Кроме всего прочего в обыденной жизни я всегда боялся, трусил, незаслуженно считал себя лентяем, и мне казалось, что все смеются надо мной... Но зато в области научных исканий и размышлений я был храбр и в этой области не мог признать себя уродом. Возможно, что у меня было даже резко преувеличенное самомнение, но с этим самомнением я не вылезал наружу, а глубоко таил его внутри самого себя. Это также было решительным проявлением общей неполноценности. Только в редкие моменты научной убежденности я признавал себя «на коне» и тогда готов был лезть черту на рога, я отстаивал свои точки зрения зло, ехидно, не признавая никаких доводов. Я мог дерзить какому-либо профессору и счесть его невеждой. Такие состояния бывали у меня редко, и случались они после докладов, когда мне предъявляли возражения вздорные, не имеющие никаких оснований, во всяком случае с моей точки зрения. К. Э. Циолковский в таких случаях, а такие случаи с ним бывали нередко, поступал как раз наоборот: он спокойно улыбался и говорил: «Мои расчеты верны, но вашу точку зрения следует изучить», хотя знал, что «точка зрения» оппонента не стоит и ломаного гроша. Он не умел обижать людей. Я же с этим не считался и лез на рожон! Меня слишком много обижали, и я не считал нужным сдерживать свое негодование. Я мстил своим презрением и своим превосходством. Это вызывало крайнее негодование и всегда портило дело: потом я долго расплачивался за дерзкие выходки. Но я не унывал и не сдавал своего тона в аналогичных случаях:—я считал, что, если человеку удалось открыть новое и важное явление природы, он должен отстаивать свою правоту всеми доступными ему средствами и разить своих врагов, подобно легендарному Кузьме Крючкову, подбиравшему па одну пику десяток немцев. Конечно, со стороны это все могло казаться смешным — я согласен с этим, но что делать — я был и остаюсь таким, вопреки всем доводам разума, правилам дипломатии и законам осторожности... Все это — несвойственно мне, и я даже рад, что это так. Все же рано или поздно, но я выходил победителем, и мои враги терпели поражение. Можно подумать, что мне покровительствовала Немезида. Но плохо вот что: мои враги уподоблялись гидре—на месте одного врага появлялись два. Было и есть от чего прийти в отчаяние. И хотя К.Э. Циолковский поступал иначе — мягко и добродушно, враждебные козни от этого не уменьшались. Самые жестокие схватки его пали на годы глубокой старости, в эти годы ему были нанесены наиболее тяжелые удары и незаслуженные оскорбления. Официальное признание его работ пришло буквально накануне смерти. Комплекс неполноценности и проистекающая отсюда необычайная, чрезмерная скромность в общении с людьми в течение всей жизни мешали ему требовать к себе должного внимания и уважения. Он требовать не умел. Он был всегда только скромным просителем. Таким образом, у его «научных громил» уже давно установилось мнение о полной безнаказанности, о том, что с К.Э. Циолковским можно без всякой опасности проделывать любые опыты, ругать его, издеваться над ним, в ответ на что он будет только улыбаться и просить о пощаде. Считалось, что с К. Э. Циолковским можно разделываться как угодно, поносить его при чтении лекций, рассказывать о том, что он свои мысли заимствует у других, что у него нет никаких «связей», «заручек» и сильной «руки», которые могли бы защитить его или отомстить за все несправедливые на него нападки и оскорбления. Константин Эдуардович был действительно одинок, хотя много людей грелось около костра его тогда еще своеобразной славы — чуя великую славу его будущего.
|
|
|
|
|
|
Таким образом, путем сравнения с самим собой и сопоставления наших путей я мог понять и осмыслить как глубину страданий его, так и глубину его творчества. Он мог бы не быть неудачником, если бы не так глубоко ушел в науку и не так глубоко привязался к ней. Но ни у него, ни у меня не было иного выхода, как только один — продолжать дело жизни дальше, доводить его до возможно большей широты и глубины. Как наркоманы, как алкоголики, как маньяки, мы не были годны для других дел, других занятий, другого искусства, как искусства мечтателя, поэта, самозабвенного искателя истины, вопреки требованиям жизни, вопреки установившимся истинам, вопреки всему и всем. Крайняя независимость сопровождала наши искания и резко отрезала нас от остального мира. Этим объясняется наше одиночество среди цветников науки, где нам не было отведено ни единой точки для произрастания. Мы должны были расти особо, отдельно, на невозделанной почве — как бы жители иной планеты, всеми оставленные, нелюбимые и проклятые за свои идеи, не принятые другими, без необходимого казенного штампа — единственного и обязательного условия бытия посредственности, которая может еще при жизни попасть в Энциклопедический словарь.
Все это было понято и Константином Эдуардовичем, и мною еще в молодости. Но разве мы приняли хотя бы малейшие меры, чтобы стать иными? Нет, не приняли и не могли принять, так как мы уже не принадлежали себе. Это надо понять. Человек, создающий новое — большое или малое, но новое в науке или искусстве, уже не принадлежит себе — он принадлежит им, этим сверхмощным силам творчества. Весь мир отступает на задний план — план любви, хорошей и удобной жизни, мир больших окладов и мир карьеры. Вы стоите перед великим неизвестным, которое для вас дороже всего вещественного, ощутимого, земного, дороже денег и славы, дороже уст любимой. Тот, кто не пережил этого отрешения от мирских благ, тот никогда не творил, тот был только ремесленником, хотя бы и достиг вершин человеческого благополучия.
Я понимал Константина Эдуардовича с двух слов. Он творил для вечности и человечества. Он был гениален и велик, он, не имевший ни копейки в кармане, он, всеми презренный и всеми поучаемый, как мальчишка, хотя ему было уже далеко за шестьдесят. Он никогда не думал о своем месте в мире, да у него не было такого места, если не считать его деревянного, серого домика, где была его светелка — его алтарь и одновременно эшафот. Он знал, что другое место будет уже на калужском кладбище. Он не думал, что ему будут воздвигнуты памятники и возданы императорские почести. Я могу поклясться, что такие мысли никогда не приходили ему в голову. Он думал о другом — о более значительном, о своем долге перед человечеством.
И он был этим счастлив. Не брать, а отдавать — таков был его другой девиз, и он неуклонно следовал ему. Это было великое мессианство, не понятое самим Мессией, мессианство, которое он почитал за долг, который ему необходимо отдать человечеству еще при жизни — так, чтобы узнать об этом. И уйти из жизни, отдав людям все свои силы, весь запас благородной руды познания, вложенной в его мозг природой и непрерывным, адским и в то же время сладким трудом. И он творил, и как ребенок интересовался тем, как принимают его творения близкие ему по духу люди, какие плоды приносят его бдения над идеями, циркулем и линейкой. Он волновался, как школьник перед экзаменом, и чаще огорчался тем, что его до сих пор не понимают деятели науки и не желают его понять. Когда его обворовывали, он говорил: «Они украли мечту». Помню, как будто это было только вчера...
Однажды весенним утром ко мне в комнату кто-то постучал. Я уже встал и пил чай с ломтиками поджаренного хлеба. Я раскрыл дверь, и первое, что увидел, была чья-то рука с кожаным ремешком от портфеля. За ними я уже рассмотрел бороду Константина Эдуардовича.
— Вот посмотрите, что осталось...
Оказывается, пока К.Э.Циолковский ехал в трамвае с Брянского (ныне - Киевского) вокзала ко мне, на Тверской бульвар в дом номер восемь, в сутолоке трамвая у него «срезали» портфель, набитый рукописями и диаграммами по космонавтике.
Я помог ему снять пальто и усадил за стол. Пока мы пили чай, он все приговаривал:
— Ах, дураки, дураки, ведь путного-то в моем портфеле ничего не было, только одни мечты — вещи, неощутимые и никому, кроме меня, не нужные! Похитители мечты! Какая романтика! А как я буду читать свой доклад у звездоплавателей? Да еще две статьи! Ну, хорошо, что я все пишу под копирку, а то ведь пропадет — многого не повторишь, не вспомнишь!
— Украденная мечта! — повторил я. — Это — хорошо!
— Да, в наш век так всюду много мечты, что ее не приходится воровать у других. Мечты-то много, но мне ее никто не дарил. Да я бы и не принял такого дорогого подарка, так как я сам в избытке обладаю ею! Часто не бывает хлеба, а мечты — хоть отбавляй... — смеялся Константин Эдуардович. — К сожалению, из мечты не сделаешь хлеба, самого трудного и самого сладкого «вещества» в подлунном мире.
Помимо неприятностей всякого рода, — говорил мне К.Э. Циолковский в тот же день, — всю жизнь меня и мою семью преследовали два страшных чудища — холод и голод. В течение шестидесяти пяти лет зимы были для нас жутким физическим испытанием, ибо на дрова никогда не хватало вдосталь денег, а калорийность нашего питания находилась на пределе бедствия. Поэтому всю жизнь я и моя семья как-то странно недомогали. Это не были явно выраженные заболевания, а было чувство легкой физической слабости, грань здоровья и болезни. И вот на такой грани жили мы изо дня в день, из года в год. Признаюсь: нас разоряли мои издательские дела. Я печатал свои брошюры по большей части на собственные средства, а какие средства могли быть у бедного учителя? Возможно, что, если бы я не печатал своих брошюр, мы не испытывали бы таких систематических страданий — голода и холода, но тогда мне не удалось бы донести свои мысли до людей и сохранить приоритет, который является русским приоритетом. Многие из наших знакомых меня упрекали в том, что я зря трачу последние свои крохи на печатание брошюр, но отказаться от этого я не мог, этот отказ был бы равносилен гибели, смерти. Публикация же моих идей придавала мне бодрость духа и вызывала жажду дальнейшей творческой деятельности. Если бы мне не удалось ничего напечатать, я давным бы давно «почил на лаврах», т. е. увял духом и телом и, наверное, давно бы умер, ибо у меня не было бы никакого смысла жизни. Наоборот, бессмысленная жизнь меня бы тяготила.
Постоянное состояние недоедания, вечный полуголод, легкость в желудке и изредка головокружения как результат недостаточной калорийности в рационе, хроническая анемия сопровождали семью Циолковских.
Вся его жизнь — не только борьба за передовую науку, но и борьба не на жизнь, а на смерть с бедностью. Прочтите письма этого человека, и вы познаете предельный ужас бедноты и нищеты с одновременным величием разума. Это ли не катастрофический конфликт? Это ли не ужас, перед которым бледнеют другие ужасы жизни? Да, в своих письмах Константин Эдуардович был вполне откровенен. В большинстве писем он сообщает о некоторой неустроенности жизни и о голоде. В письмах в президиум Социалистической Академии общественных наук в 1918 году он откровенно взывает о помощи и пишет, что голодает с семьей, состоящей из четырех человек, он торопит с присылкой «содержания», ибо подошел к самому краю бездны... В письмах ко мне он пишет, что дома изрядно голодно, в следующий раз он сообщает мне в ответ на желание нескольких инженеров приехать в Калугу, что он ничем не может обеспечить их жизнь в Калуге, так как сам испытывает крайнюю нужду во всем. Последнее письмо о недоедании я получил от него в 1931 году. Непрерывный голод и холод в течение десятилетий, нужда и уныние: И одновременно блестящие научные идеи, возвышающие его до Олимпийских высот, до несомненной гениальности! Небольшая помощь, которую ему деликатно оказывали друзья, все же была каплей в море. Ведь ежедневно надо было есть и пить, покупать хлеб и сахар, соль и масло. Ежедневно! Природа человека несовершенна и требует ежедневной заботы о хлебе насущном! Страшно, если на завтрашний день не остается куска хлеба или нет копейки в кармане! У Циолковских это была хроническая болезнь.
Слепая ненавесть
Кто кого обидит, тот того и ненавидит.
Русская пословица
Иногда мы с Константином Эдуардовичем часами сидели на берегу Оки и смотрели на речные струи, на волны, возникающие под легким ветерком, на игру красок в воде и золотые блики солнца. В Оке отражался противоположный ее берег — берег невысокий, с зелено-синими лесами, белой церковью села Ромоданово и маленькими домиками. Долина реки утопала в светло-голубой дымке. Изредка на фоне этого пейзажа показывался человек. Обычно все было пустынно и тихо. Эта картина умиротворяла мятущиеся души, и потому мы любили ее, как любили одиночество, способствующее размышлению.
Много минут мы проводили в молчании. Каждый думал о своем или обдумывал только что кем-либо из нас высказанные мысли. К.Э.Циолковский любил размышлять. По сути дела вся его жизнь состояла из размышлений, которым он придавал осязаемую форму с помощью бумаги и карандаша. Я, как более молодой и экспансивный, долго не выдерживал и часто первый прерывал молчание. Возможно, что этого не следовало делать, но он никогда не останавливал меня и охотно вступал в разговор. Я не могу вспомнить, носил ли он с собой записную книжку и карандаш. Мне кажется, что никогда я не видел его записывающим свои мысли вне его светелки. Память у него была отличная, и он легко запоминал свои мысли, если они приходили во время прогулки.
Прогулка для него была отдыхом и удовольствием. Он любил находиться в движении, охотно ездил до глубокой старости на велосипеде, или ходил пешком по городу, по загородному саду, или иногда бывал на калужском «бульваре» — так называли тогда городской сад, расположенный в центре города, у самого обрыва над рекой.
— Смотрите, Александр Леонидович, вы видите, вон там мальчишки запускают змея, да еще какого большого. Можно изучать законы аэродинамики. Вот они бегут, а змей взлетает все выше и выше по закону подъемной силы. Легко определить угол атаки. Вот они остановились, и змей парит, не падая и не опускаясь, поддерживаемый встречными потоками воздуха. Тут уже выступают на арену «вихри» Жуковского, Чаплыгина. Хорошая теория... Казалось бы, простой змей, а мудрости в нем еще хватит на целое поколение.
Сколько раз мне приходилось видеть, как Константин Эдуардович занимался изучением «полета бумажек» разной геометрической формы...
— Забавляюсь этим, — говорил он, — уже лет сорок! Старая любовь не ржавеет. Максимально обтекаемая форма в «живом» воздухе — очень сложная вещь. Для неподвижной газовой среды ее получить легче, а вот для сложнодвижущейся — трудно, а надо бы...
— Хорошо разработанной аэродинамической теории взлета и спуска ракет еще не существует, вот и бьешься над этой задачей.
— Посмотрите-ка теперь, Александр Леонидович, погода изменяется, бегут тучки, возможно, будет дождь, а как себя ведет змей? Совсем иначе. Смотрите, как его швыряет из стороны в сторону, то рвет кверху, то резко снижает. Это говорит о том, что в воздухе, даже и не так уж и высоко, текут реки, в разных направлениях и с разными скоростями. И это явление изучается еще очень слабо, а для полета дирижабля это знать необходимо.
Действительно, погода постепенно и незаметно изменялась, хотя еще сияло солнце, но горизонт был уже закрыт завесами синих туч. Нужно было собираться домой, чтобы неожиданно не вымокнуть. Быстрыми шагами мы направились домой и через десять минут сидели уже в светелке Константина Эдуардовича, и он С карандашом в руке объяснял мне свои аэродинамические соображения. Все у него было свежо и оригинально. Не вполне разделяя вихревую теорию Жуковского, он раздумывал над более простой, доходчивой и удобной для аэродинамических расчетов. И в то же время он всегда говорил: «В воздухе непрерывно зарождаются и исчезают миллионы вихрей — больших и малых, но важны не они, а те, которые сопровождают движущееся в воздухе тело, будь то крыло самолета или тело дирижабля или ракеты».
— Сколько лет я занимаюсь всеми этими вещами, а как мало сделал! В одиночестве трудно работать! Еще предстоят огромные трудности, и надо бы остановиться на чем-либо одном: самолете, дирижабле или ракете. Но это оказывается для меня невозможным. Каждый день приходят новые мысли, хочу я или не хочу. Независимо от меня. Беда, да и только. Может быть, кое о чем и думать не стоит — рано еще, не доросли мы...
К.Э.Циолковский был человеком широкого охвата, человеком без каких-либо ограничений в области мысли, его не связывали религиозные или политические догмы, не сковывали суеверия или предрассудки, и потому, естественно, он часто впадал в некоторые противоречия с самим собой и со своими работами, несмотря на свою целеустремленность! Это его угнетало, лишало спокойствия, приводило скорее к созерцанию, чем к практической деятельности или к утомительным теоретическим расчетам.
Догматики и верующие обычно свободны от столь тяжелых размышлений. Они следуют букве закона или канону веры и все измеряют уже готовой меркой. Совпало — хорошо, не совпало — плохо. Так ограничивается практика их жизни. Это придает им необычайную уверенность в своей правоте и апломб при решении самых трудных и сложных вопросов. За них в течение десятилетий или столетий думали другие, и им по существу не приходится прибегать к волнующим и длительным размышлениям. Они спокойно взирают на мир, который им представляется ясным, простым и доступным. Константин Эдуардович не обладал мировоззрением готового типа, сшитым в общественной мастерской.
Навещая его, я часто замечал, что внутренние противоречия заставляют его сильно страдать. Он бывал в таких случаях подавлен, угрюм. Я говорил с ним, вызывая его на откровенность, дабы он мог поделиться со мной своими мыслями, иногда поспорить и тем самым облегчить свое напряженное состояние внутренней неуравновешенности.
Его увлекали общечеловеческие проблемы, рождавшиеся из его отношений к людям, обществу, к событиям внешнего мира. Бедствия рождают печальную философию, как бы ни был человек физически закален и морально силен!.. Нередко к нему закрадывалось подозрение о ненужности и несвоевременности его научных работ. Он говорил:
— Своевременность посылки ракеты в Космос — это тоже тонкое политическое дело, дело, требующее ума и доброй воли правителей. Ракета только тогда завоюет себе право гражданства у людей, когда люди будут в довольстве и сытости. Голодные люди ее проклянут, ибо человеку прежде всего нужен хлеб, а уж потом — все остальное. Истинная культура страны заключается в полном отсутствии в ней голодных, бездомных, бесприютных, беспризорных, безработных и т. д. Если в стране есть хоть один голодный — это плохо, очень плохо. Если в стране в тюрьме сидит хоть один невиновный — это еще хуже, это — позор. Достижения техники и науки только тогда могут получить полное признание у народов, когда эти народы будут освобождены от рабства, когда они будут сыты.
Раздумывая о своих работах по звездоплаванию, я часто прихожу в уныние. Развитие человеческого общества идет непонятным мне путем. Только одна сотая процента людей живет, остальные — страдают: они испытывают голод, холод, не имеют подходящего жилья, не могут даже иметь детей, а если имеют, то не могут обеспечить своим детям питания, воспитания и образования. Словом, человек еще очень страдает, жизнь ему представляется бездной лишений и горестей, и большинство людей даже не знают, что такое счастье, хотя бы и самое элементарное. Люди болеют. Одна из самых древних наук — медицина — превратилась в обман. Она обманывает людей... Посмотрите, что представляют собой врачи, ограниченные кастовики, мнящие себя жрецами, но охотно принимающие в ладонь рублевую бумажку. Только один из тысячи врачей следит за текущей литературой. Но какой в этом толк? Люди, как умирали тысячами от заразных или хронических болезней, голода и истощения, так и умирают. Прогресс в медицине очень слаб и по сравнению с ростом населения — просто ничтожен. Таким образом, человек еще ничего не достиг, его прогресс эфемерен. А как любят говорить: «Прогресс, прогресс!..» Это — тоже обман. Технический прогресс может для человечества превратиться в страшное зло, если есть будет нечего, если вместо хлеба и мяса будут трещать и верещать машины, вырабатывающие эрзацы, или никому не нужные в этих бесчеловечных условиях машинки для стирки белья или завивки волос... Прежде всего человечеству нужен хлеб, мясо, масло, овощи и фрукты. Продукты питания должны стоить дешево и быть повсюду в избыточном количестве. Наша земля их может производить в таком несметном количестве, что его хватит на все человечество, и фунт хлеба будет стоить один грош! Я еще помню времена, когда десяток яиц стоил три-четыре копейки, а фунт отличного говяжьего мяса — пять-шесть копеек. С тех пор во всем мире, и не только у нас, все решительно изменилось. Продукты питания страшно вздорожали, деревенский народ идет в города (в связи с этим самым пресловутым машинным «прогрессом»), и возделывать землю будет некому. Машинами крестьян не заменишь, как химикалиями не заменить коровий и конский навоз. Тысячи лет тучные хлеба росли на навозе, теперь горе-химики утверждают, что навоз они могут заменить химикалиями. Они обманывают народ и за этот обман получают почет, звания и ордена. Я где-то читал, что в Америке уже имеются сотни фабрик для производства фосфатов и других химических удобрений. Это, конечно, приведет Америку к ослаблению и вырождению, как физическому, так и нравственному. Природа не так просто производит хлебные злаки. Тонкая химия природных сил недоступна нам. В навозе или перегное содержатся тысячи различных ингредиентов, микроэлементов, о которых химики и понятия не имеют. Эти ингредиенты и создают вкусный, питательный хлеб... Ученые вместо него предлагают химический эрзац!
Чем дальше в лес, тем больше дров, — продолжал К.Э.Циолковский. — Остановить это искусственное движение переселения крестьян в город не удастся. В городе жить и на фабрике работать лучше, чем на земле, и легче во много раз. Следовательно, плодородные земли обречены на простой и регресс, а отсюда все беды: голод и болезни! Обязательный строгий баланс всей жизни в корне нарушен, и восстановить его не удастся, если теперь же, немедленно не будут приняты чрезвычайные меры, всемерно поощряющие земледельцев и скотоводов, дающие им зажиточную жизнь. Каждый крестьянин должен иметь скотину, лошадь, кур, уток, независимо от того, что имеет крестьянский коллектив. Ограниченная личная собственность земледельца или скотовода должна рассматриваться как «орудие производства», как, например, мои книги, станки, электрическая машина, модели металлических дирижаблей.
Вот послушайте, Александр Леонидович, что не так давно поистине мудро говорил В. И. Ленин: «Наша главная политика сейчас должна быть — экономическое строительство государства, чтобы собрать лишние пуды хлеба, чтобы дать лишние пуды угля, чтобы решить, как лучше использовать эти пуды хлеба и угля, чтобы не было голодных, — вот какова наша политика. И на этом должна быть построена вся агитация и вся пропаганда. Нужно, чтобы было поменьше фраз, так как фразами вы не удовлетворите трудящихся». [Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 407.]
Сложив вчетверо листок бумаги, на котором были записаны слова В. И. Ленина, и положив в карман своей косоворотки, Константин Эдуардович сказал:
— Да, голодных не должно быть в нашей стране, прав был Ленин, бесконечно прав, а когда не будет голодных, тогда можно строить реактивные звездолеты.
В прежние времена умные люди занимались земледелием и скотоводством. Городская цивилизация отсутствовала или была ограниченна. Теперь наоборот: человек стал тешиться разными фабричными побрякушками, и город как губка начал впитывать в себя земледельцев и скотоводов. Что это значит? Это значит, что жизнь человечества поставлена на дыбы, вверх ногами. И отсюда вытекает ее дикость и общее озлобление. Всякое противоестественное явление обречено в конце концов на гибель. Неестественная цивилизация, конечно, выродится и погибнет. И вместо нее придет цивилизация, основанная на тысячелетнем опыте человека...
Мои работы по звездоплаванию на фоне всего этого представляются мне ненужными и преждевременными. Мне бы следовало подождать с ними, повременить. Не время думать теперь о комических полетах, когда сама жизнь, жизнь почти всего человечества поставлена под угрозу гибели от холода, голода, вырождения и болезней... Я много думал об этом, Александр Леонидович, долго и напряженно. Бросить дирижабль и ракету и написать трактат о хлебе. Да ведь его не напечатают — даром израсходую силы и время! Успокаиваю себя тем, что космические корабли будут строить только тогда, когда человечество образумится, когда фунт хлеба будет стоить грош и когда в нашей великой стране не будет ни единого места, где бы человек был голоден. Только тогда проблема космических полетов будет иметь здравый смысл. В противном случае эта проблема будет противоречить жизни людей, и она будет проклята голодным, холодным и нищим человечеством! Может быть и так! В жизни человечества бывало все — людей ничем не удивишь.
Никто еще как следует не подсчитал, сколько человеческих жизней унесло и уносит безумие человека и его правителей-деспотов. Человек до сих пор не мог как следует организовать свое общество. Господствовали владыки, князья, цари, короли, тираны, а остальные были рабами! По сути дела и сейчас везде рабский строй, всюду рабовладетельство. Посмотрим, может быть, коммунисты сделают что-либо хорошее для жизни человека. Я надеялся на Ленина, да вот он умер. Опять жди и надейся!
Так рассуждал Константин Эдуардович. Это были приступы пессимизма, неверия в себя и людей. Конечно, они были не без причины, чисто субъективной причины — материального обнищания семьи Циолковских. Об этом неловко говорить. Не принято говорить или писать! Но это был факт, возможно, вопиющий факт, но «из песни слова не выкинешь». Оно так и было, и не нужно лгать, не нужно говорить, что К.Э.Циолковский был всем обеспечен, все имел в достатке, иначе говоря, всеми был понят и оценен. Эта легенда о Циолковском распространялась газетчиками и фельетонистами и не имела ничего общего с действительностью. Оттого-то он и бедствовал, что никто не считал его работы серьезными, наоборот, все считали, что его работы — блеф, особенно работы по ракето-динамике и астронавтике. Может быть, во всей нашей стране был десяток людей, которые признавали его работы достойными полного внимания. Но часть этого десятка профессионально завидовали ему и направляли стрелы своей зависти и злобы в самое сердце Константина Эдуардовича. Эта часть, по-видимому, больше всего портила ему жизнь и его научное дело. Профессиональная зависть — самое отвратительное в ходе научного прогресса! Кто не знал всех страшных ухищрений именно этой профессиональной зависти, тот не знал горя!
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 28; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!