Электронная медицина 2 страница
Я впервые привлек к объяснению жизненных процессов теорию электронов и некоторые положения квантовой механики в том виде, в котором они существовали в те годы, и, мне кажется, приблизился к пониманию очень важных электронных процессов, которые управляют жизненными явлениями. Конечно, моя теория в свете современной квантовой механики и биоэнергетики выглядела бы несколько наивной, но по тому времени ее можно было бы считать передовой.
Константин Эдуардович, прочитав мою рукопись, сказал более решительно, чем Ю.В.Вульф:
— Увы, вашу книгу не напечатают: она опередила научные представления. Меня ведь тоже не признали: как только я применил математику к биологии, все стали фыркать и смеяться... Чудак, мол, да и только.
В 1921 году я отвез свою рукопись к А.В.Луначарскому, который после двухнедельного ознакомления с ней санкционировал ее публикацию.. Тем не менее калужское отделение Госиздата не могло самостоятельно решить вопрос о ценности моей работы и обратилось в Москву за консультацией. Там сочли, что одного разрешения А.В.Луначарского недостаточно. Перестраховка тогда уже входила в моду. Зачем рисковать, когда можно оттянуть или отказать?
Рукопись обошла в течение ближайших двух лет ряд московских рецензентов и была признана не вполне понятной. Только два ученых почтили меня своим вниманием: проф. Н.К.Кольцов, с именем которого связываются все смертные грехи; дал благоприятный отзыв и акад. П.П.Лазарев, который позже был подвергнут тюремному заключению. Он, прочтя рукопись, написал короткую, но блестящую рецензию в Госиздат, адресовав ее непосредственно Отто Юльевичу Шмидту, заведующему Государственным издательством. Одновременно я представил рецензии Ю.В.Вульфа и А.И.Бачинского. О.Ю.Шмидт пригласил меня к себе и, показав рецензии П.П.Лазарева и Н.К.Кольцова, сказал: [ Кольцов Николай Константинович (1872—1940) — выдающийся русский биолог, член-корреспондент Академии наук, академик ВАСХНИЛ, в 1917-1938 гг. был директором созданного им Института экспериментальной биологии АН СССР. Основные работы посвящены сравнительной анатомии позвоночных, экспериментальной цитологии, физико-химической биологии и генетике. Первым (1928) сформулировал гипотезу о молекулярном строении и матричной репродукции хромосом, предвосхитившую главнейшие принципиальные положения современной генетики и молекулярной биологии. Выдвинул (1934) идею о связи гена с определенным веществом, создал первую схему строения хромосом. Основатель школы в области экспериментальной зоологии, цитологии, генетики.] [ Шмидт Отто Юльевич (1891-1956) — выдающийся советский ученый, специалист в области математики, астрономии и геофизики, исследователь Арктики, академик АН СССР. По его инициативе был организован Институт теоретической геофизики (позже Геофизический институт) АН СССР. Вел большую организационно-административную работу. Был заведующим Госиздатом (1921—1924), начальником Главсевморпути (1932-1939), одним из основателей и главным редактором Большой советской энциклопедии (1924-1941) и ряда научных журналов и сборников, главным редактором журнала «Природа». Выдвинул оригинальную гипотезу происхождения Земли, в русле которой вел теоретические исследования до конца жизни.]
|
|
|
|
|
|
— Петр Петрович очень талантливый, но увлекающийся человек, поэтому к его заключению мы относимся осторожно. Еще более осторожно мы. относимся к заключению профессора Кольцова. Правда, в вашей работе ничего виталистического нет, вы применили теорию электронов и математику к биологическим явлениям, но, может быть, биологические явления, и особенно такие сложные, как патология, нельзя еще объяснять особым состоянием электронов в живых молекулах. Про наследственность и говорить нечего. Там все неясно... Я очень сожалею, но печатать ваш труд преждевременно, несмотря на все эти четыре отзыва.
|
|
|
Он проводил меня до дверей своего кабинета, крепко пожал руку на прощание, тепло и искренне сказал:
— Мне лично ваше исследование весьма понравилось еще и потому, что вы смело применяете математику и физику к биологическим процессам. Вы затронули девственную область науки, но поработайте в ней еще несколько лет: в вашем труде есть нечто такое, что не вполне ясно. Госиздат, к сожалению, сейчас не может взяться за публикацию вашего дискуссионного труда... по уважительным причинам... Не сердитесь на меня, прошу вас. Я огорчен, что не могу быть вам полезным как заведующий Госиздатом.
Я был удивлен тону речи этого молодого бородача, имя которого уже часто встречалось в прессе. Он был искренен, но печатать отказал, и я должен был смириться с этим фактом. Разрешение А.В.Луначарского не помогло. О.Ю. Шмидт по своему положению мог не считаться с письмом Анатолия Васильевича и с отзывами четырех весьма сведущих ученых. Заковыка была в чем-то другом, а об этом-то мне и не следовало знать... Я увез рукопись и, перелистывая ее в тот же вечер, никак не мог понять, в чем дело, отчего мне было отказано в ее публикации. Однако я понял другое... Если бы рукопись была опубликована, я мог бы претендовать на занятие видного положения в научном мире, например стать академиком, но как раз именно это было кому-то нежелательно! И было решено держать меня в «черном теле». Но кто это решил и почему — остается до сих пор неразгаданной тайной. В то же время в Академию наук стали просачиваться ловкие компиляторы, составители учебников...
|
|
|
Петр Петрович Лазарев, узнав о безнадежности моих попыток к изданию книги, меня утешил:
— Ничего, ничего, Александр Леонидович, все изменяется, хотя приходится долго ждать. Мне с моей ионной теорией возбуждения повезло. Но Борису Борисовичу Голицыну, можно сказать, не повезло. Он был уже в 1892 году накануне открытия квантов, но его затравили Столетов и особенно Соколов. Другой пример: Петр Николаевич Лебедев за несколько лет вплотную подошел к открытию знаменитого уравнения Эйнштейна — закона эквивалентной энергии и массы. Думаю, что вам прядется пережить нечто подобное! [ Лебедев Петр Николаевич (1866—1912) — великий русский физик. В одной из первых работ, «Об отталкивающей силе лучеиспускающих тел» (1891), поставил вопрос об универсальной роли механического действия излучения в космических процессах и молекулярных взаимодействиях. В этой работе Лебедев впервые показал, что между двумя любыми телами всегда должна существовать сила лучистого отталкивания, возникающая в результате светового давления, и что эта сила конкурирует с силой ньютоновского тяготения. Экспериментально доказал существование и измерил давление света на твердые тела. Это принесло ему мировую славу. Его исследования заложили прочный экспериментальный фундамент дальнейшего развития электромагнитной теории света.]
В течение ряда лет я дополнял книгу, любовно обрабатывал отдельные главы, надеясь все-таки с прогрессом науки опубликовать ее, ибо с каждым годом ее смысл становился все понятнее и понятнее, в связи с успехами физики и физической химии.
Должен признаться: я очень дорожил этой работой. Она с каждым годом становилась увлекательней. Возможно, что некоторые главы можно было бы опубликовать в периодических изданиях, но я этого делать не хотел. Любая из глав работы была хороша, доходчива и звучала, как музыкальный инструмент звучит в оркестре, именно во всей книге, а не соло. Я оберегал созданное мною от саморазжижения и саморасхищения, надеясь издать когда-либо книгу целиком. Я предвкушал острое чувство авторства именно такой книги, где по сути дела все тогда было ново. Ново и очень красиво! Применение теории электронов к наиболее интимным процессам в организме открывало, как тогда мне казалось и что в действительности оправдалось спустя 30-40 лет, перспективы не только в теоретических науках о жизни, но и в практической медицине, тем более что один из способов влияния на эти тонкие и глубокие процессы тоже был впервые установлен мною. Аэроионы оправдывали мои надежды все больше и больше. В них я уже видел то «электрическое» средство, которое должно будет «лечить» органические молекулы от «электронной недостаточности». Как ни наивно было это утверждение, однако в наши дни оно оправдывается. Аэроионы стали могущественным лечебным средством при многочисленных заболеваниях, и применимость истинных аэроионов с каждым годом расширяется все более и более. Уже тогда я думал о том, что напал на панацею древних. Я гордился этой работой и очень любил каждую ее страницу. Так было до 1942 года, когда мой двадцатипятилетний труд, объемом около 40 печатных листов, погиб вместе с другими моими рукописями, в количестве около ста папок материалов.
Сожалел ли я об этом? И да и нет. В это время на земном шаре гибли миллионы человеческих жизней. Я — выжил, мой труд — исчез. Пусть будет так... Случайно сохранившееся письмо А. В. Луначарского напоминает мне о моих многолетних погибших усилиях. Утратить навсегда рукопись любимого труда — это, может быть, в какой-то мере равносильно утрате любимого ребенка... Но человек должен привыкать к таким потерям и стоически переносить свои горести. Природа и человеческое общество беспощадны и безответственны. [* Спасением части моих научных рукописей и документов я обязан Т.С.Чижевской, А.В.Садовской-Дуровой, В.Н.Вороновой, Л.И.Бойко, М.З.Анненскому. Эти люди в трудных условиях войны и перевозки сохранили для меня часть моих трудов. Я приношу им сердечную благодарность за это.]
Такова вкратце история моих исканий, неудач и катастроф, постигших меня на пути к новым научным концепциям. Но кому и какое дело до всех этих научных и жизненных перипетий и есть ли смысл в моем рассказе о настойчивых многолетних работах и утрате рукописи труда, который мог бы в те годы составить гордость отечественной науки? За истекшие годы погиб не только мой труд, но ушли из жизни и люди, знакомые с ним. Умер К.Э.Циолковский, первый читатель и критик, умерли Н.К.Кольцов и П.П.Лазарев, Ю.В.Вульф и А.И.Бачинский, давшие моему труду столь лестную оценку, еще раньше умер мой отец Леонид Васильевич, приложивший множество усилий, чтобы я в указанные периоды жизни мог спокойно работать... И, глядя на письмо А.В.Луначарского, я могу лишь вспоминать невероятные трудности и отчаянное невезение, которые систематически постигают меня.
Мне поистине не везло. Затрата огромной энергии и времени часто приводила к тому, что либо мои рукописи терялись в редакциях, либо меня бесстыдно обворовывали, выдавая мои труды или идеи за свои, либо устраивали заговоры молчания, либо меня обливали помоями, поносили в тех же целях: очернить мои работы, закрыть мне доступ к печатным органам и затем присвоить труды себе, изменив лишь название и переделав начальные буквы первых абзацев... Наконец, ряд моих работ пропал бесследно не по моей вине, и среди них та, которой я отдал лучшие годы жизни! Приходится невольно вспоминать М.Ю.Лермонтова — его знаменитую повесть «Герой нашего времени», первая часть которой начинается следующими словами:
«Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми заметками о Грузии. Большая часть из них, к счастью для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел».
Михаил Юрьевич не сожалеет о своих пропавших записках. Его слова, запомнившиеся с детских лет, всегда служили мне источником утешения при жизненных невзгодах. Утраты в жизни не исключение, а правило, и к ним со временем следовало бы привыкнуть. Да вот нет же этой привычки. И каждый раз при утрате, горе некий огонь сжигает часть твоей души, но она, как феникс, возрождается снова и снова, чтобы опять быть сожженной. И сколько раз!
Итак, уже в революционные годы у меня сложилось твердое убеждение в исключительной роли электронов при всех биофизических и биохимических процессах. С одной стороны, это поддерживало мою уверенность в особой роли отрицательных ионов воздуха, или аэроионов, уверенность, добытую мною экспериментально. С другой стороны, это указывало на первичные механизмы в деятельности живой материи, живой клетки. Иначе говоря, я уже знал, в какой области следует вести поиски. И все же эксперимент и в данном случае приходилось считать выше теории, ибо он давал во всех случаях наиболее ясные, стойкие, повторимые результаты. Но сколько еще надо было потрудиться и выстрадать, чтобы достичь желанного. Однако непрестанные мысли о биодействии ионизированного воздуха позволили мне впервые создать учение о действии аэроионов на биологические объекты.
Константин Эдуардович Циолковский пришел к нам на очередной сеанс аэронизации (пропустив, как всегда, дней двадцать) и разразился такой филиппикой:
— Мои глаза видят так же зорко, как и шестьдесят лет назад, ум мой работает даже лучше, чем в те далекие времена, опыт мой стал таким большим, что я вижу то, чего не видят другие, но... голова моя седа, зубы выпадают, ноги и спина болят. Что все это значит? Старость? Нет, это слово плохо отражает действительность. Мой мозг не постарел и не сдал своей активности. Постарели сосуды, органы, кожа, корни волос, постарел обмен веществ. Может быть, не весь мой организм постарел, а только некоторые его части и его функции. Душа моя молода, как никогда ранее, ум светел, полон планов и точно знает, куда идти и что делать. Но мои пальцы дрожат, болят ноги, морщины бороздят лицо. Разве это не ужас? Разве это не преступление природы против человека? Я не устал, я хочу жить, а тело отказывается мне повиноваться. Значит, пресловутая медицина еще не наука: она не умеет лечить старость. Врачи до сих пор не проникли в интимные основы жизни, а только увешали свою грудь знаками отличий. Какой позор! Гиппократ был гением: он умел думать и лечить. Были и другие врачи, тоже умели думать и лечить — Цельс, Гален, Авиценна. Я знаю все трудности, стоящие перед медициной, и уверен, что преодолеть эти трудности можно, если учиться у природы, идти наравне с физикой, химией, математикой. Куда там: об этом врачи и слушать не хотят! Они взяли в качестве знамени молоточек для выстукивания, трубочку для выслушивания, касторку, хину и аспирин!
Но это же предельное убожество, — повышая голос, сказал Константин Эдуардович. — Низкий уровень медицинских наук порождает в человеке вечную тревогу за свое существование, вечную тревогу, ибо человек знает свою недолговечность, свою бренность и возможность умереть в любую секунду. Нет ничего прочного и крепкого в организме человека. Все шатко, почти нереально в такой мере, что человек может считать себя фантомом, который только на один миг превращается в реальность. Эта мимолетность жизни, неуверенность в жизнеспособности своих органов и тканей, их хрупкость, неустойчивость порождают уныние, печаль и пессимизм, изложенные в тысячах томов творений великих писателей и ученых. Уныние владеет умами всех людей без исключения. Веселье — это только слабая надстройка над унынием. Это — жалкая попытка человека преодолеть основу своей печальной психологии, забыться хоть на минуту.
Человека надо сделать уверенным, крепким, молодым, с большой жизнью, медленно стареющим, неболеющим, с твердой верой в свое здоровье, в свое бытие, — продолжал он. — Уверен, что социальный фактор в деле укрепления жизни и здоровья человека сыграет большую роль. Но и медицина не должна дремать, а должна действовать,— только медицина настоящая, крепко стоящая на научных позициях сегодняшнего дня, медицина, поработавшая с физикой, физической химией и многими другими науками о природе. Пока этого не произойдет, медицина будет обладать хрупким телом уродца или недоноска. А ведь в руках человека теперь так много. Весь мир в его руках, все средства, все деньги, все возможности, но ему не хватает смелости, отваги, напора — того самого напора, которым обладают гении. Кроме того, этот недоносок еще трусоват... вследствие своей беспомощности, своего незнания, нежелания учиться, боязни упустить свое мнимое первенство. Древние жрецы... одетые в изношенные, старые, залатанные тряпки! Стыдно думать даже, что самая важная для человека отрасль знания находится в руках людей, которые недалеко ушли от средневековых знахарей! Вспомните, что еще в шестнадцатом веке говорил Леонардо да Винчи: «Научись сохранять здоровье, что тебе тем более удастся; чем более будешь беречься врачей» — и еще лучше: «Врачи — разрушители жизни». А в самом конце девятнадцатого века врач-писатель Викентий Викентьевич Вересаев писал: «И каких невежественных знахарей выпускает университет под именем врачей!»
— Виноваты ли мы, врачи? — возразил присутствовавший при этом разговоре доктор Сергей Алексеевич Лебединский. — Так нас учили, то мы читали, таковы мы, со всеми нашими недостатками. И нас нельзя обвинять. Надо обвинять тех, у кого мы учились и кто плохо учит сейчас. Надо обвинять тех, что подрывает передовые научные идеи, кто во имя личных выгод готов уничтожить научную мысль. За примером недалеко ходить, — сказал он, обращаясь ко мне.
— Понять не могу, что не нравится в ваших опытах Михаилу Сергеевичу. Он рвет и мечет. Говорит, что вы кощунствуете с крысами, а теперь мы с вами вместе кощунствуем и с людьми. Он опять говорил о профессоре Соколове, которому якобы принадлежит мировой приоритет в области ионизации воздуха. Но вы мне дали прочесть литературу вопроса, и я вижу, что ни о каком приоритете Соколова не может быть и речи. Когда же я стал говорить о Бертолоне, Скворцове, Лемстреме, Каспари и о других ученых, которые еще до А. П. Соколова, именно еще до Соколова, изучали этот вопрос, Михаил Сергеевич и слышать ничего не хочет и твердит свое — Соколов да Соколов. Я просто не понимаю, как это образованный человек может молоть такой вздор. Он подсмеивается над вашими крысами, ваш дом называет «крысиным царством», а вас, Александр Леонидович, — крысоловом. Я ему сказал: «Ваш шурин не организовал ни одного опыта, а Чижевский вот уже четыре года ставит один опыт за другим и накопил большой экспериментальный материал». А Михаил Сергеевич мне в ответ: «Речь профессора Соколова стоит сотни иных опытов». Трудно спорить с таким человеком, как статский советник, но следует иметь в виду, что этот человек способен на клевету. Злится он на свою судьбу: вырастил бесталанных детей.
— Что же, Сергей Алексеевич, оставим наши наблюдения? — сказал я, смотря прямо в глаза милейшему Сергею Алексеевичу.
— Как оставим? Из-за статского советника? Да пропади он пропадом! Волков бояться—в лес не ходить. Нет, Александр Леонидович, то, что уже доказано, и то, что мы наблюдаем на больных людях, — дело величайшей важности. Этот советник — мошка, эфемера по сравнению с тем, что вы уже обнаружили. Ну его — и дружно примемся за работу.
В тот же вечер наше трио собралось на совещание. Я говорил мало и был настроен мрачно. Мы взвесили все обстоятельства «за» и «против» и решили: считать, что опыты с животными закончены, что они дали совершенно ясный и точный результат и что больших данных получить от животных в калужских условиях нельзя. Оставить лабораторию только для больных людей...
Эту ночь я совсем не спал, и к утру у меня созрело другое, противоположное первому, но такое же твердое решение. Опыты с животными продолжать, используя местные возможности, для изучения влияния отрицательно ионизированного воздуха на моторику и половую деятельность животных. Мое решение не вызвало противодействия. Единственное условие, которое было мне предъявлено, состояло в том, что торопиться с опытами нельзя, а лучше растянуть их подольше, чтобы производить более точный подбор пар для опыта и контроля. Конечно, с этим условием я согласился без всяких колебаний. Основное искомое уже было найдено, нам осталось детализировать. Мы стали постепенно подготавливать материалы для этого исследования. Как ни проста, казалось, была аппаратура, предназначенная для этих целей, но для нас она была дорога. Для осуществления этих важных опытов по моим рабочим чертежам были изготовлены специальные клетки и отметчики движений. Клетки, отметчики и все детали были приготовлены почти ювелирно — старым часовых дел мастером фирмы «Мозер и К°» Отто Карловичем. Изготовлялись они около двух месяцев, но зато и работали безупречно.
Итак, было решено выяснить вопрос о влиянии ионизации воздуха (от 5·103 до 1,5·104 ионов в 1 см3) на общую возбудимость у животных. Это явление могло быть учитываемо объективным способом, так как оно выражалось в форме внешних проявлений, поведения. Шестнадцать клеток были соединены между собой попарно, образовав восемь двойных клеток. Эти двойные клетки сообщались между собой при помощи прохода-коридора, по которому могли свободно в ту и другую сторону пробегать животные. Отметчиком движений было дно коридора. Внизу помещался пружинный механизм и электрический контакт, который каждый раз при пробегании животного по коридору замыкал электрическую цепь, в которую входили батарея гальванических элементов и особый счетчик, показывающий каждое замыкание тока, т. е. каждое прохождение животного по коридору. Пружинный механизм служил для возвращения дна коридора после пробега животного к прежнему состоянию. Таким образом, можно было вести совместные наблюдения над шестнадцатью и даже большим количеством животных, поровну обоих полов. Эти клетки предназначались главным образом для изучения полового возбуждения животных под влиянием аэроионов.
Была также сконструирована одна большая клетка, в которую можно было поместить восемь белых крыс одного пола. Ее дно было разделено на шестнадцать равных между собой квадратных половиц, каждая из которых была снабжена пружинным механизмом и контактом. Каждый нажим на любую из шестнадцати половиц этой клетки, произведенный животным, вызывал соответствующую отметку на счетчике. Клетка служила для изучения влияния аэроионов на моторную деятельность животных.
Этими опытами я хотел привлечь пристальное внимание медиков. Дело шло о влиянии ионов на функциональное состояние нервной системы. Это говорило бы о многом врачу, если опыты дадут явный результат и покажут различие между действием положительных и отрицательных ионов. Наше трио приложило много сил для осуществления точности и тщательности в проведении четвертой серии опытов. Почти три года, с интервалами для подбора животных, продолжались эти исследования. Я часто ездил в Москву и подолгу оставался там, и вся тяжесть опытов лежала на Леониде Васильевиче и Ольге Васильевне. Но я был уверен в том, что они не подведут меня и что полученные результаты отразят явление природы с исчерпывающей полнотой. Опыты дали ожидаемый результат: отрицательные ионы содействовали двигательным и половым актам, положительные ионы, наоборот, тормозили их. Когда я получил средние кривые по всем опытам, не оставалось сомнения в мощном и благотворном действии отрицательных аэроионов. В марте 1926 года результаты этих опытов были доложены мною в практической лаборатории по зоопсихологии Главнауки Наркомпроса и позже опубликованы в ее трудах. Редактор их — мой друг академик А.В.Леонтович внес в текст, с моего согласия, исправления в отношении физического воздействия ионов разной полярности. Это был выпуск первый нового издания, и он боялся недружелюбной критики А.П.Соколова или его единомышленников. Только через пять лет немецкий ученый Хаппель пришел к тем же результатам, к которым пришел и я. Это явление на протяжении последующих тридцати лет было наблюдаемо многими исследователями в разных странах и привело к очень серьезным заключениям: кора головного мозга отличается наибольшей реактивностью к действию аэроионов и аэроионы отрицательной полярности оказывают на мозговую кору самое благотворное действие, они обостряют внимание, способствуют сосредоточенности и быстрому решению задач, улучшают память, вообще содействуют умственной работе в целом. Об этом говорят электроэнцефалограммы. [ Леонтович Александр Васильевич (1869-1943) — известный физиолог и нейрогистолог, действительный член Академии наук УССР, профессор Московского сельскохозяйственного института, заведовал здесь кафедрой физиологии сельскохозяйственных животных. Работы были посвящены главным образом гистологии и физиологии периферической нервной системы. утановил двойную иннервацию кожи человека цереброспинальными и симпатическими нервными волокнами. С 1936 г. — зав. отделом нормальной физиологии Института клинической физиологии Академии наук УССР.]
Но эти опыты не должны были мешать работе с больными людьми. Таково было одно из важнейших условий, добровольно принятых нашим трио. Вдыхание больными отрицательных аэроионов, как я теперь всюду называл ионы воздуха, приносило всем нам несказанную радость. Нечто мощное заключалось в них. Врачи С.А.Лебединский и А.А.Соколов присылали в наш дом тяжелобольных, которым обычные лекарства не приносили облегчения. Шли люди с различными заболеваниями — с бронхиальной астмой, хроническим бронхитом, нервными заболеваниями (вегетодистонии), болезнями сердца и сосудов, дети, страдающие коклюшем, даже люди, истощенные туберкулезом. Шли больные с долго не заживающими ранами, язвами, экземой, лишаями. Шли с неопределенным диагнозом.
Эти люди приходили с запиской: «Прошу принять на лечение искусственными ионами воздуха б-ную или б-гo, столько-то сеансов, каждый сеанс по 15—20 минут. Врач (подпись). Дата». Когда эти люди шли к нам, врачи их предупреждали:
— Будьте осторожны, больной! За лечение там никакой платы не берут. А если вы что-либо предложите, обидите их и меня. Вы должны знать, что они работают только ради научного интереса. Никаких исключений из этого правила у них нет. Имейте это в виду и не обижайте людей, которые хотят вам помочь.
Года через два с половиной у меня накопилось 83 истории болезней, и я — не врач — решил поднять вопрос об аэроионотерапии — новом методе лечения — в Калужском городском отделе здравоохранения. Я подал докладную записку, в которой привел примеры излечения ряда заболеваний с помощью отрицательных аэроионов. В записке кратко была изложена и теория вопроса. Теория исходила из того, что при отрицательном знаке полярности действующим «лицом пьесы» был электрон. Это то, о чем всегда упорно думал К.Э.Циолковский. «Электрон, — говорил он, — первопричинно участвует во всех биологических явлениях и объясняет то, что еще неясно». Я присоединялся к его мыслям и корпел над созданием теории.
Обмен электронами, электронные потоки, электрический ток, движущийся со скоростью света! Электроны — причина микродинамики органических систем. Свободные электроны — вот истинные герои видимого мира, его основных превращений, образований и преобразований. Живой организм — электронная и ионная машина. В элементарных структурах, в живых образованиях происходит непрерывное перемещение электронов — перескоки их с одного атома на другой, с одного уровня на другой, электронные бури, электронные ураганы, остающиеся для нас невидимыми, но учитываемые каждой живой клеткой с величайшей точностью. Фантазия не может представить себе всей необычайной сложности электронных перемещений внутри организма. Это — особый мир, особой конструкции, недоступный нашему воображению и подчиняющийся только строжайшим физико-математическим законам, ныне — законам квантовой механики.
Эта наука сочетает математические уравнения, точно описывающие некоторые явления в мире атомов, которые можно подтвердить экспериментально, с преобладающим количеством формальных математических выкладок, которые, однако, не могут быть моделированы, т. е. представлены наглядно. Но так как в конечном итоге многие детали математического формализма приводят к решению тонких и сложных экспериментальных задач, следует считать, что квантовая механика стоит на верном пути, позволяющем проникнуть в наиболее глубокие участки атомного мира и в конечном итоге этой огромной работы — привести к пониманию реакций, определяющих жизнедеятельность организма. Так из квантовой физики и квантовой химии должна будет родиться квантовая биофизика и квантовая биохимия, а из них — квантовая физиология, квантовая биология и, наконец, квантовая медицина. Однако это еще далеко не значит, что уже теперь, исходя из существования кванта действия, может появиться квантовая медицина, и ее сторонникам могут прилепить ярлык «ятроквантистов» (подобно неоправданным кличкам «ятрофизики» и «ятрохимики»). На все нужно время и бездна размышлений. Но мы стоим на пороге этих новых наук, ведущих нас в светлое будущее.
— Квант действия, или постоянная Планка? — сказал вопросительно К. Э. Циолковский. — Ведь вы же пожимали руку Максу Планку и спросили у него: «Когда квант действия будет применен в биологии?» И он вам ответил: «Когда этого захотят биологи!» И на ваш второй вопрос: «Может ли это быть?» — он ответил: «Может...» Ведь это было так многозначительно, если не сказать более. Сам Макс Планк!
Я вспомнил нашу недавнюю встречу с профессором Берлинского университета Планком на банкете в Колонном зале Дома союзов в честь двухсотлетия Академии наук — тогда Всесоюзной Академии наук. Хозяином банкета был Каменев. Планку меня представил мой знакомый — президент Академии Александр Петрович Карпинский. Он подвел меня к сидящему за столом Планку и сказал, что я хочу ему задать один-единственный научный вопрос. Планк встал и дружески протянул руку. Это был высокий человек, уже лысый, рыжеватый, во фраке с большим белым крестом, с золотым ободком под галстуком-бабочкой на белоснежном пластроне. Говоря, он улыбался и хотел быть наиболее понятым. После краткого разговора он задал мне только один вопрос:
— Вы корреспондент или биолог?
Когда я ответил, что я биофизик, он сказал:
— Это меня чрезвычайно радует, но то (он подчеркнул это слово) будет еще не так скоро.
— Если свет квантуется, — ответил я, — то наиболее тонкие атомные процессы в организме...
Я не закончил фразу.
— О, — произнес он, поглаживая ус, — это — дело многих десятилетий...
Таков был наш разговор с Максом Планком, одним из величайших физиков мира! Что мог мне ответить Макс Планк, но его чутье было верным. Физическая химия уже была близка к квантово-механическим воззрениям. Мои же вопросы были более чем преждевременны и даже неосторожны. Что делать?
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 27; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!