Необъяснимое явление 14 страница
Ну уж если мы, русские, советские люди, позволяем себе так вести себя, то что спрашивать тогда с иностранцев! К счастью, в той же книге 1935 года Л.С.Душкин свою статью «Основные положения общей теории реактивного движения» начинает словами:
«Проблема реактивного движения в применении к полету реактивных аппаратов в атмосферу и вне ее была поставлена К.Э.Циолковским в 1903 году в его работе «Исследование мировых пространств реактивными приборами» и в дальнейшем развита в работах Оберта, Годдарда, Цандера и других исследователей».
Эти слова, по-видимому, принадлежат человеку, мораль которого не подмочена ab absurdo. Они смягчают впечатление от статей других авторов, опубликованных в упомянутой книжке как раз в год смерти К.Э.Циолковского.
До какой степени считалось неудобным цитировать К.Э.Циолковского в академической прессе, показывает работа профессора И.П.Ветчинкина по динамике ракетного самолета, «представляющая собой большой вклад в теорию ракетной техники и подводящая теоретическую базу под многие идеи Циолковского о полете ракетного самолета» (М.К.Тихонравов), но... без какого-либо упоминания о К.Э.Циолковском, даже без малейшего намека на то, что основные мысли ракетодинамики принадлежат нашему знаменитому соотечественнику — К.Э.Циолковскому. Можно сказать, что второстепенные способности так удачно подражают гениям, так хорошо пользуются их идеями, что истинная прижизненная слава и некоторых областях знания становится невозможной. [ Тихонравов Михаил Клавдиевич (1900—1974) — советский конструктор в области ракетостроения и космонавтики, доктор технических наук, Герой Социалистического Труда. После окончания в 1925 г. Военно-воздушной академии работал на ряде авиационных предприятий. В 1932 г. — начальник бригады ГИРД, с 1934 г. — начальник отдела РНИИ (впоследствии НИИ-1 Минавиапрома). Руководил созданием первой советской ракеты с двигателем на гибридном топливе (1933), занимался разработкой ракет для изучения верхних слоев атмосферы. Участвовал в создании первых искусственных спутников Земли, космических кораблей, космических аппаратов.]
|
|
|
Мимо цели
Земную жить пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу.
Данте
Среди многочисленных знакомых у Константина Эдуардовича немного было людей, с кем он был откровенен. Много людей посещали его из Калуги, приезжали из Москвы и других городов, у него была переписка со многими людьми, но тесная, постоянная дружба, изо дня в день, из года в год, у него была с очень немногими. Константин Эдуардович держался со мной запросто, мы говорили с ним о самых важных для него предметах, обсуждали научные вопросы, философствовали, спорили. Со многим я не соглашался, он старался приводить наиболее убедительные, с его точки зрения, примеры, чтобы склонить меня на свою точку зрения. Во многом он не соглашался со мной, но всегда внимательно слушал мои доказательства. Я, будучи тогда молодым человеком, чаще, конечно, посещал его, чем он нас. Но и он бывал у нас, был хорошо знаком и глубоко уважал моих родителей — Леонида Васильевича и мою тетушку Ольгу Васильевну и с удовольствием обедал с нами, пил у нас чай и беседовал с моей семьей. С моим отцом Константин Эдуардович вел длительные разговоры, касающиеся вопросов полета ракет. Вооружась бумагой и карандашом, они часами чертили и вычисляли траекторию полета ракеты при различных условиях. Астрономические и артиллерийские труды и справочники являлись хорошим подспорьем в этих собеседованиях.
|
|
|
Константин Эдуардович глубоко интересовался моими исследованиями-экспериментами о влиянии ионизированного воздуха на животных, моими теоретическими и медико-статистическими работами. Он все старался понять, все усвоить, все жадно впитывал в себя, как старший друг, и часто давал умудренные жизнью советы. Когда мне приходилось обороняться, он выступал в мою защиту в прессе, стоял рядом со мной плечом к плечу в борьбе за науку.
|
|
|
В свою очередь я платил ему горячей привязанностью и глубоким уважением как к прекраснодушному, редкой чистоты и честности человеку. Я помогал в его работах, корректировал многочисленные таблицы, ходил в типографии, подталкивал выпуск брошюр, настаивал, бранился за него.
В начале 20-х годов мое знакомство с К. Э. Циолковским перешло в крепкую дружбу. Обоих нас волновали научные проблемы, и, как бы ни были эти проблемы различными или далеко стоящими одна от другой, мы нашли между ними точки соприкосновения, разрешение которых обоих нас весьма интересовало. Это была ионизация воздуха. Для меня — биофизическая и медицинская проблема, для К. Э. Циолковского — проблема воздуха внутри космических кораблей. Связывали нас и другие научные, биологические или технические вопросы, которые были сколь трудны, так и новы и, следовательно, увлекали нас обоих.
К. Э. Циолковский видел во мне человека, с которым можно говорить откровенно о многом, человека, который не поднимет его на смех ни в глаза, ни за глаза. Он перестал стесняться меня, держался просто и всегда радовался моему приходу. Варвара Евграфовна встречала меня очень приветливо:
|
|
|
— Как хорошо, что вы пришли. Костя вас ждет, он уже несколько раз хотел сам идти к вам, да вот что-то болят ноги. Поднимитесь к нему в светелку.
— Здравствуйте, Александр Леонидович, — говорил К. Э. Циолковский при моем появлении. — Садитесь. Что же это вы забыли своего старого друга? А? Нехорошо. А у меня новости: опять стреляли по мне, да вот не попали. Снова скверные рецензии, опять нападки! Ну просто хоть бросай работу, да только я ее, мою милую, никогда не брошу, ведь она — моя жизнь, и ради нее я уже пожертвовал всем. Посмотрите, Александр Леонидович, что о ракетах пишет этот штукарь, как бишь его... Из редакции газеты. Полюбуйтесь-ка, каков Циолковский, безмозглый, невежественный, а вот это слово и совсем ново, «утополог», что должно означать «создатель утопий». Ну, как вам это все нравится?
Еще до нашего знакомства я много наслышался о К. Э. Циолковском как о беспочвенном фантазере, который позволил себе идти в науку и своими «невежественными мозгами» пачкать святилище науки дикими и вздорными мыслями.
— Этот, — говорили мне, — калужский абориген, выживший из ума человек, полуграмотный невежда, учитель арифметики у епархиалок (какой ужас), какая постыдная должность — у епархиалок, т. е. у поповских дочек, ничего не понимающий в науке, в астрономии или в механике, берется за решение неразрешимых задач, над которыми бились умы знаменитых профессоров. Этот, с позволения сказать, учитель приготовительного класса сует свой нос в области, к которым он не имел и не имеет ровно никакого отношения, — высшую математику и астрономию! Да ведь это же курам на смех! Он даже не знает латинских букв и вместо них употребляет русские! Можно лишь удивляться, что в Калуге есть люди, которые его поддерживают,— инженеры братья Ассоновы, аптекарь Каннинг. Ну, да «сами они, по-видимому, недалеко ушли от него»! Позор городу, в котором живет человек, распространяющий никчемные фантазии по всей стране. Ведь он печатает за свой счет десятки брошюр толщиной в несколько страниц и рассылает их бесплатно во все концы России. О чем только думает начальство?
Через несколько дней я услышал от одного из калужан следующее:
— Этот всезнайка Циолковский является на фоне нашего города весьма непривлекательной фигурой. Почти без всякого образования, самоучка, едва-едва разбирающийся в арифметике, возмечтал стать великим человеком и проектирует какие-то сногсшибательные ракеты на Луну и чуть ли не на Марс. Нельзя же допускать, чтобы каждый маньяк и параноик мог печатать тонюсенькие брошюрки и туманить ими мозги нашего юношества.
— Носитель «завиральных» идей!
— Эта «фигура» хочет пробраться в «дамки», — презрительно и пренебрежительно говорили о Циолковском.— «Ее» обуяли «завиральные» идеи, «она» переписывалась даже с Менделеевым!.. Трудно себе представить более нелепую «фигуру» полуграмотного прожектера. Это — порождение российского провинциализма: парвеню! Бородатые философы, открывающие Америку через четыреста лет после Колумба, печатающие брошюрки не лучше хвостовских од, о которых Пушкин еще сказал, что они годны... мыслители, морочащие головы богобоязненным людям.
У людей «с положением» слюнки текли при возможности позлопыхательствовать о Константине Эдуардовиче. Весь свой яд и злобу они выливали на его голову. Эти люди презирали его как никчемную личность, и в то же время где-то в глубине души, подсознательно, они завидовали ему. Они завидовали тому, что он, будучи столь малой «фигурой» на чиновничьем фоне, мог написать Менделееву, мог получать патенты, как русские, так и иностранные, что свои брошюры он рассылал по всей России и у многих встречал если не сочувствие, то во всяком случае интерес. К. Э. Циолковский не был ни Жюлем Верном, ни Уэллсом, не пользовался никакой славой, а в то же время его все знали, о нем говорили.
На страницах его произведений мелькали математические знаки и формулы, которые были недоступны пониманию большинства из доморощенных критиканов. Но и тут они не уставали злословить. Эти формулы набирались русским шрифтом, и это было притчей во яаыцах для калужских умников.
— Этот парвеню решил преобразовать математику. Видите ли, он пишет математические знаки не латинскими и не греческими буквами, а русским алфавитом. Он ввел бы в математику и церковнославянский алфавит, да в нашей типографии такового не оказалось. Ха-ха!
Высокое благородство души К. Э. Циолковского с трудом выносило окружающую его обстановку: тупость провинциальной жизни, мелкое мещанство, людей в футлярах, чиновников и бюрократов, которые смотрели на него сверху вниз и пользовались всяким случаем, чтобы указать ему «дистанцию» между ними и им — вольнодумцем, фантазером и «бездельником»! Трудно ему было всю жизнь прожить в провинции, где знали его уже десятки лет и где за ним по пятам ходили самые ложные и нелепые слухи. Все жители Калуги знали его в лицо. Все знали, что он добрый, хороший человек, что он никогда никого не обижал и не обидит и что уже по одному атому признаку он должен считаться большим и уважаемым человеком. Но было как раз наоборот. Его добро принимали за слабость, его благодушие — за малодушие, его благожелательность считали напускной и не верили ей. В сумме все мнения калужан сводились к тому, что К. Э. Циолковский — «бездельник» и фантазер, а потому не заслуживает снисхождения, и судили его судом строгим и несправедливым.
Когда мы уже хорошо знали друг друга, Константин Эдуардович иногда не прочь был посетовать на свою неудачную жизнь и на то нелепое положение, в которое он попал благодаря своим работам.
Больше всего его смешила ставшая обязательной добавка к его имени — «самоучка».
— Подумайте, — говаривал он, — большинство лиц, пишущих обо мне даже в самом доброжелательном духе, удостаивает меня почетного звания «самоучка». Ну что ж! Я действительно самоучка чистых кровей.
Что это звание безусловно почетно и ничуть не менее звания академика, в этом я уверен. Наиболее выдающиеся умы человечества всегда были самоучками. Я даже составил таблицу гениев-самоучек, и оказывается, что в эту таблицу вошли наиболее одаренные люди всех времен и народов, гении первого класса. Среди них вы можете отыскать Аристотеля, Демокрита, Гиппократа, Леонардо да Винчи, этого многократного гения, Декарта, Ломоносова, Фарадея, Пастера, Эдисона.
Незадолго до смерти Константин Эдуардович писал: «Неприлично упрекать таких самоучек, как Райт, Фарадей, Ватт, Стефенсон, Морзе, в отсутствии академических званий. Если бы они были академиками, то не сделали бы того, что сделали. Не надо забывать, что один двигатель прогресса, например Эдисон, стоит больше, чем десять академиков и тысячи профессоров. Невежливо же тыкать Райтам, что они велосипедные мастера, или Фарадею, что он не знает математики».
Уже в самом слове «самоучка» заложено нечто очень большое, а именно: представление о человеке, который научил сам себя. Это далеко не всем дано. Если эту тему развивать дальше, легко увидеть, что всякий большой ученый является своего рода «самоучкой», ибо, имей он хоть десять дипломов об окончании высших учебных заведений, он не мог бы стать большим ученым, если бы сам себя не научил дальнейшему. Каждый настоящий ученый — это человек, который прежде всего все время учится, в основном по книгам ученых, своих современников, а то и предшественников. Можно ли себе представить большого ученого, который знает только то, что он прослушал в университете? Ну какой же это ученый! Это просто «окончивший курс», и все. Чтобы стать ученым, надо после университета проштудировать еще многие тысячи книг, недоступных студенту последнего курса, т. е. надо стать «самоучкой». Спрашивается, что же зазорного в этом слове и на какую скидку в биографии может рассчитывать человек, если он сам себя выучил и тем самым стал известным или даже великим в науке? «В этой снисходительности,— говорил Константин Эдуардович,— я совсем не нуждаюсь, ибо знаю цену всему тому, что мною сделано, и рассматриваю эпитет «самоучка» только как крайнюю некорректность по отношению ко мне и неуважение или очевидное непризнание моих работ».
— В свое время, когда я был еще молод, но уже претендовал на большое научное дело и, можно сказать, держал его в руках, меня часто мучил сон: является ко мне нафабренный чиновник из Министерства просвещения и требует подать ему университетский диплом, грозя выгнать с работы и тем самым лишить куска хлеба. А такого диплома у меня, как вы знаете, не было и нет. Я просыпался в поту и страхе и в отвращении ко всему окружающему и к самому себе. «Чего я боюсь? — сотни раз говорил я себе.— Чего я боюсь? Я ничего не украл, никому не солгал, работаю честно и добросовестно. Что это за наваждение? Какой диплом могут потребовать у меня, когда знания мои больше тех, которые преподносятся с университетских кафедр». И тут же я делал, может быть, очень решительное, но успокаивающее меня юмористическое сравнение. Я представлял себе следующую небывалую картину. Однажды утром приходят к Дмитрию Ивановичу Менделееву, когда он был уже всемирно известным ученым, какие-то полицейские чины и обращаются к нему со следующей речью: «По всемилостивейшему повелению Его Императорского Величества Государя Императора и т. д. мы явились, дабы произвести ознакомление с нижеследующим: имеется ли у вас диплом об окончании среднеучебного заведения?.. В противном случае по тому же всемилостивейшему повелению вам надлежит сдать в казну ваше профессорское звание и генеральский чин, ваши книги и в двадцать четыре часа покинуть столицу». И я с удовольствием воображал, как Дмитрий Иванович, полный негодования, самолично брал метлу и выгонял этих чинов в три шеи.
Эта нарисованная в воображении сцена с Менделеевым,— продолжал Константин Эдуардович,— всегда меня успокаивала, и я радовался, как крепко расправился Дмитрий Иванович с полицейскими душами. Да, только поистине полицейские души могут требовать от великого или знаменитого ученого какого-либо «диплома». Весь мир знает этого человека, но полицейские бюрократы его как бы нарочно взяли да и забыли! Только полицейский режим мог создать в больной и навек запуганной голове такого рода фантасмагорию.
Мне, автору этой книги, стыдно было за Россию, мою родину, когда я слушал этот рассказ Константина Эдуардовича. Стыдно и больно за бесконечное невежество, за неуважение к своим героям, за неумение их вовремя оценить и поддержать, за рутину, казенный дух и непролазный бюрократизм.
— Меня еще называют «самоучкой-изобретателем»,— улыбаясь, говорил Константин Эдуардович.— Правда, я сделал ряд изобретений и даже получил несколько русских и заграничных патентов на металлический дирижабль, но, говоря откровенно, я все же теоретик, математически обосновывающий свои мысли. Конечно, в слове «изобретатель» нет ничего унизительного или постыдного. Ровно ничего, но только при том обязательном условии, как его произносить. Дело заключается в весьма небольшом оттенке, в произношении— в акценте, но этого достаточно, чтобы «изобретателя» унизить. Фарадей и Эдисон, Ползунов и Попов, Маркони и Дизель и тысячи других были изобретателями, т.е. практиками, экспериментаторами. Они не ахти как разбирались в теории или широко пользовались математическим аппаратом, а все искали открытий в вещах, пользуясь для этого проволоками, магнитами, гальваническими батареями и т.д. Фарадей, например, создал на проволоках и кусках железа электродинамику, которая до сих пор совершенствуется и улучшается теоретиками и экспериментаторами. Фарадей был истинный и гениальный изобретатель в полном смысле этого слова: он изобрел даже теоретические представления, как, например, силовое поле, силовые линии и т.д. Кто же мог упрекнуть его, что он плохо знал математику и оперировал наглядными представлениями? Эдисон — гениальный изобретатель-практик — открыл «эффект», носящий его имя и лежащий в основе современной радии техники.
К сожалению, мне пришлось испить чашу горького непонимания и недооценки до самого дна, — скорбно повествовал Константин Эдуардович. — Я сыт надругательством и недоброжелательством ко мне и буду им сыт до самой смерти. Ничто так не огорчает меня, как то, что большую часть жизни я должен был отдать борьбе с ветряными мельницами, подобно моему коллеге Дон-Кихоту. Я должен был оправдываться перед людьми, что позволяю себе инако мыслить, что ратовал за самолеты тяжелее воздуха, за металлический дирижабль, бесколесные поезда, космическую многоступенчатую ракету и многое, многое другое. Люди утверждали, что этого я, простой смертный, не сошедший с Олимпа, не имел права делать, а потому Зевс Громовержец покарал и будет неустанно карать меня за мое великое зазнайство...
Я должен был всю жизнь оправдываться перед людьми, чти занимаюсь увлекающими меня вопросами. Я должен был говорить: «Простите меня, я чистосердечно каюсь в своих грехах. Я не хотел ничего изобретать, ничего придумывать, я хотел быть самым добропорядочным учителем, а вот черт попутал, и я занимаюсь всякой чертовщиной, вплоть до полетов в Космос. Но я твердо решил все это бросить и превратиться в самого богобоязненного обывателя».
Конечно, я никому еще не говорил ничего подобного, но иногда мне приходилось все же признаваться в своих «заблуждениях» и обещать «исправиться». Такие случаи бывали. В душе, как это все ни горько, я смеялся над тупыми людишками, но ничего не поделаешь: приходилось зарабатывать свой хлеб насущный — с огромными усилиями и с болью в сердце. Однажды — дело было еще в бытность мою в Боровске — вызывает меня заведующий городским училищем и говорит: «Уважаемый Константин Эдуардович, мне очень неудобно говорить с вами о таких вещах, но по долгу службы приходится, вы уж извините меня, лучше мы с вами договоримся, а то как бы до начальства не дошло. Все это, конечно, пустяки, но все же... Тут, знаете ли, некоторые родители говорят, что вы обещали послать вашего бумажного змея так высоко, даже выше самого Бога... Вы-то, может быть, пошутили, так, ради красного словца, а вот у нашего батюшки ребятишки спрашивают, сколько верст до Бога и можно ли к нему на вашем змее отправить письмо. Батюшка рассказал мне, и мы решили, что я поговорю с вами, а он расскажет детям, что это вы пошутили...» Инцидент был улажен благодаря тому, что никто из моей шутки не сделал скандала. Но со мной бывали значительно худшие приключения, хотя дело не касалось никакой религии...
Однажды моя пороховая ракета попала прямо в слуховое окно чердака дома одного купца и там разорвалась. Я, наблюдавший за полетом ракеты, бегом бросился тушить возможный пожар и разбудил весь дом. Поднялся страшный шум, все побежали на чердак, но ракета моя погасла, не причинив никакого вреда, меня же за это угостили бранью, облили тухлой водой из пожарной бочки и так поддали, что я камнем вылетел на улицу и, споткнувшись о что-то, растянулся и на мгновение потерял сознание. Во избежание дальнейших неприятностей я решил экспериментировать за городом.
Итак, — продолжал Константин Эдуардович, — я был виноват уже тем, что существовал. Об этом мне без устали повторяли все, кому было не лень. Меня обвиняли в бездеятельности, хотя я работал от зари до зари, но под деятельностью понимали службу царю и отечеству, а не размышления над теорией о полете ракеты. «Вы могли бы вдвое больше зарабатывать — вдвое, поймите, вдвое больше, если бы не сочиняли ваши сочинения, — говорили мне. — Это — первое. Вы могли бы приносить семье больше денег, если бы не тратили их на печатание ваших сочинений. Во-вторых, вы могли бы пользоваться всеобщим уважением, если бы не развивали вздорных завиральных идей, которые портят вашу жизнь и умаляют ваш авторитет. Подумайте над этими словами, и вы сами одобрите их!»
Так учили меня, когда мне было двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят и более лет. Подобно приготовишке, я должен был выслушивать эти речи от боровских и калужских менторов — учителей, попов, чиновников, баб в салопах и чепчиках, от так называемых здравомыслящих граждан. Все говорили мне об одном и том же — пора, дескать, тебе взяться за ум, не позорить семью и добывать деньгу.
Как я мог доказать этим людям, что все же я прав, что дело, которое я делаю, важнее денег и ничуть не позорит мою семью? Как мальчишка, я должен был выслушивать эти нравоучения до самой старости, и прекратились они только потому, что во всей округе решили, что я — слабоумный старик и что не стоит на меня зря тратить время. Так большая часть моей жизни и прошла под знаком шкодливого балбеса, которого не могли научить уму-разуму ни люди, ни время. У девяноста девяти процентов всех моих провинциальных знакомых обо мне сложилось самое неверное мнение благодаря страшному, почти поголовному невежеству, характеризовавшему дореволюционный провинциальный быт России.
После минутного молчания К. Э. Циолковский продолжал:
— Но все это надо было пережить скрепя сердце, в полной убежденности в своей правоте. Краска заливала мне лицо, дрожали руки, сердце готово было вырваться из груди от негодования, мысли мешались и путались, я готов был впасть в бешенство, ломать карандаши, рвать рукописи, и часто мне казалось, что я сойду с ума, продлись это состояние дольше. Мне никто не помогал, а только попрекали, бросали меня в грязь и смешивали с ней. Один неглупый батюшка нередко захаживал ко мне и всякий раз говорил: «Не забывайте, Константин Эдуардович, что вы живете не в Америке, а в России, где вас могут совершенно зря продать за чечевичную похлебку, сгноить в тюрьме, уничтожить. Вам следовало бы публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений, которые всеми признаются заблуждениями, и перестать дразнить быков красным плащом матадора!»
— Почему же красным? — спросил я его.
— А очень просто, хотя вы и не видите этой простоты. Ваши идеи, конечно, не окрашены в красный цвет, но вы распространяете идеи, революционизирующие технику, и это для нашей сыскной полиции и жандармского управления нечто, окрашенное в красную краску. Вам это надо понять и в соответствии с этим держать себя, дабы ничего плохого не вышло, а вы сами знаете, что у нас плохое выходит из ничего, из-за всякого пустяка, всякой мелочи, на которую в других странах внимания не обращают. Крепостничество сняли с крестьян, но наложили его на всех подданных России. И вам это надо учесть. Вы много пишете о небе, о звездах, о полетах к звездам, а о Боге ни разу не обмолвились. Это тоже могут учесть и занести в ваш кондуит, который, конечно, ведется жандармским управлением. Как вы этого не понимаете, просто удивительно! — с жаром закончил свою речь отец Михаил и всплеснул руками.
— Вся моя жизнь, — говорил К. Э. Циолковский, — это потуги доказать свою научную правду. Но кругом — глухие и слепые, и потому потуги тщетны. Можно ли придумать положение более трагическое, чем положение ученого, опередившего свой век?.. Никакого сочувствия, никакой помощи — ни в чем! Полное одиночество! Только гений Шекспира мог бы создать трагедию о муках одиночества человека мысли.
Еще и еще Константин Эдуардович говорил о себе.
— Еще более отвратительная кличка-эпитет, который некоторые калужане и некалужане прилагают к моему имени, это — дилетант, т. е. любитель, человек, поверхностно знакомый с вопросом, на который он пытается дать ответ. Этот титул употребляют люди, явно недоброжелательные, злобные и по большей части невежественные даже в той области, на которую у них имеются дипломы. Это крайне оскорбительная и заносчивая кличка. Заметьте, этим словом никогда не пользуются большие ученые, ибо они-то отлично знают, что такое истинная ученость и как мала она сама по себе, по абсолютной величине, и потому никогда не обижают человека, знающего еще меньше. Настоящие ученые имеют свою школу знаний, и даже знание дилетанта в этой школе не так уж мало. Ведь все более или менее относительно, и среди дилетантов немало гениев. Великие художники слова всех времен и народов — это самоучки, все дилетанты.
Академии поэзии, о которой вы думали и писали еще в 1917 году, Александр Леонидович, нигде не существовало, а великое мастерство всегда начиналось с дилетантизма! И в области науки можно найти немало примеров подобного рода. Ну, да бог с ними! Меня называли дилетантом не потому, что я был любителем в науке (по существу, может быть, так оно и было), а больше — из-за недоброжелательства. Завидуя мне «всеми фибрами своей души», они ненавидели меня и называли дилетантом. Хорош дилетант, отдавший всю жизнь изучению двух-трех близких друг другу вопросов. Это уже не дилетант, а по меньшей мере знающий специалист.
Злобные критики этим словом убивали мои статьи, предназначенные к печати. «Эти статьи, — писали они, — принадлежат перу дилетанта и потому не подходят для опубликования в нашем журнале». Или, например, так: «Дилетант в науке Циолковский пытается доказать то, что может быть легко опровергнуто, и потому его статья не имеет серьезного значения, от публикации необходимо воздержаться». Некоторые критики договаривались до чисто жандармских афоризмов: «С дилетантизмом в науке необходимо бороться всеми мерами и в корне пресекать его. Статья Циолковского — одно из наиболее распространенных и потому вредных проявлений любительства в науке. К печати не может быть разрешена».
К. Э. Циолковский, достав с полки книгу, вынул из нее три бумажки, три злобных отзыва, три отказа. Я снял с них копии и теперь могу продемонстрировать их как знак глубочайшего заблуждения трех известных дипломированных ученых о недипломированном гении.
О каком дилетантизме К. Э. Циолковского могла идти речь, когда он все свои опыты предварял теоретической разработкой? Прежде всего он строил теорию, позволявшую ему приступить к экспериментированию. Следовательно, метод его работы — не дилетантский, а строго научный, которым пользуются ученые высокой квалификации. Все опыты Константина Эдуардовича были построены на точном расчете, на применении математического анализа и на проверке теории в опыте, т. е. на строго научном приеме исследования. Вся беда его заключалась в том, что в течение многих лет он был одинок: он не имел друзей, с которыми бы мог обсудить тот или иной вопрос, не имел ни учеников, ни вычислителей, которые избавили бы его от утомительных расчетов.
Об исключительной научной добросовестности свидетельствует то, с каким придирчивым вниманием следил он за вычислениями с помощью логарифмической линейки, которые я многократно производил по его просьбе при составлении таблиц. Он просил меня по 3—5 раз проверять одну и ту же величину и затем некоторые, случайно выбранные им числа проверял сам с карандашом в руках.
Однажды К. Э. Циолковский неожиданно задал мне такой вопрос:
— А может ли дилетант быть гением? Как вы на это ответите, Александр Леонидович?
Я понял, вернее, почувствовал, что Константин Эдуардович вдруг решил узнать мое мнение о себе. Между прочим, надо сказать, я никогда не говорил с ним на эту тему, и он никогда не интересовался моим мнением о себе... И вдруг...
Меня это несколько смутило. Вопрос был трудный. Несколько примеров из истории науки сразу возникли в моем воображении.
— Во-первых, — ответил я, — условимся, что такое дилетант. Принято считать, что это — «любитель», но любитель — это всякий большой ученый, художник, писатель. Конечно, любители, даже более того — страстные любители, одержимые любители... Что же в этом плохого? Таким образом, можно сказать, что всякий гений — любитель, любитель или дилетант первого класса, не поверхностный любитель, а глубокий... Прилагаемое к слову «дилетант» здесь играет основную, решающую роль.
— Видите ли, Александр Леонидович, сегодня мне дали прочесть следующее: «Известный дилетант воздухоплавания Циолковский». Я сперва обиделся, а потом решил на это дело наплевать. Почему о всех пишут без дополнений: инженер, писатель, поэт и т. д., не пишут же: любитель-инженер, дилетант-поэт. Не пишут! А вот к моему имени всегда ищут какого-нибудь оскорбительного дополнения!
По складу своего ума, по характеру и всему образу жизни К. Э. Циолковский был глубоким теоретиком, человеком мысли, приучившимся решать задачи, которые он сам себе ставил, прежде всего теоретически, так сказать, на кончике пера. И если ему приходилось иногда мастерить что-либо своими руками, то только для того, чтобы подтвердить найденное им заранее на кончике пера или решенную в уме задачу. Правда, он любил работать руками. Это доставляло ему чувственное удовольствие. Он хорошо столярничал, слесарничал, был отличным токарем. Это позволило ему создать первую аэродинамическую трубу и создать прекрасные модели своих цельнометаллических дирижаблей и огромные количества различных деревянных шаблонов частей этих дирижаблей для изучения коэффициента обтекаемости. Для изучения этого он выточил собственными руками различные замысловатые геометрические фигуры. Весь этот склад своего рукоделия Константин Эдуардович хранил на застекленном балконе, рядом с кабинетом-спальней. На непосвященных людей этот музей производил странное, немного «метафизическое» впечатление. Я много раз любовался этими вещами и завидовал ему в его умении так образцово делать собственными руками различные вещи, красивые и изящные фигуры, как бы отполированные.
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 28; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!