Электронная медицина 1 страница
Вряд ли будет преувеличением сказать, что волновая механика может решать все проблемы, которые находятся на горизонте нашего знания.
Д. С. Рождественский
Нашему биологическому мышлению не хватает какого-то фундаментального факта, если не нового аспекта.
А. Сент-Дьердьи
Удар за ударом сыпались на мою голову и приводили во временное смущение членов нашего веселого трио. Как я смел оспаривать своими «тульскими» опытами многолетнюю и неоспоримую опытность заслуженного, ординарного профессора физики Первого московского государственного университета Алексея Петровича Соколова?!
Сам Алексей Петрович в то время оставался как бы в «нетях», в «тени». В этом сказывался его возраст и положение. Зато Михаил Сергеевич и его супруга были донельзя возмущены. Обо мне ходили разные слухи, и эти слухи взбадривали их необоснованную ярость. От сотрудников Калужской губернской библиотеки, и особенно от заведующей библиотекой Баталиной, шли слухи о том, что я чуть ли не ежедневно забираю десятки книг по самым разнообразным вопросам химии, физики, биологии, медицины, истории, электротехники и глотаю их, подобно тому как путешественник в Сахаре глотает воду. В летние вечера меня встречали на улице и в парках города спокойно гуляющим и болтающим с какой-нибудь хорошенькой девушкой. Я скорее производил впечатление «ухажера», чем человека науки, который, по мнению многих, должен быть рассеянным, углубленным и благодаря этому носить носки разного цвета и обязательно очки. Ученый без очков и без бороды — это была нелепость. В довершение всего кто-то однажды увидел меня за городом перед складным мольбертом, с палитрой и кистями в руке. Я писал маслом пейзаж с натуры, да еще, о боже, с легким оттенком импрессионизма, если они успели рассмотреть! Это не влезало ни в какие рамки представлений добропорядочных калужан о служителе науки. Меня видели прогуливающимся вдоль Оки или в загородном парке вместе с Константином Эдуардовичем Циолковским. «Два сапога — пара, — говорили по этому поводу калужане. — Небось мечтают о полете на Луну».
|
|
|
Подсмотрели калужане, что я бываю у Циолковского и он — у нас. «Мечтатели, Жюли Верны» — заключили граждане Калуги. Но больше всего возмущал калужан мой независимый вид. Со всеми людьми я был одним и тем же, что казалось калужанам самоуверенностью. Не менее удивляли калужан и белые крысы, которыми якобы провонял весь дом. И вот однажды к нам явился милиционер и потребовал объяснений, почему мы держим так много крыс. Посмотрев на какую-то принесенную им же бумажку, он сказал: «Крысы — разносчики чумы, и город не может терпеть больше такой страшной опасности». Мне пришлось написать подробное объяснение на имя начальника городской милиции и приложить московские бумажки. По-видимому, начальник удовлетворился этим объяснением, так как больше милиционер в нашем доме по этому вопросу не появлялся.
|
|
|
Кто был инспиратором этого подвоха? Врач? Ибо действительно: «крысы — разносчики чумы» — мог знать врач. А может быть, и не врач? Я не счел нужным производить расследование по этому вопросу. Однако наступление на крыс этим не закончилось. Несколько позже в нашу квартиру вломился некий гражданин с вещами, семьей, состоящей из пяти человек, с ордером в руках. Эту семью сопровождал милиционер и показал им, что они могут располагаться в лаборатории. Весьма подозрительным показалось знание этого слова — «лаборатория». Обсуждение и разговоры не привели ни к чему. Увесистые вещи этого гражданина и многоговорливые члены его семьи сокрушили все. Нам пришлось вынести аппаратуру в спальню и библиотеку и затем пойти в городской Совет, чтобы выяснить вопрос о незаконном вторжении этой семьи в нашу, охраняемую двумя грамотами, квартиру. Одна грамота была за подписью Наркомпроса, другая — за подписью Наркомвоенмора. Эти грамоты произвели впечатление, но... дело пришлось передать в народный суд. Только через месяц вселившемуся гражданину предоставили другую квартиру и с помощью милиции освободили лабораторию. Но опыты мы были вынуждены прервать на целый месяц, и все пришлось начинать заново. Незадачливый гражданин со своей семьей исчез, как исчезает «воск от лица огня», оставив на полу куски бумаги, грязное тряпье и солому. «Статскому советнику» снова не повезло. Но источники этого грязного дела все же не были отысканы, и потому для лечения оскорблений остались одни гипотезы. Можно было думать, что наступление этого человека после фиаско закончено. Как бы не так! Это было только началом!
|
|
|
Трудно забыть, с каким исключительным вниманием и доброжелательностью Константин Эдуардович следил за развитием моих исследований именно в этом направлении. В то время как московские ученые с высоты своих кафедр с открытой неприязнью взирали на мои простенькие работы — простенькие, ибо никакой аппаратуры, кроме высоковольтной установки и счетчика Эберта, у меня не было, и учет биологического действия аэроионов велся с помощью взвешивания животных, учета кормов и смертности, Константин Эдуардович меня подбадривал и говорил:
|
|
|
— Наиболее значительные открытия явлений и законов природы человек делает с помощью самой простой аппаратуры. Для наименее значительных работ требуется «роскошная» и дорогая аппаратура в специальных лабораториях с сотнями сотрудников. Существуют изыскания чрезвычайно тонкие, поистине «изысканные», в которых открытие факта стоит на границе внимания человека или лежит в пределах вероятной ошибки или артефакта. Тут-то и нужно подметить научный факт. А это не просто!
Меня трогало сердечное отношение К. Э. Циолковского к моим работам. На фоне клеветы (чумная зараза) и недоброжелательства со стороны академически-правоверных ученых, особенно врачей, доброе отношение и глубокое понимание значения моих исследований являлось для меня драгоценной моральной поддержкой, и это было тем важнее, что я знал, с какой строгостью, с каким критическим отношением Константин Эдуардович принимает новые научные мысли и новые направления в науке.
Его прозорливость, быстрая реакция, участливость были поистине замечательны. Примером может служить его отношение к явлениям, которые он называл «травлей передовых идей».
К. Э. Циолковский считал, что эта «травля» является закономерным фактом, хотя и крайне прискорбным. Все новое, опережающее установившиеся воззрения, все, что неожиданно ошеломляет наш ум, взгляды, чувства, заставляет переучиваться и расширять угол нашего зрения, — все это может стать объектом «травли». Профессору, который четверть, а то и полвека изо дня в день на лекциях твердит истину, прочнейшим образом установленную в науке, истину о том, что «кислород поддерживает жизнь», вдруг скажут, что «кислород не поддерживает жизни более некоторого ограниченного срока», профессор, который услышит такого рода «ограничение кислорода», выгонит вас вон!
— Отдайте ему должное, — внушал мне Константин Эдуардович, — для него, этого профессора, «ограничение кислорода», которое проповедуете вы, просто невыносимо. Войдите в «шкуру» этого профессора! Ведь ему приходится переучиваться на старости лет, причем переучиваться радикально! А чтобы этого не делать (ибо переучиваться таким господам не угодно), почтенный профессор откроет огонь по видимой цели и разит врага. Он речет:
— Вздор! Болтовня!
— И пойдет гулять по белу свету молва о том, что знаменитый ученый, профессор такой-то (имярек), не признает открытия об «ограниченности кислорода» и считает это открытие «блефом», т. е. автор пускает «пыль в глаза»... Поэтому, прежде чем выводить в свет ваше детище — «ограниченность кислорода», вы, Александр Леонидович, должны проверить ваши идеи теоретически и экспериментально не сто, а тысячу раз, так, чтобы «комар носа не подточил». И даже после этого вы должны быть готовы к войне!.. Вы не можете поступать неосмотрительно — вся жизнь перед вами, и не стоит ее портить.
Обратите внимание, — продолжал он, — как осторожны были великие умы: Коперник, Кеплер, Галилей, да Винчи. Как умно осторожны! Они изобретали метафоры, парахронизмы, анахронизмы, вводили новые термины. Винчи писал зеркально; все вуалировали свои мысли, будучи уверены в том, что, когда придет время, их поймут. Во все времена ученому нужна осторожность, иначе он может погибнуть из-за неосторожно высказанной идеи, которая либо не может быть понята его современниками, либо придется не ко двору!
— Но ведь вы-то, Константин Эдуардович, сами поступаете смело и не боитесь никаких профессоров, никаких академиков, — пробовал возражать я.
— Ах, я — это дело другое. За мной по следам вот уже пятый десяток идет дурная слава недоучки и дилетанта. Мне уже бояться нечего. Мне, как пьяному, море по колено...
Едва Константин Эдуардович предостерег меня от преждевременного объявления моей точки зрения на кислород, как ему пришлось защищать меня от «травли передовых идей», которая была поднята в связи с моими работами о влиянии некоторых излучений космического пространства на нервную систему, что теперь входит в область космической биологии. Я пришел к выводам, которые спустя сорок лет начинают получать подтверждение в работах ученых ряда стран, в том числе и СССР. Вот это настоящий срок!
Уже после почти четырехлетних экспериментальных исследований мне было ясно, что во всех обнаруженных мною явлениях играют роль отрицательные ионы кислорода воздуха. Но прямых опытов я не мог поставить, так как моя скромная лаборатория не обладала всей необходимой для этих опытов аппаратурой. Но я уже смело в разговорах и сообщениях в научных кружках и обществах высказывал идею о «недостаточности молекулярного кислорода для длительного поддержания жизни высокоорганизованных животных». Конечно, как и подобает в таких случаях, на меня смотрели с недоумением и думали: «Все ли у него дома?» Столь еретические высказывания против химической аксиомы горения и окисления вынуждали ученых относиться с великой осторожностью ко мне, как к неблагонадежному субъекту, проповедующему кощунственное учение.
— Особенно будьте осторожны с медиками, и особенно с медиками высокопоставленными и высоковознесшимися, — часто говорил Константин Эдуардович. — Если еще с биологами и физиологами можно найти для не медика общий язык, то медики охотно признают «звенящую латынь».
При этом он делал многозначительное движение пальцами правой руки, что должно было означать «ощущение хрустящих кредиток» или «осязание презренного злата». К врачам Константин Эдуардович относился весьма недружелюбно, настороженно, считал их величайшими бюрократами, каких только можно себе представить, а касту врачей он представлял себе не иначе как касту жрецов, ибо врачи в античном мире были действительно жрецами, и эта древняя традиция, обладающая невероятной живучестью, сохранилась до наших дней под самыми неосновательными предлогами. За советом к врачам сам Константин Эдуардович никогда не обращался, он никогда в зрелом возрасте серьезно не болел, а потому не было и необходимости общения с врачами. А разные легкие заболевания лечил сам народными средствами, отварами или настоями трав и тепловыми процедурами.
— Вам, — предупреждал меня Константин Эдуардович, — следует с особой осторожностью обращаться с вопросом о применении ионов воздуха к заболеваниям человека. Это вопрос величайшей важности, и вы, Александр Леонидович, как не врач должны развить в себе огромную выдержку, выработать тонкую тактику и стратегию, иначе вы будете буквально съедены живьем со всеми вашими ионами. Вас съедят без остатка, даже пикнуть не успеете! Ученые врачи с разными званиями, вследствие своего потрясающего невежества в сопредельных науках, будут обливать вас потоками грязи, клеветать на вас, как клеветали они на Дженнера, Пастера или Мечникова! Что изменилось с тех пор во врачебной касте? Да ровно ничего. Та же традиция, та же нетерпимость, то же зазнайство и самоуспокоенность. Простой земский врач знает куда больше, чем врач-администратор, доктор медицины, увешанный орденами и медалями.
Немного подумав, он продолжал:
— Возможно, что характер врачей стал еще более скверным, чем раньше, а зазнайство еще более возросло. Многоликая специализация врачей привела к тому, что врач стал лечить не больного, а болезнь, т.е. медицинское невежество возросло, в то время как медицинские знания резко понизились. Теперь нет «общих», «земских» врачей, а есть множество специалистов, но редко кто из них умеет лечить всего человека, а лечат только нос или горло, кишечник или сердце. И никто из них не понимает, что эта тонкая специализация уводит врачебную науку в дебри крайнего невежества: единый организм человека разделили на сотни частей и думают, что это хорошо получилось. Нет, не хорошо! Почему инженер должен знать, как работает вся его машина, вся целиком, а не какое-нибудь колесико или подшипник! Да, хороший инженер должен знать всю машину целиком, со всеми ее сложностями. Так и хороший врач должен суметь разобраться в любой болезни и поставить верный диагноз. Я понимаю, что это сложно и трудно: наш организм сложнее всякой машины, но это абсолютно необходимо. Иначе медицина зайдет в тупик. Раньше врачи серьезно следили за медицинской литературой, а теперь совсем не следят. Стал специалистом по носу, а на великую медицинскую науку можно наплевать. Раньше врача можно было заставить думать, а теперь врач может не думать. Так дело врачевания может дойти до автомата — до врача-автомата. Это — плохо!
Успехи медицины складываются из успехов прилежащих наук: биологии, физиологии, физики, химии и т. д. А сама медицина как таковая уже не в силах что-либо создать. Век врачей кончился, теперь начинается век электронной медицины, физико-химической медицины, космической и других медицин... Теперь к медицине неожиданно может прийти любая наука, самая, казалось бы, отдаленная от медицины Гиппократа. Многие науки вторглись в область этой чистой медицины и учат ее уму-разуму! Но каково врачам-то? Конечно, они в электронной медицине ничего не понимают и потому будут травить вас кто во что горазд. Уже по Калуге разносятся слухи о том, что вы выдумали новую медицину. Это может привести к большим неприятностям, поверьте моему собственному опыту.
Так говорил К. Э. Циолковский. Он предостерегал, он дружески предупреждал...
Предупреждение Константина Эдуардовича не могло приостановить естественного хода вещей: правда об аэроионах стучалась в двери лабораторий и клиник, и ничто не могло остановить этой правды, хотя во главе ее стоял не врач, а биофизик. Правда жизни требовала своего: признания и того, что было уже сделано, и того, что еще нужно было сделать.
Но нечто очень большое было уже готово, и жизнь сама, помимо воли автора, начинала внедрять его достижения в больницы для борьбы с тяжелыми недугами человека. Проблема аэроионификации открывала новую главу в медицине. Это видели лишь некоторые врачи и некоторые не врачи, каким был К. Э. Циолковский. Остальные не хотели видеть и готовы были на любое злоупотребление, лишь бы заглушить голос правды. Но правда вырывалась из-под любой тяжести, которой давили ее, и провозглашала: аэроионы лечат, лечат, лечат...
Уже после моих первых опытов с животными можно было с большой убедительностью утверждать, что искусственные ионы воздуха, или аэроионы отрицательной полярности, бесспорно, оказывают целебное действие. Первые осторожные пробы действия отрицательных аэроионов на больного человека дали самые положительные результаты.
Мои взгляды интересовали Константина Эдуардовича, и мы подолгу совместно обсуждали все детали моего учения об ионах, которое ему казалось чрезмерно сильным фактором дразнения умов, и он боялся, что я буду предан анафеме, и потому рекомендовал остерегаться, хотя сам был смелым и решительным человеком. Он требовал опыта... Восемьдесят четыре опыта И.И.Кияницына, опыты Броун-Секара, д'Арсонваля и А.А.Жандра, а всего больше ста девяти, — все говорили о правильности моей точки зрения, но он считал, что нужна опытная проверка, которую я должен организовать самолично. А вдруг Кияницын чего-либо не учел, хотя предполагать о таком промахе не было никаких оснований... Однако такой опыт был самым трудный делом, ибо он нуждался в специальных устройствах, на которые Наркомпрос не дал бы ни одной копейки, узнав тему опыта, ибо счел бы такую тему за недоразумение и профанацию науки. О Наркомздраве и говорить было нечего. Даже милейший Николай Александрович Семашко не вынес бы разговора на эту тему и рассердился бы. Поэтому я не считал возможным идти к нему для предложения такого рода, несмотря на то что он охотно и широко поддерживал другие мои «ереси». Но ставить вопрос о «кислороде, который не поддерживает жизни»? Это было бы с моей стороны более чем неосторожно, даже неделикатно. Ведь и я мог в конце концов впасть в ошибку.
— Повремените, — говорил мне Константин Эдуардович, — соберите больше опытных доказательств кроме логических, и тогда — бой!
Я все еще экспериментировал с сильно ионизированным воздухом и с большими концентрациями заряженных частиц. Я уже неоднократно; после моих опытов в лаборатории профессора А.А.Эйхенвальда (1915), показал, что вата, простая гигроскопическая вата, поглощает все электрические заряды воздуха — все до единого. На сей раз я мог подвергнуть подробному изучению важнейшую деталь опыта И.И.Кияницына. Действительно, ватный фильтр длиной 24 см (точно такой же длины, как и у И.И.Кияницына) поглощал все ионы воздуха, как положительные и отрицательные, так и заряженные частицы разной массы, которые получались мною в любых концентрациях с помощью тонкого распыления воды или порошка. Такой ватный фильтр был наиболее универсальным и губительным для ионов и частиц фильтром.
Установление этого важнейшего факта решало вчерне задачу, которую поставил перед наукой Иван Иванович Кияницын, сам того не зная и даже не понимая всего значения этой задачи. Так мне понадобилось несколько лет, чтобы сделать только один маленький шаг в деле выяснения научного факта исключительной важности.
Затем следовали другие задачи, вытекающие из решения первой, но уже это решение дало мне повод со всей решительностью и смелостью написать трактат о «биологической неполноценности молекулярного кислорода» и осторожно выступить кое-где с соответствующими сообщениями, за которые Константин Эдуардович меня дружески разносил: «Еще не время, Александр Леонидович! Подождите! Еще не время». Но я, как молодой конь, не мог уже более стоять на месте и рвался вперед. Я решил, что следующей задачей будет изучение соотношений кислорода и электрического заряда-кислорода, как носителя дополнительного электрона или двух электронов.
Весь накопленный мною большой экспериментальный материал говорил о том, что кислород должен легко приобретать отрицательный заряд, т. е. электрон. Кислород должен ионизироваться в отрицательной полярности. Эта задача уже лежала в области, которую начинали в те годы мало-помалу называть электроникой. Мне предстояло погрузиться в глубины электронной теории. Я не испугался этого нового путешествия в пределы неисследованного...
Исходя из электронной теории строения вещества, я мог считать теоретически установленным, что кислород легче будет ионизироваться в отрицательной полярности, чем в положительной. Иными словами, кислород, как электроотрицательный элемент, охотно присоединяет один или два электрона, дабы сделать свою систему более устойчивой. Наконец, я попробовал сдать статью «О биологической инактивности кислорода воздуха» в печать. Эта попытка потерпела фиаско: статья была отвергнута всеми редакциями, куда бы я ни посылал ее, как статья вполне еретическая. Вокруг моего имени стал создаваться ореол прожектера, который хочет, якобы без всяких оснований, разрушить биохимическую теорию дыхания и окисления.
Константин Эдуардович испугался моего рассказа и снова рекомендовал мне воздержаться от напрасных усилий, которые могут навсегда испортить мою научную карьеру.
— Ваша теория, — говорил он мне, — очень интересна и чрезвычайно перспективна, но ее надо еще подтвердить прямыми опытами. Иначе вас засмеют... в лучшем случае, в худшем — вам прицепят ярлык «беспочвенного фантазера» и заставят с ним ходить всю жизнь. Теоретических ошибок ученая каста не прощает. Будьте осторожны! Не думайте, пожалуйста, что я привык думать по указке! Ради бога, никаких указующих перстов, этого я не признаю. Не признаю я и технического прогресса, если он превосходит прогресс нравственный, если физика и химия не служат, а подчиняют себе медицину, как не признаю многого другого! Для человечества нужна не техника, а моральный прогресс и здоровье, но ни то ни другое не интересует политических деятелей. Технике бросают миллионы, медицина ограничивается копейками. Искусство также важнее всей техники с ее электронами, но это — дело частное, у одних— талант, у других — бездарность. Как разобраться в этом смешении? Но ясно одно: не одной техникой жив будет человек... Дайте ему условия размышлять, слушать музыку, смотреть на картины, писать стихи, а техники с ее физикой и химией может и не быть. Но физика и химия нужны медицине, следовательно, истинному прогрессу науки, а не для изготовления снарядов или авиационных бомб. Избави боже человечество от такой разрушающей техники. Вспомните-ка «Сад Эпикура». «Одно прекрасное стихотворение сделало человечеству больше добра, чем вся металлургия». Это, конечно, гипербола, но зато какая!
Вот какие, кажется совсем несовместимые, противоречия жили в его душе и ежечасно волновали его!
В то время как себе Константин Эдуардович позволял роскошь высказывать самые необычайные мысли и теории, подобные этим, меня он все время дружески предостерегал и призывал к исключительной осторожности.
— Мне-то, — говорил он, — уже все равно. Я — пропащий человек. На меня так и смотрят. И я никак не могу выбиться в люди, как ни стараюсь. А вам, Александр Леонидович, смолоду надо быть осторожным, чтобы быть менее осторожным под старость...
Я растерялся. Вот уже сколько лет меня мучил вопрос, научное значение которого я хорошо понимал, но, кроме теоретических соображений, я ничего представить не мог. Экспериментируя с аэроионами, я уже многого добился. Влияние этого мощного фактора совместно со мной и по моей инициативе изучалось врачами, которых я привлекал к совместной работе. Но когда дело доходило до механизма действия аэроионов, мнения расходились. Мне говорили:
— Зачем привлекать к решению этого вопроса столь сложный механизм? Да и вообще дело это очень неясное, и, может быть, истинный механизм лежит совсем в другой стороне, чем вы, Александр Леонидович, думаете. Опыты Кияницына могут вас сбить с толку.
Живая клетка — это физико-химическая лаборатория, где происходят самые сложные и еще не вполне изученные процессы. Морфологические образования клетки и ее протоплазма координирование ведут непрерывную работу по поддержанию жизни клетки и ее деления. Целый ряд «электрических станций» клетки производит энергию и накапливает ее в такой форме, которая легко используется и усваивается.
Мне пришлось вынести тьму упреков за мои утверждения о том, что основная энергия возникает в организме на конечных этапах окисления органических веществ, при переносе электронов на кислород, полученный при дыхании и поставляемый кровью во все, самые удаленные уголки нашего тела. Биохимики и физиологи смеялись надо мною и считали меня помешавшимся на клеточном дыхании. Увы, мне не довелось самому разрабатывать эту биохимическую проблему, но я знал, что клеточное дыхание является самым важным актом в жизнедеятельности организма, и придавал именно ему основное энергетическое значение. Вы вдохнули воздух, и кислород окислил обменные вещества. Как и при горении, при окислении выделилось некоторое количество энергии, которое пошло на поддержание жизнедеятельности организма. Продукты окисления образовались те же, что и при горении,— углекислый газ и вода. Вы их выдохнули за ненужностью. Горение и дыхание — это один и тот же процесс окисления, но насколько он сложнее в органических образованиях! Какую тут роль играют электроны, вносимые в организм частью молекул кислорода?
Отыскивание в живой клетке электрических явлений упорно из года в год проводилось моим научным другом Рудольфом Келлером, известным пражским ученым, и группой его последователей в других странах (Корчаг, Гикльгорн, Фюрт, Лявилль). Они достигли в своих исканиях выдающихся результатов и смогли построить электростатическую топографию живой клетки и ряда важнейших органов (печени, почек и др.). С помощью остроумного подбора разных красителей, а также путем отвода электрических микротоков к усиленным схемам они могли определить электродвижущие силы, которые непрерывно возникают в живых органах в результате их жизнедеятельности. Письма Р. Келлера меня очень подбадривали в работе. Моими работами он также интересовался. У меня до сих пор хранятся его любезные и теплые письма.
Можно было бы провести расчеты о количестве электронов, ежесекундно вступающих во взаимодействие с вдыхаемым кислородом, обусловливающим норму, патологию, обмен веществ и самые различные функции. Но это не входит в задачу данной книги. Все же я хочу показать читателю, что отблески «электронного воззрения» уже начинали ярко освещать некоторые процессы, протекающие в живом организме.
В современной ядерной физике человек имеет дело с огромными мощностями. Миллионы киловольт, миллиарды электронвольт, миллионы градусов и тому подобные значения стали обычны и никого не удивляют. В электронной биологии и медицине ученый сталкивается с миллимикровоздействиями, где каждый электрон уже представляет собой величину, подлежащую тщательному учету... Современная физика, современная биология и медицина — это как бы взаимно противоположные области, хотя имеют дело с одними и теми же объектами микромира, но только в других количествах. А впрочем... в некоторых случаях и в организме в малых объемах сосредоточены колоссальные количества энергии. Атомы кислорода, поступающие из воздуха, соединяются с водородом, образуя воду, в составе которой и выходят из организма. Те же атомы кислорода, которые выделяются в виде углекислоты, входят в организм главным образом в составе молекул различных субстратов — пищевых веществ. Атомы углерода и кислорода отщепляются от молекул субстрата совместно, в виде углекислоты, в результате процесса, который стал называться декарбоксилированием.
Можно подсчитать суммарные изменения энергии, связанные с обменом веществ в организме человека. Превращение кислорода в воду происходит при участии атомов водорода и электронов. Таким образом, общую величину потока электронов в организме человека можно выразить в амперах, исходя из того, что в состоянии покоя организм потребляет 264 см3 кислорода в 1 мин., и из того, что для образования воды каждому атому кислорода необходимы 2 атома водорода и 2 электрона. Значительно позже меня Э.Болл вычислил, что ежеминутно во всех клетках нашего тела от пищевых веществ через дегидразы и цитохромы к кислороду притекает 2,86·1022 электронов. А так как 1 A соответствует 3,76·1020 электронам в 1 мин., то этот «ток» достигает величины 76 А. Это уже ток значительной силы: обычная электрическая лампочка на 100 Вт потребляет чуть меньше 1 A. Исходя из числа калорий, используемых организмом в 1 мин. в состоянии покоя (1,27 ккал), было подсчитано число ватт, расходуемых в 1 мин.
Оно оказалось равным 88,7. Так как в электрической системе единиц ватты, деленные на амперы, дают вольты, то, разделив 88,7 на 76, мы получим 1,17 В. Значит, наше тело расходует примерно столько же энергии, что и 100-ваттная электрическая лампочка, но отличается от нее тем, что в нем при значительно меньшей разности потенциалов поток электронов гораздо больше.
Следует ли читателя знакомить с некоторыми подробностями жизни той или иной идеи, или же сразу представить ему эту идею без всяких побочных подробностей, сопровождавших ее рождение и развитие? В данном случае, может быть, даже необходимо основной теме нашего разговора с Константином Эдуардовичем предпослать некоторые подробности, дабы ввести читателя в круг развития одной ветви работ автора. Без этой преамбулы многое будет неясно, а главное, будет неясно то, откуда и как Константин Эдуардович и я пришли к некоторым заключениям большого научного значения.
Знакомство с работами И.П.Скворцова, И.И.Кияницына, В.Каспари, Е.Ашкинасса, А.П.Соколова и теорией строения атома Нильса Бора, работами Резерфорда, Макса Планка и других физиков привело меня к некоторым общим заключениям, над которыми я имел возможность размышлять в период 1915-1917 годов. Уже в 1917 году я, взявши перо, мог на бумаге изложить свои мысли. Это был первый вариант моего исследования. В 1919 году он был по моей просьбе прочтен профессором Юрием Викторовичем Вульфом и получил его одобрение, кроме двух-трех мест, которые он считал необходимым переработать. Я должен был согласиться с его мнением, дополнил свою работу, и после этого Юрий Викторович прочитал ее еще раз. Знаменитый русский кристаллофизик сам занимался изучением некоторых биологических явлений, и мои мысли пришлись ему по душе. «Опубликовать вам будет трудновато, — сказал он, — частных издателей нет, а в казенных сидят чиновники». В последующий период мною было составлено обширное исследование, которое я назвал «Морфогенез и эволюция с точки зрения теории электронов». В этом исследовании впервые была дана, как это ясно видно из самого названия, трактовка наиболее важных биологических процессов, происходящих при участии электронов. [ Aschkinass E. und Caspari W. Uber den Einfluss dissozienreder Strahlen af organisierte Substanzen insbesondere uber die bakterienschadigende Wirkung der Becqnerel — Strahlen. Archiv fur d. ges. Physiologie, Berlin, 1901.] [ Бор, Нильс Хенрик Давид (1885—1962) — выдающийся датский физик, один из создателей квантовой физики. По окончании Копенгагенского университета работал в Англии, в Кембридже, в Кавеидишской лаборатории под руководством Д.Дж.Томсона, затем в лаборатории Резерфорда в Манчестере. В 1916 г. получил кафедру теоретической физики в Копенгагене, а в 1920 г. стал во главе организованного по его предложению Института теоретической физики при университете. Автор смелой концепции о нарушении известных законов электродинамики в атоме, которая позволила объяснить особенности спектров атомов водорода, а впоследствии и других атомов. Развивая эту теорию, дал теоретическое объяснение периодического закона Д.И.Менделеева. Принял активное участие в разработке теории атомного ядра. В 1939 г. им дано объяснение механизма распада атомного ядра на основании так называемой жидкостной капельной модели атомных ядер. Удостоен Нобелевской премии (1922).] [ Резерфорд, Эрнест (1871-1937) — великий английский физик, своими фундаментальными открытиями заложил основы современного учения о радиоактивности и строении атома. Член Лондонского Королевского общества, почетный член Академии наук СССР. Совместно с Ф.Содди создал теорию радиоактивного распада, которую подтвердил рядом блестящих опытов. В 1911 г. предложил планетарную модель атома, на основе которой в 1913 г. Нильс Бор дал квантовую теорию строения атома. Экспериментально обнаружил превращение атомов нерадиоактивного элемента под влиянием альфа-частиц в атомы другого элемента. Много лет посвятил изучению искусственного превращения атомных ядер под действием быстродвижущихся частиц.] [ Планк, Макс Карл Эрнст Людвиг (1858—1947) — великий немецкий физик, член Берлинской Академии наук (с 1884 г.), почетный член АН СССР (с 1926 г.). Наиболее важные работы относятся к теории термодинамического излучения, им установлена формула распределения энергии в спектре излучения абсолютно черного тела (так называемый «закон Планка»), что имело большое значение для физической теории и практики, — здесь он имел смелость порвать с классической физикой, введя представление о прерывном, квантовом обмене энергией между излучающими системами — линейными осцилляторами и полем излучения; дальнейшее развитие этой идеи привело его к установлению основ теории квантов, играющей весьма важную роль в современном естествознании. В 1918 г. удостоен Нобелевской премии.] [ Вульф Георгий (Юрий) Викторович (1863—1925) — выдающийся русский кристаллограф. В геометрической кристаллографии разработал простой графический метод обработки результатов измерения кристаллов, при помощи так называемой сетки Вульфа стало возможным графически вычислять символы всех граней кристалла, а также константы кристалла. Значительным достижением являются его работы по внутреннему строению кристалла. В 1913 г. им была выведена (одновременно с англичанином У.Брэггом) формула, лежащая в основе рентгено-структурного анализа, получившая название формулы Вульфа — Брэгга. У него учились крупные в последующем ученые, составившие научное ядро отечественной кристаллографии.]
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 29; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!