Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 19 страница
Михалыч долго ковырялся со светом, пытался найти рубильник альтернативного питания. Когда Фёдор всё-таки добрался до рубильника и дёрнул его вниз, стало ясно, что цех обесточен полностью.
– Так, наверное, везде сейчас. – Послышался голос Михалыча из темноты.
– Ладно, давай спать. – Ответил я, слушая, как дождь барабанит по трубам, хотя пять минут назад был снегопад.
Я снял Сайгу с плеча и выставил её перед собой, чтобы заиметь хоть небольшой шанс не воткнуться лбом в какую-нибудь трубу или стену. Я отправился искать уютный угол, но после того, как я несколько раз споткнулся о непонятные предметы и пару раз упал, стало ясно, что нужно ложиться там, где дают.
В цеху все окна были замазаны чёрной краской, так что в помещениях царила кромешная темнота. Я невыносимо хотел спать, но меня донимали слуховые галлюцинации. Временами я слышал голоса, которые говорили «Ты рядом», иногда они затихали, но потом раздавались таким стоном, что мне казалось, я слышу Преисподнюю. А ещё иногда из глубины помещения доносились звуки акустической гитары. Кто-то играл блюз, и я сладко под него засыпал до тех пор, пока меня не разбудят эти обезумевшие вопли.
Всю ночь мне что-то снилось. Ничего из этих снов я не запомнил. Там были какие-то кошмары. Проснулся я весь в поту, то ли из-за плохого сна, то ли из-за того, что на улице после дождя была невыносимая духота. Ещё потливость по ночам – является одним из основных симптомов туберкулёза…
|
|
|
Итак, я проснулся… первое, что бросилось мне в глаза – это лицо мёртвеца, который глядел на меня с широко открытым беззубым ртом, и казалось, что он вот-вот оклемается. Для меня это было скорее неожиданно, чем страшно; и от этой неожиданности, я вздрогнул, отскочил назад и издал звук, похожий на крик испугавшегося обывателя. Там, позади меня стоял шатающийся стол, и от моего толчка с него упала стеклянная колба. Так проснулся Михалыч. Потом я, конечно, заметил, что всё помещение, где мы провели ночь, было усыпано мёртвыми солдатами.
– Ох, – сонно вздохнул Михалыч, – я думал, тебе кранты. Ты всю ночь орал, как резаный! Что-то про бесов, про людей, про блюз, про Веру…
– Про Веру?!
– Ну да, про Веру, я думал, у тебя уже мозги сгнили. У тебя всякая хрень в голове, приятель. Выброси это лучше из головы. А то будешь, как я с Микки.
Я уже не слушал, что говорил Михалыч. Я вспомнил Её имя. Точнее даже не вспомнил, а скорее обалдел от того, как долго я его не произносил. Внутри заиграли чувства, становилось всё тревожнее. «Что же будет, когда я встречу её – Веру – лицом к лицу?» – подумал я.
– Как думаешь, давно они здесь? – Спросил я, обведя взглядом помещение, наполненное мёртвыми военными.
|
|
|
– Всю жизнь, наверное. – Сказал Михалыч, внеся в свой ответ нотку мудрого сарказма.
– То ли они ещё не завоняли, то ли я настолько привык к трупному яду. – Пробормотал я, разворачивая пальто, которое ночью подкладывал себе под голову.
– Да они и не завоняют, – сказал Фёдор, – тут же радиация. При таком её количестве трупы очень медленно разлагаются.
Мне вдруг стало ясно, что помогало Джазмену жить так долго. Во всех местах, где нам довелось побывать, радиационный фон был не так силён, чтобы полностью остановить процесс гниения, но его было достаточно, чтобы хотя бы этот процесс замедлить. А как он жил с заражением крови? Вот это уже настоящее Чудо.
Мы же с Михалычем – понимали, что нам не выжить. Даже если нам удастся уйти из этого места, нас будет медленно убивать лучевая болезнь. И значит, я погибну зря, так и не увидев Веру.
Я вышел на улицу. Температура, по ощущениям, колебалась от десяти до тринадцати градусов тепла, хотя ещё десять минут назад жара была – все сорок. Сумерки так и стояли, только было уже чуть-чуть посветлее. Странно, но мне казалось, что я даже не ложился спать; усталость не отступила, а наоборот навалилась ещё больше. И ещё мне казалось, что сейчас вечер, а не утро. Возможно, так оно и было. Я оглядел территорию завода: она была огромной, конца ей видно не было. Посмотрев на цех, в котором мы с Михалычем ночевали, я не нашёл его номера и названия и уже было выкинул это из головы, но в этот момент в глаза бросилось то, что чуть не разорвало меня изнутри. В самом низу, возле фундамента красовалась надпись: «Hiszpania, Madryt» (Испания, Мадрид). И тут усталость как рукой сняло. Я мигом добежал до следующего цеха и прочитал на нём: «Niemcy, Leipzig» (Германия, Лейпциг)
|
|
|
– Всё! Всё было не зря! – Заорал я, влетев в помещение с улыбкой во весь рот. Это была радость, но эта радость была, большей частью, поддельная. Я чувствовал это с тех пор, как меня покинул мой Ангел. Любая радость, позитивная нотка – плохо сыгранная эмоция.
– Ты так думаешь? – Спокойно спросил Федя, как будто зная, о чём я хочу ему рассказать и перебирая бумаги с гербовыми печатями.
– Я знаю, где-то здесь, рядом, есть Сицилия, Бронте!
– Но панацеи ты здесь не найдёшь. – Сказал Михалыч и протянул мне папку с документами.
– Да и чёрт бы с ней! – Радостно вопил я, и топтал эту папку ногами.
Когда я заметил, что приятель не понимает моей радости, моё лицо приняло такой же мрачный вид, как и у него. Можно лишь ещё раз удивиться тому, сколько депрессивных дней надо пережить, сколько нужно загонять себя в гроб ради одной счастливой минуты. Но и эта минута – всего лишь наигранная радость. Я был зол лишь потому, что и эту минуту мне не дают прожить, как следует. Усталость вернулась, снова захотелось спать, но нужно было идти.
|
|
|
– Пошли, старый. – Грубо и даже немного обиженно скомандовал я. Затем поднял папку и саркастически добавил. – Посмотрим восход.
– Кто знает, – Михалыч задумчиво вздохнул и дополнил, – может это наш последний восход. – Он произнёс эти слова, как пророчество. Я в это даже поверил.
В папке, которую дал мне Фёдор, находились документы, поясняющие отсутствие номеров на цехах и наличие на них географических названий. Всё было написано, конечно, на польском языке, но я заметил кое-что, что выделялось из текста. Рядом с каждым географическим названием стояло слово «ludobójstwo» - «людобойство», иными словами – геноцид. То есть, например:
Amerykańska ludobójstwo, Las Vegas, NV.
Izraelska ludobójstwo, Tel Aviv.
и так далее. Таких наименований в списке было на десять полных страниц. Было и «Rosyjski ludobójstwo, Moskwa», но это наименование уже было вычеркнуто из списка. Теперь я и сам понимал, что здесь я смогу найти только смерть. Но я ищу кое-что ещё…
Потихоньку становилось светлее, но всё ещё сохранялось ощущение того, что наступил вечер. Михалыч отстал от меня, а я этого и не заметил. Когда я обернулся, чтобы отыскать его глазами, его нигде не было видно. Температура моментально поднималась и опускалась, то выше, то ниже. Ветер сорвался и на секунду затих. Я осматривал холмы и впадины, а затем услышал одинокий выстрел. Конечно, мне было известно, что это за выстрел, идти на звук не было смысла – одно разочарование. Этот выстрел не был криком о помощи. Это был выстрел в честь своего последнего вздоха, последнего Восхода, который он всё-таки увидел. Это был выстрел в честь своего погибшего Сталинграда.
Я почувствовал, что остался один на всей планете. По холмам гулял ветер, и он для меня был последним явлением, которое ещё могло звучать на этой планете. Этот ветер напоминал мне звук арктической бури, как в старом кино; в этом ветре я вспоминал всю боль и радость, которые случались со мной на моём веку. И я выбрасывал всё это на ветер. В этом ветре я достигал почти полнейшей духовной чистоты, понимания, красоты и умиротворения.
Когда ветер утих я пошёл дальше, слушая лёгкие волокна воздуха в собственных ушах. Всё это было так тонко и так полно, что можно было бы просто жить, если бы я не был мной. Но я был спокоен, пока ветер в ушах не стал затихать. Не то, что ветер – весь окружающий мир как будто стал теряться в глубоком беззвучии. Мне казалось, что я глохну и сам. То, что случилось, сложно описать словами. Я шёл по тропинке в одной из низин территории, слушал себя, слушал ветер. И в один момент звук замедлился и умер, как сирена на сдохшей батарее. Стало темнее. В ушах звенела тишина, а вокруг меня в воздух поднимались камни и пыль. Легковесные частицы. Когда через несколько секунд к Земле вернулась сила всемирного тяготения, камни опустились и всё вернулось на свои позиции, я понял, что моя дорога подошла к концу.
………………………………………………………………………
Пасмурный день. Пасмурный не оттого, что всё небо загажено дымом сгоревшего пороха и сожжённого леса. Пасмурный оттого, что сюжет уходящей цивилизации приходит к своему логическому завершению. С запада дует лёгкий ветерок. Он пахнет порохом, сгоревшим чёрным порохом. Этот запах витает здесь с того момента, как Токарев услышал пронизывающий выстрел из-за холма; с того момента, как снова остался один. Даже привыкнув за столько лет к запаху пороха, сейчас он ощущал его особенно чётко; вдыхал всей грудью. Константин осмотрелся: пустынная местность. Мрачный, унылый пейзаж усыпан большими и маленькими камнями, и чрезвычайно редкой, низкой и пожухлой растительностью. Пыльная тропинка уходит вверх. Токарев видел перед собой сон, превратившийся в материю. Но, как водится, не все детали вещих снов совпадают с реальностью. Токарев стоял на месте, но не в чёрном костюме-тройке, а в облике Джазмена, с которым ему выпало встретиться в партизанском поезде «Архангельск – Владимир». Тогда – в незапамятные времена. Красный свитер в чёрную полоску, брюки дудочки, шляпа с узкими полями. Токарев в какой-то момент даже увидел их – этого Некто и Её. Во сне эти двое шли по дороге, ведущей вверх, взявшись за руки, точно, как и сейчас. Оставалось лишь понять, что это на самом деле: воображение изнасилованного этой жизнью мозга или беспощадная реальность? Токарев испытывал горькую обиду, теперь, в отличие от сна, настоящую.
Эти двое – стройная девушка с выкрашенными хной рыжими волосами, собранными в хвост на затылке и… и кто-то ещё. На ней – чёрный жилет, белая рубашка; чёрные брюки, белые кеды. Всё это обволакивает её стройное тело, она чиста и прекрасна. Она держит кого-то за руку – и теперь уже молодому парню с изуродованным телом и седыми волосами казалось, что это сам Константин Токарев, только молодой и сильный, как пять с лишним лет назад. Он смотрел на всё это и боялся о чём-либо думать; обида не давала дышать, он едва держался на ногах, еле держался, чтоб не зарыдать. Хотелось развернуться и уйти, но что-то не пускало. Эта рыжая девушка держала за руку абстрактного кого-то или самого Токарева, и они вместе шли по тропинке вверх… медленно.
– Ну! Вот видишь! – Слева послышался знакомый голос. Токарев знал, чей этот голос, ожидал его услышать, но не мог поверить, что всё это происходит на деле. Константину в тот момент хотелось вернуться в Систему, в ту самую жизнь с очередями, потребителями и рабами. Он надеялся очнуться в мягкой постели у себя дома и услышать, как за окном завывает и пыхтит автомобильная пробка. Но желания больной души были далеки от реальности. Термоядерная смесь сумасшедшей фантазии и такой же безумной реальности зарывали Токарева в могилу, которую ему вырыли всем миром. Слева стоял Джазмен:
– Не трогай их. – Говорил он. – Не видишь? им хорошо вдвоём. Ты пришёл мешать чужому счастью? Ты зря пришёл. Не вмешивайся.
Токарев увидел всех. Кроме Джазмена, за его спиной стояли отец невесты – Веры, этот старик; Нищий; Фёдор Михалыч; Сильвестр Поган; пан Махач; Буковски обиженно следил за происходящим, стоя в толпе. Сейчас Токареву казалось, что здесь собрались все, кто когда-то встречался на его пути. Несметное количество лиц скрывалось за холмами, и только по этому он не мог их увидеть. Все эти лица раньше снились ему.
Девушка медленно обернулась через плечо, и Токарев увидел её значительный взгляд, который выражал прощальную нежность.
Токарев хотел что-нибудь крикнуть ей вслед, но у него получилось лишь прошептать: «Не уходи!» Девушка отвернулась. В какой-то момент Константин с чем-то смирился, он сам не знал, с чем.
Он сфокусировал своё внимание на ней и пошёл вверх. Обернувшись назад, он увидел, как Джазмен и Махач одобрительно кивнули. Константин забирался на этот холмик с таким трудом, как альпинисты взбираются на Эверест. За спиной его поддерживала целая армия когда-то живших в его памяти людей. Только отец невесты молча стоял и значительно смотрел на Константина, давая понять, что лучше ему не делать того, что он намерен сделать. И теперь у Токарева было не просто чувство, а ясное понимание, что каждый из этих людей – это деталь, без которой Истории просто не получилось бы. Все они были важны и дороги ему, как никогда. Дыхание перехватывало каждые десять секунд, голова кружилась бесконечно, лёгкие отхаркивались и падали на камни. Константину казалось, что за ним идут уродцы из польских туннелей и смеются в полный голос за его спиной. В глазах темнело, а может Солнце мигало, как плохая лампочка, но Токарев двигался вперёд и вверх, потому что всё, через что он прошёл – он прошёл только ради этого момента.
Константин забрался на самый верх и увидел перед собой небольшое здание. Оно было похоже, скорее, на сторожку, чем на заводской цех, но всё-таки на осыпающейся стене из белого кирпича большими красными буквами было написано: «Włochy, Sycylia, Bronte» (Италия, Сицилия, Бронте). Токарев нервно дрожал, теребя в руках карабин, боялся подойти к двери и дёрнуть за ручку. Он знал, что Она там, потому что столько совпадений просто так не бывает, потому что такие страдания не должны проходить даром. Оставался последний, самый трудный шаг… потом будет легко. Последняя оборона своего Сталинграда. Токарев шагнул к двери, потянул за ручку и остановился на пороге открытого здания, как на пороге новой жизни. Его ноги как будто не поднимались перейти этот порог; в голове стонали бесы, но где-то был и Человек, который должен был всё это преодолеть. Хотя бы в этот, последний раз. Константин не помнит, когда переступил порог, как люди обычно не помнят, что они творят в состоянии аффекта.
Перед ним была комната, полностью обитая тёмным потрескавшимся деревом. Справа находилось большое грязное разбитое окно, и сквозь это окно в комнату проходило мутное солнце, освещавшее всю пыль, витавшую в помещении. Комната была пуста, только в центре помещения стоял массивный деревянный стол на манер нищих кабаков. На столе стояла литровая бутылка водки, на этикетке которой по-русски было написано «Стратегический запас». За столом сидела Она. Сердце Токарева чуть было не выскочило из груди, когда он увидел то, что осталось от его большой и чистой любви.
Её глаза отупели и опустели, волосы стали похожи на стог сена и потеряли свой цвет, на шее – тёмно-синие следы от удушья и кровавые засосы. На лице – картина сломанной человеческой души и убитой внутренней красоты. На ней был чёрный жилет, белая рубашка, белые кеды, чёрные брюки. Всё это висело на её худощавом теле.
Эргодичность. Всё в мире находится в движении, всё меняется. Так говорил старик в Мёртвом Городе… её отец. И эти слова он говорил не зря.
Взгляд Токарева вдруг прояснился и полностью лишился всякой нежности и драматизма, хотя именно сейчас он наблюдал самую грустную драму, когда-либо свершавшуюся на умирающей планете. Токарев сжимал в руках карабин и не мог произнести ни слова. Он медленно прошёл по комнате и сел на стул напротив своей когда-то чистой и нежной мечты. Она узнала старого доброго Костю, как только он открыл дверь. Он сидел через стол от неё, глядел прямо в её мутные глаза и как будто требовал объяснений: «Сколько я перенёс за пять лет? Ради чего ты изувечила мою мечту? Ради чего я пришёл? И что ты дала им с собой сделать?!»
– Ну что ты смотришь? – Сказала Она. – Ты думал, я кинусь тебе на шею, только ты зайдёшь за порог? Тогда ты прогадал…
Токарев молчал. Он просто слушал этот осипший подхриповатый голос, в котором всё-таки ещё оставалось что-то девичье, но всё это было настолько мерзко, что из всех пройденных испытаний Константин отметил бы это как самое тяжёлое.
– А ты с оружием пришёл, – продолжала она, наливая водки в гранёный стакан, – ну так ты лучше стреляй, не мешкай! И нечего меня тут испепелять! Меня этим уже не проймёшь, ясно? Ты хоть знаешь, что мне пришлось пережить, пока тебя не было?!
Она сказала это так, как будто ждала Токарева полжизни.
– Нет, я тебя, конечно, не ждала. – Добавила она, как будто заранее предупреждая вопрос об этом. – Но я тебе расскажу…
Токареву было не интересно, что ему собираются рассказать. Ему уже ничего не было интересно, он так устал от жизни, что любой старик мог бы дать ему фору в желании жить. Но Токарев молчал и слушал. Она выпила стакан водки, не морщась:
– Нас продали! Да?! Как дешёвых рабов! Это всё вы виноваты со своей революцией! Когда в России началось это – движение ваше – партизанское. Была же эвакуация, было же это? Я помню, вояки нас всех во двор вывели, в автобусы посажали и повезли. Куда? Все молчали. Этих автобусов в тот день по городу каталось… Всех женщин из города вывозили. Потом вокзал… Мы спросили: «Куда нас повезут?» А они: «На юг поедете». Тупо, конечно, было спрашивать – война-то везде уже была. Но это была не наша война, а ваша! Нас развезли по всей Европе, и тут началось… – В этот момент у Константина зазвенело в ушах, и он крепко сомкнул веки. Он не мог слышать о том, как его любовь насиловали, тем более из её же уст. – И так все пять лет. – У неё в голосе появились слёзы. Потом слёзы появились на глазах. Токареву стало даже немного жаль её, но он не подавал виду.
– Сначала привезли в какую-то канализацию, там пытались зомбировать. Серьёзно! В реальных людей вселяли демонов, а ангелов – изгоняли. Это правда – не сон, хоть и похоже на абсурд. Хотя, мне всё равно. Мы думали, что Ад где-то там, внизу, а он, на самом деле, здесь. Вот прямо здесь и прямо сейчас, за этим столом… и везде. Целый год говорили про какого-то Нищего и про какого-то Всадника на Каменном Коне. И меня тоже отчитывали… Изгоняли ангела.
Заходя в этот дом, Токарев знал, что кроме рассказов о нелёгкой жизни жертвы Времени Начала, он услышит и пару слов о катакомбах.
В Мёртвом Городе старик говорил про имманентность – причинно-следственную связь. И Токарев понял его слова, познал на собственном опыте, что ничего не проходит в пустую. Он шёл по тому пути, по которому он должен был пойти. Если он отклонялся от маршрута, ему давали нужный вектор. И Токарев точно знал, что он, как и Фёдор Михалыч, прошёл суицидальные катакомбы не зря. И теперь, глядя на изуродованную Веру, он понял, для чего проводится «первый обряд». Он отнимает у человека стержень, делает его верным рабом любого мнения, любой идеи, рабом для любого другого человека. До Времени Начала люди поклонялись идее, навязанной им отъевшимися хозяевами; в катакомбах, люди поклонялись суициду, который навязал им Нищий.
Всё это заканчивается одинаково – тупиком. Токарев вспомнил, как старик говорил о том, что есть одна неизменная точка, а всё остальное – вращается вокруг этой точки и постоянно меняется. Так и было всю жизнь… со всем подряд. Какими разными не были бы идеи, люди, вещи и времена – всё начиналось и заканчивалось одинаково. Куда бы ты ни шёл, всё равно придёшь в тупик. Тупик – это постоянная ось. Старик называл этот процесс «инвариантность».
– Потом опять пришли военные, причём русские. Нас забирали из этой канализации, и мы уже не могли никому сопротивляться. – Вера изливала душу. – Такое ощущение, как будто в тебе что-то отказало. И вот, нас привезли сюда уже сломанных. Мы здесь – рабы.
Токарев понимал всё. Из людей изгоняли Ангела, Бес оставался – всё просто. Но в Токареве жила ещё одна сущность, которую было не изгнать. Эта сущность – Человек. Именно Человек не дал ему сломаться и поработить себя, и этим Константин, честно говоря, гордился. В нём была та важная деталь, которой не было почти ни в ком другом.
– Пытали, и такое бывало. – Продолжала она. – Зачем, не знаю. Вообще, хоть кто-нибудь знает, зачем это всё?!
Токарев и сам не знал, точнее, не помнил, для чего всё это началось и продолжалось столько времени. Испорченная изуродованная Вера продолжала говорить, ей нужно было выблевать всю эту грязь, чтобы стало хоть немного легче, но было ясно, что это дохлый номер. От такой грязи не отмоешься. Да и зачем это нужно, на последнем закате Солнца.
– Знаешь, один раз меня привязали к стулу, заставили открыть рот и опустили мне в желудок бритвенное лезвие на ниточке! – Она заплакала и снова наполнила стакан «стратегическим запасом». Её язык заплетался всё больше и больше. – Я раньше боялась гастроскопии, а теперь. Опустили лезвие в желудок, чтоб я не дёргалась, а потом стали заливать в меня воду из чайника. И так, пока меня не вырвет. Ржали как лошади, порезали весь желудок, а потом… – Звон в ушах. – Весь день.
Токарев расчувствовался, у него у самого глаза уже становились мокрыми, но он держался, стиснув зубы и крепко сжимая Сайгу. Теперь он знал, что сможет выстрелить. За этим он и пришёл. Так завещал Джазмен – нет человека, нет проблемы. «Все те, к кому мы проявим слабость, кого мы отпустим – найдут нас… рано или поздно. – Когда-то сказал проводник. И добавил… – если они или мы не умрём раньше». Он был готов выстрелить, но не мог найти подходящего момента. Токарев хотел, чтоб хотя бы его Мечта умерла красиво, на законченной мысли, во время длинной паузы. Между тем он думал, насколько она казалась ему недосягаемой, и какой дешёвой она являлась прямо сейчас, какими дешёвыми оказались почти все люди на Земле.
– Это всё ваша революция! – Она повышала голос и пила стакан за стаканом. – Ты хоть сам знаешь, ради чего ты полез в эту мясорубку?! Потому что все полезли?!
Токарева задели её слова. Он всегда был уважающей себя личностью, и не любил, когда его мысли или действия приписывают влиянию стада.
– Ты теперь, наверно, хочешь домой, в кроватку, да? – Она задала этот вопрос с некоторой долей ехидства и не стала дожидаться ответа. – Только у тебя уже нет дома. Тебе давно пора быть в могиле. Мне тоже пора. Скоро будем, подожди. Мне всё время промывали мозги на счёт какого-то Апофиса. Астероид. А ты думаешь, почему армия оставила базу? Пытаются от смерти убежать, попрятались по норам, по бункерам. Только их это не спасёт. Нищий сказал, что Всадник их из-под земли достанет!
Она взяла небольшую паузу. Посмотрела на Константина своими пьяными глазами и сказала:
– А ведь у тебя крылья чёрные за спиной… и самого тебя я вижу в темноте.
Эти слова набросились на шею Токарева, как петля. Наступил самый тревожный в его жизни момент. Он даже услышал музыку Прокофьева. Она как будто выходила из стен, из потолка, из пола, из всех отражающих звук поверхностей, и в то же время – издалека.
Вера выпила ещё стакан водки, отключилась, упала лицом на стол и, наконец, замолкла. Токарев сидел напротив неё, сжимая карабин, со спокойным и задумчивым лицом. На самом деле, ему было просто противно всё то, что он здесь увидел и услышал.
Комната наполнилась паузой. И теперь Константин впервые за многие годы почувствовал в себе стержень, настоящую силу. Эта сила оживляла его и лечила все его раны. Он долго сидел напротив Веры, которую любил и ради которой прожил эту жизнь, и ему было не жаль. Это было другое чувство, хуже горечи и жалости. Токарев держал в руках карабин. Мутное солнце продолжало светить на последнем издыхании. Он знал, что уже ничего не случится. Всё, что могло произойти, уже произошло. Остался лишь последний эпизод. Пауза затянулась. Он встал и вышел навсегда.
………………………………………………………………………………...
XVI.
Я сижу на большом сером валуне, у подножья холма, где умерла моя любовь. Я один, Джазмен и все остальные образы или живые люди куда-то исчезли, голоса оставили меня. Я отстоял свой Сталинград. Я вытащил Человека наружу.
Перепады. Температура меняется с бешеной скоростью: минуту назад, по ощущениям, были все пятьдесят градусов тепла, а сейчас около тридцати мороза. Я не успеваю остыть, не успеваю перегреться, я в норме. Я гляжу на небо, где в атмосфере образовывается огромная дыра, откуда должен прийти Всадник, несущий Время Конца. Солнце дрожит, ночь сменяет день примерно раз в минуту. Из неба, из земли, из воздуха доносится музыка и эту музыку играет сама планета. Это реквием, это блюз. Я устал и теперь расслабленно наслаждаюсь… наверное, впервые за всю свою жизнь по-настоящему расслабляюсь. Как старик на пороге того света, я делаю выводы из всей этой истории, истории этого мира. Ничего не приходит на ум, кроме того, что вся история – от начала до конца – была глобальным позором и закончилась абсолютным провалом. С самого начала мы устраивались поудобнее; вложили колоссальный труд, чтобы выжать из природы всё до последней её капли; карабкались друг на друга, чтоб дотянуться до солнца… И теперь наше Солнце гаснет. Оно погаснет, а планета стряхнёт нас с себя, как пыль с одежды. И после этого человечества появится другое – более разумное, более совершенное. Это будут Люди, а не звери, но среди них мне не место. Вот он, пик совершенства, апогей аскетизма, то, за что мы сражались. У нас не осталось ни Системы, ни денег, ни общества, ни морали, ни сил, ни разума, ни духа, ни ценностей… В нас не осталось ничего лишнего! А Время Начала и Время Конца слились воедино и получилось просто Время, до которого уже никому нет дела. Да и Времени-то почти не осталось.
Я здесь, на руинах цивилизации, жду, когда же придёт тот самый, настоящий Катарсис, когда я стану просто сгустком энергии без потребностей и зависимостей. Вот он, я вижу его в небесах. Вокруг становится серо, как будто кто-то взял и нажал на переключатель.
Звук замедляется и гаснет. Но музыка природы продолжает звучать у меня в голове, развитие этого реквиема, этого блюза проходит точку кипения, и я наблюдаю, как небо трескается, словно стеклянный купол, озаряется образами живых и мёртвых, наполняется необъяснимо красными оттенками, каких не видело и больше не увидит человечество. Умирающее Небо на последнем издыхании, как жертва яростного сражения, в предсмертной судороге извергает град. Оно одним пульсирующим движением высыпает его на Землю. Из раскалённого небосвода вырывается гигантский столб огня и с запредельной скоростью направляется куда-то в сторону Африки. Туда, откуда всё началось. Он, словно живое существо, всепрощающий Господь и всепоглощающее Зло, рассекает пространство, убивая музыку природы и не давая ей возродиться вновь. Эта тишина давит на уши, я нахожусь в зловещем вакууме, который вот-вот меня разорвёт. Я не боюсь. Я смиренно наблюдаю за тем, как «Всадник» пролетает в разорванном небе у меня над головой, заглушая звук, останавливая Время, останавливая град. Я наблюдаю победу природы над физическими единицами и Человеком. Время тянется, доживает последние секунды вместе с этим миром, вместе со мной. Грандиозно. Столб огня приближается к горизонту и зажигает его новой жизнью… остаётся несколько мгновений. Я услышал неимоверный грохот, и кровь брызнула у меня из ушей, теперь я слышу! Глухой тяжёлый удар, я смотрю в даль, мимо всех холмов, туда, где виден лишь горизонт. Планета мироточит вулканами и раскалывается на миллиарды частей. Я смотрю за горизонт, дальше всех границ, теперь я умею мыслить и видеть по-настоящему широко и далеко, горизонта больше нет. Оттуда, из-за изгиба земного шара, выезжает Всадник, он ведёт за собой свою армию. Войско движется с невообразимой скоростью, сметая леса и мегаполисы за доли секунд. Я вижу эту картину очень медленно, и если я когда-то думал, что видел красоту, то это не так. Я наслаждаюсь тем, как медленно падает град, тем, как приближается Конец. Я здесь, я готов. Природа играет ритмы, которые человечество и не могло придумать; играет такие ноты, до которых человечеству не дотянуть. Играет самое великое, что когда-либо воспринимало человеческое ухо, человеческая душа. То, ради чего по-настоящему стоило и жить и выживать. Это Блюз!
Земля дрожит под ногами – Он уже рядом. Природа разрывается, извергая этот священный Блюз, и секунда превращается в год. Всадник на каменном коне проносится мимо меня. Время растягивается настолько, что я успеваю увидеть Его лицо. Я здесь! Я вкушаю последний глоток отравленного воздуха! Я смотрю на Него – это Джазмен, он улыбается! За ним несётся вся его обезумевшая орда. Он принёс нам то, чего мы все так ждали! Время Конца – оно уже здесь! Последнее, что мне помнится – это то, как я гляжу на него в упор, прямо в глаза. Я чувствую, как я, как и всё вокруг, на несколько секунд поднимаюсь над почвой и парю. Дальше – страшный удар. Мир превращается в точку…
Я становлюсь пустотой.
Июля 2013 года.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!