Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 13 страница
– Мы верим в тебя, Сид! – Поднял голову и закричал кто-то из партизан, лежавших на полу. Его лицо сразу втоптал в гладкое дерево спецназовский сапог.
Сид поместил свою шею в ту самую выемку в металлической раме.
– Холодная… – Прошептал он брезгливо и хотел, было, отклониться назад.
Двое бойцов подошли сзади, расстегнули и сняли с него наручники. Клянусь, в тот волнующий момент на Махача смотрело добрых пару десятков снайперских стволов со всего стадиона. Но он не делал резких движений, он спокойно положил запястья в места на раме, где они и должны были быть. Всё, рама замкнулась, как замыкается человек после тяжёвой душевной травмы. Каково ему было, когда его любовь к свободе, была замурована в холодной раме из специальных сплавов, а над всем этим, словно Солнце, висит большое тяжёлое идеально заточенное лезвие. И ни на сантиметр не сдвинуться. Сид почувствовал, как на его ногах расстёгиваются кандалы. Тревожная лёгкость в ногах. Нервы не выдерживали, Сид был на изломе. Мандраж. Все парни, лежавшие на эшафоте лицом в пол, осязали это своими щеками, носами, губами. Чьи-то губы беззвучно двигались, они молились. А возле Сидониуса не было ни одного священника. Даже святой, даже ангел не простил бы его за то, что он натворил за свою недолгую жизнь. Да и сам Махач не требовал исповедания, не просил билета в Рай.
Дождь начинал потихоньку вытекать из серого цвета небесных перин. О чём думал в тот момент Сидониус? Наверное, о том, что тучи – это то же бельё, просто грязное. Как в бараках, где с постели на постель кочует бытовой сифилис. И если его хорошо простирнуть, это бельё, оно становится белоснежными облаками. О чём он думал? Может, вспоминал, из чего были сделаны его ботинки, в которых он ходил в четвёртый класс, из кожи или из замши? О чём думал Сид? Уж точно не о казни.
|
|
|
Стадион затих, как партизан перед диверсией. Так было тихо, что со средних трибун можно было расслышать, как палач задумчиво стоит и отбивает каблуком ботинка ритм, играющий в его голове. Сидониус Махач отошёл от дум:
– Давай… – Сказал он – Спускай…
Палач смотрел на смертника и не знал, что делать. Он ждал сигнала начальства.
– Руби! – Сказал Махач уже настойчиво.
Никаких действий.
Руби! – Заорал он на палача.
– Руби, падла! – Он начал драть горло в отчаянии и ярости, подпрыгивать на коленях и даже пытался встать в полный рост. Он понимал, что чем дольше он пролежит на этом месте, тем страшнее будет ему умирать. Его голос перешёл в истерику. – Сволочь! Чего ты ждёшь?! Руби мне голову, мразь! Гореть вам всем в Аду, ублюдки! – Люди на трибунах, находясь на таком большом расстоянии от места казни, в страхе вжимались в кресла. Девушки закрывали лица руками, а у многих парней на лицах возникала гримаса тихого ужаса. Были, конечно, и те, кто был шокирован от одного вида великого человека за минуту превратившегося в ничтожество. Другие смотрели на Махача без эмоций. Махач стал ничтожеством в глазах большей части общества. СМИ показали его не в лучшем свете, а западные компании, наоборот, в последствии сделали из него брэнд. Человека растащили по кускам, а всё остальное время чавкали его плотью и кровью, пока от того не осталось ни кусочка и пока не наступило Время Начала. А Сидониус тем временем бесился и орал на всю планету:
|
|
|
– Вы, баранье стадо! Я вернусь из преисподней и устрою вам всем такой Апокалипсис! Вы не переживёте! Думали сломать Сидониуса Махача?! Да вы скорее себя отымеете, чем это произойдёт!..
Энергия вышла полностью вместе с криком, прошёл мандраж. Гильотина опустилась, и её идеальное лезвие неслышно прошло сквозь шею Сида и кисти его рук, ударившись о нижнюю раму. Голова партизана с её всё ещё живым безумным взором упала на деревянный пол и откатилась чуть в сторону. В последние секунды своей жизни, закованная, замурованная, поставленная в рамки, она думала об уговоре. Обезглавленное тело должно было бежать. Мог ли чувствовать что-нибудь Сидониус в тот момент? Если бы мог, он почувствовал бы невероятную Свободу! Ту самую, без границ и запретов, без пристрастий и желаний. Волосы палача стали быстро превращаться в серебро, когда он увидел, как человек без головы, вовсе не человек, встал с колен и рванул в сторону своих товарищей, которых намеревался спасти. Трибуны начали креститься, охрана отшагнула от невольников, как можно дальше. Сид испытывал ту самую Свободу, когда хочется просто бежать, и он бежал! Он наступил на хребет Чеха, своего соратника, и сошёл у следующего. Из его горла и предплечий фонтаном брызгала тёмная кровь, обливая собой всё вокруг. Как священник кропит стены святой водой, так же Махач кропил эшафот своей кровью. Такого исхода не ждал никто, ну, может, единицы! Сид прошёл второго, третьего, зашёл на четвёртого. Люди на трибунах сходили с ума, а журналисты и телевизионщики скептически брались за бороды и спрашивали друг у друга:
|
|
|
– Голограмма что ли? Это шоу такое?
Но это была реальность. Впервые массы поверили в то, что человек способен на многое! Махач прошёл пятого, шестого! Эшафот трясся, трясся стадион, казалось, трясся весь земной шар в ожидании чего-то священного! Он прошёл седьмого, когда был уже слаб! Секунды тянулись, как варёная карамель. Когда пришла очередь восьмого, Махач споткнулся об его руку и рухнул на пол рядом со своим отрядом. Из горла раздавались последние утробные хрипы, напор крови убавился, но всё ещё добротно обдавал место казни. Тело отдавало концы, корчась в последних своих судорогах. Палач плакал, он никогда такого не видел. Много кто бился в истерике и рыдал. А кто-то скептически чесал бородку. Только подумать, как же обидно было тому, восьмому, когда свобода и жизнь была в одном шаге от него? Но это был не его шаг. О том, что было дальше, ты узнаешь из хроник новостных репортажей. Партизаны стреляли по президентскому картежу из миномётов из-за черты города. По людям, по первым лицам государства, по журналистам. В тот вечер возле стадиона погибло около шестисот человек, а ведущие журналисты стояли в кадре на фоне этой «Огненной Геенны», докладывая Миру о последних известиях и дожидаясь, когда раскаленный осколок застрянет в их шёлковой шевелюре. Началось безумие и суета. В Праге ввели военное положение, Чехия лишилась лидера! Информация сновала туда и сюда, меняя форму и смысл. Ситуация в СМИ менялась с каждой минутой. Цивилизованный мир приклеился к экранам телевизоров. Главный редактор какого-то местного телеканала в Праге вспомнил слова Махача на гильотине: «Я вернусь из преисподней и устрою вам всем такой Апокалипсис!» Да, на этом он и решил сыграть. И весьма удачно. Нарезка самых эпических моментов казни под слова Сидониуса, а следующим же кадром – картина летающих кусков мяса, разбивающихся машин и паника вокруг стадиона. Всё гениальное – просто. Это был без преувеличения самый мощный репортаж за всю историю СМИ. Быстро сделан, во время выпущен, наводит на нужную ассоциацию. Если репортаж появился в эфире городского телевидения в двадцать ноль ноль, то уже в двадцать ноль четыре он попал в федеральное вещание, а в двадцать ноль девять телевирус транслировался уже на треть цивилизованного мира. Так как репортаж навёл матричное стадо на определённые ассоциации, оно поверило в, казалось бы, невозможное. Сидониус Махач – жив и делает то, что обещал. Ветераны недавней войны на Балканах суетились, как первоклассники, потому что такого не видел ещё никто. Только Сталинград. Но когда чешские партизанские бригады вышли из укрытий, а разъярённые люди и военные заполнили собой улицы городов, Сталинград показался дворовой дракой. Улицы дышали чёрным дымом напалма, металлической пылью и запахом страха. Свежее мясо под колёсами машин и гусеницами танков, повсеместная паника, пожары, артподготовка в то время, когда бои в городе уже идут полным ходом. Эпическое, апокалиптичное событие. Вот до чего доводит простая гильотина. С тех пор Восточная Европа шепчется только об одном: Сидониус Махач вернулся!
|
|
|
И кто же мне это рассказывал? Должно быть, Джазмен.
……………………………………………………………………………
Очнулся я уже в следующем дне. Когда я включился, мне в глаза било это кислотное солнце, а температура была вполне приемлемая для выживания. Было очень больно. Болели рёбра, болели ноги, голова, засохшая кровь трескалась по всему телу, и всё это отдавалось мелкими покалываниями. Я валялся под насыпью и защищался рукой от солнца, которое выедало мне глаза. Поезда на рельсах уже не было – уехал в свой Тартар. «С вами было весело, ребята!» – Подумал я и даже немного повеселел. Мой рот начал расползаться в дебильную улыбку, и губы с запёкшейся на них кровью снова стали лопаться. Если бы передо мной в тот момент появилось зеркало, я бы отказался в него смотреть. Разбитое лицо, опухшие глаза, бледный вид, пара выбитых зубов, синяки вокруг глаз. Наверное, так Джазмен рисует Мадонну у себя в предбаннике. Нужно было потихоньку вставать. Резкая боль в ребрах доставала меня при каждом телодвижении. Но, в конце концов, мы здесь все привыкшие!
Передо мною стелилось огромное поле с высокой травой. Над полем зловеще кружились вороны. Иногда они приземлялись и подъедали падаль и мусор. Поле было усеяно чёрными пакетами и бытовыми отходами. Пахло разлагающимися бомжами, вдалеке был вырыт песчаный карьер, в котором валялся перевёрнутый набок бульдозер. Это веселье никогда не кончится. Я встал и поплёлся вдоль рельсов по грунтовой дороге, в конце которой виднелось скоростное шоссе. Точнее, шоссе, которое уже давно забыло, что такое скорость. Пройдя полкилометра, я устал, как будто был в пути уже целый день. Из нагрудного кармана рубашки я достал сигареты с каким-то польским названием, присел на насыпь и прикурил от поломанной спички. Ветер был лёгким и вонючим. Даже запах сырого табака не мог перебить эту вонь. Мертвечина и гниющие отходы добрались до моего мозга и действовали, как наркотик. Наркотик, к которому уже привык и принимаешь, только чтоб поправиться. Меня занимала та обстановка в которой я оказался. Нужно было что-то искать, это я знал. Но что именно? Или кого? Меня потихоньку отпускала мысль о той рыжей самке, которая пудрила мне мозги на протяжении всего времени, с тех пор, как мы с ней встретились. Может быть, я должен был продолжать искать её на приобретённом инстинкте. Может, должен был искать Джазмена… или вытащить его из себя… или вытащить из себя Человека. Впервые в жизни я попал в такую западню, это даже круче, чем попасть во вражеский котёл, а потом сутки-двое совершать прорыв. Тут котёл посерьёзнее, прорыв будет посложнее. Это не моя земля, я один, кругом поле и Польша, Страна Дураков тихонько жарится в Аду, а мне остаётся только сидеть на этой насыпи и дымить на небо… или идти, куда глаза глядят и искать непонятно что. Кто-то говорил: «Человек всегда должен находиться в поисках, иначе он не сможет жить». Как-то так. По-моему, это был Фёдор Михалыч, не Достоевский, конечно же. И я побрёл в сторону шоссе. Там меня ничего не ждало… или наоборот ждали большие проблемы. Другие варианты были искоренены ещё лет шесть назад: с тех пор – либо ничего, либо большие проблемы.
IV.
Дорога до шоссе оказалась длиннее, чем я думал. До неё оставалось ещё пару километров, а видно её было, как на ладони. Мне послышался шум поезда, идущий сзади. Кто это был? Партизаны или армия? Может, эвакуация? Как бы там ни было, если поезд остановится, эти ребята не станут спрашивать, кто я такой и что я тут делаю. Я трезвым взглядом пытался оценивать обстановку: залечь в траву – ненадёжно; притвориться мёртвым – побоялся – слишком видное место. Хотя, казалось бы, кто на скорости будет разглядывать обычное загаженное поле и увидит среди всего этого хаоса именно тебя?.. Но когда стоит вопрос о твоей свободе или жизни, ты стараешься придумать план стопроцентной конспирации. Пришлось ускорить шаг и разогнать туман в моей голове. Я шёл, озираясь по сторонам, а поезд подходил всё ближе и ближе. Душа порастала тихой тревогой. Так колокольчики звенели на далёких подмосковных дорогах в незапамятные времена ямщиков, лошадей и троек. И тут я увидел бетонную трубу, врытую в основание насыпи. Без всякого сомнения, временами через неё втекали и вытекали отходы, сходящие с обеих сторон насыпи: дождь, мазут, токсичные отходы, останки биомассы. В её темноте и грязи копошились огромные крысы и парочка каменных куниц. Был виден силуэт человека, чья голова кишела растительностью. Он полулёжал и совсем не двигался. Тяжёлый состав шёл на медленной скорости и уже отталкивался своими тяжёлыми стальными лапами от горизонта в мою сторону. По рельсам пошла параноидальная дрожь. Горизонт близок, ещё чуть-чуть и меня будет видно без бинокля. Пригнувшись, я шагнул к бактериям и крысам, которые не разбегались, как в старые добрые времена человеческой власти, а наоборот, полезли на меня всей толпой, пытаясь оторвать от живого человека кусочек свежего мяса.
– Отлепитесь от меня, отправляйтесь в Ад! – Громко скомандовал я, ногами разбрасывая грызунов в разные стороны, и сел рядом с мертвецом, крепко стиснув в руках автомат.
– Кто здесь? – Спросил мертвец низким баритоном и медленно повернул голову в мою сторону.
Хоть это было для меня и неожиданно, я не испугался и даже не дрогнул. Я слишком устал. Над нами послышался тяжёлый стук поезда, и его гул пошёл гулять по всей трубе, отдаваясь длинным эхом.
– Кто здесь? – Повторил свой вопрос мертвец, когда шум стих.
– А тебе зачем? – Ответил я, не глядя на него. – От тебя трупниной воняет, ты знаешь?
– Я нахожусь здесь уже очень много времени. – Его усталый низкий голос раздавался эхом.
– И поэтому от тебя так воняет трупниной? – У меня было ощущение, как будто я разговариваю сам с собой.
– За это время уже два раза таял снег, и дважды цвели цветы на поле. Однажды я выбрался наружу, и солнце сожгло мне глаза. Я ослеп…
– Да, брат, солнце, оно такое…
Он продолжал говорить, но я его не слушал. Я был совершенно один. Моя голова была занята поиском того, что нужно искать: вектора, который бы направил мою мысль, взгляд и дуло автомата в нужную сторону. Поезд пошёл прямо над нами, грохот железной дороги мешался с монотонным голосом этого парня и сливался в густой звуковой коктейль, он бодрил, он усыплял. Это не было похоже на песни Высоцкого, на Реквием Моцарта, на хиты Рэя Чарльза. Нет, это была совсем другая музыка, новое веяние, это было тем, что я привык называть Блюзом!
Бесшумно и незаметно ко мне подбежала собака и заглянула в мои пыльные глаза. Потом она села рядом с этим слепым парнем, как бы слушая его, давая ему надежду на то, что он ещё кому-то интересен. Глаза той собаки нужно было видеть каждому. Великий опыт, накопленный предками; священный Перелом, Катарсис; вселенский страх; отчаяние рухнувших в бездну тысячелетий – вот, что выражали её глаза. Это был взгляд великого человека, а не собаки.
Я поймал себя на той мысли, что моя голова абсолютно пуста и не готова к сознательным глубоким размышлениям. Моим телом управляют инстинкты. Пора выдвигаться. А этот волосатый мужик так и продолжал изливать душу сидящей рядом дворняге, когда я прервал его:
– У тебя очень интересная история, мужик, но я слыхал и поинтереснее…
Он уже не слышал ничего, находясь в тюрьме самого себя. Его рот источал словесный понос, и тот растекался по трубе с лёгким ревером. Я выбрался на свет.
Выйдя на шоссе, я ещё раз убедился, что и здесь цивилизация канула. Через треснувший асфальт пробивалась растительность (порой несвойственная этой местности), дорога поросла мхом, в кюветах и на обочинах стояли и валялись разбитые и сожжённые машины. Хотя, многие из них с виду были вполне пригодны для использования. Были даже такие, в которых уцелели лобовые стёкла. Гигантским градом здесь даже и не пахло. Вспомнилось несколько кадров из новостей. Ракурс со спутника: на сибирские города падают тяжёлые ледяные ядра в то время, когда западная часть России только готовится приступить к партизанской войне. В Стране Дураков профилактика катастрофы всегда проводилась уже после самой катастрофы.
Большинству автомобилей было больше десяти лет с даты выпуска. Всё дело в том, что когда в мире повеяло смутой, и люди начали готовиться к войне, большая часть производства остановилась. И так было в любой сфере: машины, оружие, авиация, навигация – всё перестало работать. Люди начинали уходить в подполье, исчезали, становились тишиной, чтоб взорвать этот мир, когда придёт время – Время Начала.
Глядя на кучу бесхозных автомобилей и широченное шоссе, уходящее за горизонт, я решил довериться инстинкту и начал осторожно осматривать машины на предмет оружия, еды и ключей в замках зажигания. Ветер пел: «Бери! Здесь всё твоё!» На правой полосе, возле обочины стояла военная автоколонна, которую кто-то не поленился заминировать подчистую. В стёклах и металлической обивке грузовиков повсюду были выбиты пулевые отверстия, в салонах лежали мёртвые. Зато в салоне синего Фиата я нашёл батон хлеба и жестяную банку каких-то консервов. Хлеб был нисколько не черствый и не покрытый плесенью, поэтому, взяв на заметку то, что эти ребята были здесь недавно и скоро могут вернуться, я откусил кусок и сел в самую, как мне показалось, надёжную и самую проходимую машину из тех, что были по близости. Это был бордовый, побитый, грязный, ржавеющий, с выбитыми задними стёклами и фарами Range Rover девяносто шестого года выпуска, в котором на пассажирском сиденье располагалась свежая молодая женщина, на вид оседлая. Она была мертва, и тут я почти на сто процентов был уверен, что она не заговорит и мне не придётся слушать её историю о том, как было страшно, когда вокруг всех расстреливали. Хотя, моя практика говорила об обратном. Ключи с брелком в виде белого пластмассового зайца уже были в замке зажигания. Оставалось только повернуть, не задумываясь о том, куда делся сам водитель, и почему тот парень в трубе говорил на русском языке. Упущено множество деталей, которые могли бы помочь мне выбраться из этой западни, но я на них не обращал внимания, очень устал. Единственная мысль, которая крутилась в моей голове была: те, кто устроил здесь мясорубку, вероятно, вернутся. И если так, то с какой стороны? Это определённо партизаны. И если так, если меня остановят, то у меня есть шанс выжить. Есть шанс, что мне поверят на слово, что я не оседлый и не вояка. Но шанс того, что мне поверят – невелик. Не стоит придаваться абстрактным иллюзиям.
Тишина тянулась, нудная, как запущенная гонорея. Я запустил мотор и глубоко вдохнул. Я взглянул на женщину в пассажирском кресле:
– Ну что, прокатимся?
Тронуться было несложно. Мы поехали уже с третьего раза. Это большая удача, если учитывать, что за рулём я сидел не больше пяти раз, не имел прав, и в напряжённой обстановке побитый Rover с хрустящей ручной коробкой передач и подожжённым сцеплением оставлял желать лучшего. Но лучшего варианта не нашлось. Я думал, что механические коробки передач уже давно канули, и теперь их вряд ли можно найти в современном автомобиле, тем более, в таком. Хотя, здесь удивляло другое: как машина предыдущего века сохранилась до нашего времени, до моего прихода.
– Знаешь, у меня нет прав… – Сказал я этой женщине на пассажирском сиденье. – В то время, когда всё было систематично, я не имел прав, мои права всё время имел кто-то другой. Ну, ты поняла! Каламбур! – И я сам рассмеялся над своей дебильной бородатой шуткой. Мне зверски не хватало общения именно в этот момент. Нахлынуло. Я услышал тихий смех, идущий со стороны пассажирского сиденья и подумал: «Ну что, опять?» Но на этот раз всё было в порядке, если можно так выразиться, просто воздух вышел из лёгких. Мы поехали на юг по трассе «Е7», я добавлял обороты, но машина еле ползла по неровному ковру изо мха и небольшим колдобинам на дороге. Только минут через пять я своим неопытным чутьём смекнул, что мы идём на поднятом ручнике.
Когда нет правил и других участников движения освоиться в машине легко. Можно разбить окно и закурить, разогнаться до ста шестидесяти километров в час и пронестись с ветерком мимо полицейского поста и бронированного дзота с пулемётным гнездом; увидеть чёрный дым, исходящий из здания и валяющиеся фуражки; а также (рутинный пейзаж) разорванные мощи не спасённых. И думать, что ты крутой и всемогущий хозяин. Как раз этим я сейчас и занимался.
Моя попутчица приобретала жуткий вид. Эти мертвые – они всегда выглядят так, как будто сейчас откроют глаза и скажут: «Программа розыгрыш!» Но их глаза закрыты. Они замечают всё и видят чётче нас.
– Полицейские, – продолжаю я свой безответный диалог, – слово такое пафосное. Наверное, раньше у вас они представляли силу и мощь, на которую можно положиться. Где сейчас эти авторитеты? Вон, валяются на дороге, как мусор, гниют себе тихо, в аду горят! Вот у нас этих парней никогда не любили. Знаешь, как их у нас звали? Менты! А слово-то, кстати, ваше, польское. У вас полицейские плащи, вроде, так называются… или назывались. Такие вот дела. Ну, ещё, человека в форме называли «МУСор». Но это так – МУС – Московский Уголовный Сыск, местная конторка.
Широкое шоссе разделял отбойник. Я нёсся вдоль него со скоростью сто шестьдесят километров в час, и даже не думал сбавлять скорость, боялся запутаться в передачах. Иногда объезжал разбитые машины, которые встречались крайне редко. На моём пути, как гром среди ясного неба, появился встречный автомобиль. Этот древний чёрный потрёпанный BMW 7 нёсся по встречной полосе, по другую сторону отбойника со скоростью ничуть не меньше моей. Его появление было похоже на появление панков-фикалофилов в зале петербуржской филармонии. Моя идиллия, спокойствие, чувство скорости и свободы – покидали меня, как Господь когда-то покинул наши души. Атмосфера накалялась. В перестрелках и поножовщинах было не так страшно, как перед их началом. Это томительное ожидание, длящееся порой по нескольку десятков секунд. В режиме ожидания кошмара секунда идёт за тысячу. Мы ехали так быстро, а сближались так медленно: сколько уже прошло секунд? Они тянулись долго, как задеревенелые мышцы тридцатилетнего алкоголика. Но страха не было. Я помню, когда ушёл страх, он не оставил после себя пустого места. Вместо него появилось некое другое чувство, не похожее ни на что на свете. И это чувство я сейчас ощущал всем телом.
Чёрный BMW пронёсся мимо, по встречной полосе, и я с облегчением выдохнул. Я высунул голову в окно и проводил его взглядом. Он отдалялся от меня, и я ждал момента, когда он превратится в точку.
Но этого не произошло. Он развернулся на полном ходу, сделав полтора оборота, вокруг своей оси. Это было похоже на неуклюжий трюк провинциального подростка. И с этого момента тревога и то самое чувство куда-то делись, остался только азарт. «Чёрный всадник» со свистом тронулся в моём направлении. Зачем ему это было нужно? У меня не возникало этого вопроса. У меня в запасе было полкилометра форы, но этот тип разгонялся так быстро, что, казалось, дай ему Господь моторчик посильнее, то между нами не осталось бы и сантиметра расстояния уже через пол минуты. Я в своё время тоже изо всех сил беспощадно вдавливал педаль газа в пол. Выше двухсот десяти километров в час Range Rover разогнаться не смог. Зато подвеска внедорожника сглаживала все неровности и трещины в асфальте. Представляю, как трясло того парня на BMW. Светило кислотное солнце. Температура за бортом где-то около двадцати пяти градусов выше ноля, по ощущениям, конечно. Скорость – двести десять. Идём на взлёт.
– Тебе весело? – Спросил я свою пассажирку, которая уже по плечи торчала из окна из-за моей неспособности прямо вести машину на большой скорости. – Все, как мы любим, подруга!
Через пару минут BMW поравнялась со мной, а я взял автомат и повернулся в сторону соседа, от которого меня отделял только отбойник, которому не было ни конца, ни края. Этот тип смотрел на меня и его глаза потихоньку вылезали на лоб. Он даже не смотрел на дорогу. Всё его внимание было нацелено исключительно на мою разбитую физиономию. А я, тем временем, пытался одной рукой ухватиться за рукоятку автомата и высунуть его в окно, а другой – держать более-менее ровную траекторию движения. А когда у меня получилось, я, перекрикивая ветер, обратился к нему:
– Чего ты вылупился, пёс?! – И открыл огонь.
Одной рукой держать руль, а второй – метиться в соседнюю машину оказалось нелегко. Я выпустил около десяти пуль, и все пошли в обивку старушки BMW, причём, большинство – в заднюю дверь. Но всё-таки это заставило его сбросить скорость и отпустить меня с миром.
На лбу появились капли пота. Почему-то с этого момента присутствие в салоне мёртвой женщины начало меня раздражать. Я дотянулся до ручки её двери и позволил ей выйти. Её крепко разворочало и растащило по трассе. Выглядело это, как знак устрашения, который я отправил тому безбашенному гонщику. Цари устрашали головами на кольях и казнями, президенты – показательными задержаниями и судебными процессами, я – вернул ненависть в устрашение. Ненависть и первобытный страх.
Уже через десять минут я забыл о существовании каких-либо проблем, глобальных катаклизмов, войны, а уж о существовании той BMW – забыл и подавно. Я держал руль крепко, обеими руками, и очень хотел спать, но мне не давали заснуть маленькие, но навязчивые трещины в дорожном покрытии. И ещё иногда веселили непривычные названия городов: Коньчице, Крольчуга, Ороньско, Валснув, Менктув. Видимо, Варшава – это единственный город в Польше, который носит более-менее серьёзное название, на то она и столица. Таблички с этими наборами букв мелькали по обеим сторонам дороги. А пейзажи – за ними я не наблюдал. Там, наверно, поля сменялись лесами, а леса – редкими городишками, в которых уже давно никто и не жил. Я открыл бардачок, где лежали какие-то любовные письма, пузырёк с цианидом, который у оседлых давно уже вошёл в обиход, а также большой ломоть сыра и пластиковая бутылка, наполненная чешским пивом. На весьма просторной торпеде стояла собачка, которая вечно качала головой, и видеорегистратор, который никому вообще не нужен. Я выкинул всё это в окно. Я откусывал сыр и клал на торпеду, посасывал пивко на скорости двести километров в час и был относительно доволен. Никто не остановит за вождение в нетрезвом виде, а вести машину одной рукой я приноровился очень быстро. Всё было гладко, пока меня опять не посетило то самое необъяснимое чувство. Надвигалось что-то интересное.
Через десять-пятнадцать минут я увидел на горизонте людей. Это было весьма странно. Позже стало видно, что магистраль нагло перекрывает шлагбаум, а по бокам стоят бойницы, танки, ходит очень много людей. Я начал сбавлять скорость, а тем временем думал, что было бы разумней уехать. И я откинул свой разум в сторону. Готовность к худшему – всегда готов! На подъезде к импровизированному КПП из мешков с землёй и наскоро сколоченных деревянных будок несколько тощих парней с винтовками и голыми торсами, выскочили мне навстречу и замахали руками. Для них появление человека на этой трассе, наверное, тоже было огромной редкостью и находкой. Я нажал на тормоз и заглох. В это время моё чутье говорило мне о том, что на меня смотрит сотня стволов, больших и маленьких, и что лучше сейчас обойтись без всяких глупостей. Я почувствовал себя Махачем, когда ему расстёгивали наручники. Трое парней подбежали к машине, и один сразу весьма культурно, но по-польски, попросил открыть багажник, второй безмолвно начал обыскивать салон, а третий попросил… попросил документы, причём тоже по-польски. Я понял, что он просит документы только с третьего раза, но, услышав это слово, «документы», я совсем опешил. Мне показалось, что я переместился в какие-нибудь десятые года, и сейчас идёт война на Украине.
– У меня нет документов. – Ответил я по-русски и подумал: «Что же дальше будет с этой планетой?!»
Этот партизан присмотрелся ко мне, с интересом заглянул мне в лицо и задал мне весьма неожиданный вопрос, притом на русском языке, хоть и с акцентом:
– Почему… – он сглотнул слюну, – почему вы говорите по-русски?
– Извините, что не по-французски. – С немалой долей дерзости ответил я.
Партизаны обыскали машину. Не знаю, что они там хотели найти, но знаю одно – они этого не нашли. А тот, который хотел увидеть мои документы, почесал затылок, улыбнулся и сказал:
– Вы вернулись!
Я с небольшим испугом посмотрел на оживившегося парня.
– Все будут рады вашему возвращению! – Продолжил он. – Пан Махач, добро пожаловать в гарнизон Шидловец!
V.
Стоит ли говорить о том, что было дальше? Как тепло меня встретили, как со мной обратились братья-поляки, и как вообще закрутилась вся эта история?
Пожалуй, стоит!
Поляк, который спрашивал документы, заговорил со мной по-русски и представился Аркадиусом Буковски. На нём были синие джинсы, грязные и в некоторых местах разодранные, и синяя олимпийка с тремя белыми полосками, из-под которой выглядывала запачканная кровью белая футболка с растянутым воротом. У Аркадиуса было греческое лицо, обросшее революционной щетиной и густыми бровями. В общем, его лицо выражало воинственность и «верность королю», какое-то устаревшее благородство. Когда шлагбаум подняли, Буковски не то чтобы разрешил, а, пожалуй, попросил меня проследовать в так называемый гарнизон. Я взглянул на рычаг коробки передач, на ключ в замке зажигания, немного растерялся и сказал:
– Спасибо, я пройдусь.
Я вышел из Ровера, а за руль сел какой-то резвый паренёк и повёз автомобиль на стоянку. Стоило только мне переступить черту, как Буковски заорал во всё своё рябое горло:
– Sidonius Makhach, zwyciężył śmierć! (Сидониус Махач, победивший смерть!)
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!