Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 14 страница
И толпа вдруг начала палить в воздух, подбрасывать шапки, каски и всё остальное вверх, ринулась ко мне, а я стоял с улыбкой дауна и не верил своим глазам. Эти парни оторвали меня от земли и подбрасывали так, как не подбрасывали никого и никогда! Странное чувство полёта и немного страшно на счёт того, что тебя не поймают. А, в общем – достойная встреча, особенно для человека, который здесь проездом. В общих чертах, всё это напоминало какой-то сектантский ритуал. Так бы и было, не наступи обесценивание религии, моральных устоев и прочей мелочи. Но существование сект, как и существование самого Бога, я всё же не отрицаю.
Я шёл рядом с Аркадиусом и слушал истории о том, как им плохо без лидера, как партизаны дохнут от болезней, вроде туберкулёза, СПИДа, бытового сифилиса и подобного рода зараз.
– Мы едва можем держаться! – Кричал Аркадиус. – Мы с трудом сдержать атаки оседлых! Когда придёт сюда армия, мы будем умрём! Мы едим свои псы и свои люди! А люди больны! Кто съел человека – тоже стал болеть!..
– Ладно… – Прервал я пылкую речь разгорячённого партизана. – Аркаш… Можно я тебя буду так называть? – Я уже расслабился, обнаглел и почувствовал вокруг себя благоприятную обстановку. Все люди вокруг казались мне моими подчинёнными, хоть я и видел их всех, конечно, впервые. Возможно, в этом и есть вся суть настоящего лидера: уверенно и нагло гнуть свою линию, использовать людей в качестве мяса на ужин или коврика для ног, сохраняя на лице повседневное спокойствие и даже некоторую скуку. – Аркаш, ты скажи, чем вы тут вообще занимаетесь? Ведёте оседлый образ жизни! Вы партизаны или кто? Партизан – это кочевник, воин, каждый это знает! Вы уже оседлые, а не партизаны. Это уже не Шидловец, а быдловец какой-то получается. – После этих слов лицо польского партизана приняло удивлённый и немного обиженный вид. Я этого не заметил, как лидер, который подтёрся гордостью своих пешек. – Вы носите гордое звание партизан! Партизаны в наши дни не стоят на месте, они идут удобрять планету человеческой биомассой!..
|
|
|
– Сидониус, я повторюсь! У нас не наличие что есть, все болезнь, наличие каннибализма и гомосексуализма. Последняя женщина смерть сегодня утром. Мы истощены!
Самое обидное заключалось в том, что у них не было еды, а мне дико хотелось есть.
– Вам нужен врач. – Сказал Буковски, ещё разок заглянув мне в лицо.
– Врач! У нас тут каждый первый – хоть врач, хоть сам Господь Бог! Дайте мне лучше чистый таз с водой, и спирт. Есть?
Аркадиус кивнул.
– Спирту литр дайте. А то у вас медик, небось, сам и педераст и сифилисом болеет.
– Сифилисом болею даже я, пан Махач! – Бодро ответил Буковски и почему-то гордо выпрямил спину.
|
|
|
– Ну, сифилис, значит сифилис. И где тут у вас заночевать можно, чтоб не обесчестили за ночь?
– Не что?.. – Переспросил Аркадиус. С русским языком у него было не ахти, мне кажется, он вообще не понимал половины моих слов.
– Не отымели чтобы!..
– А, это можно! – Немного подумав, сказал Буковски.
Мы шли по руинам города, который когда-то кишел людьми, здесь кипела жизнь, люди открывали предприятия, строили дома, строили жизнь, а потом пришли МЫ. МЫ! И хорошо, что МЫ пришли. Партизан показывал мне местные достопримечательности, такие как: «Вот в эту пятиэтажку попала мина: пять пулемётных гнёзд вынесло к Дьяволу, а моё – осталось. А вот в этом колодце столько баб потопилось! А тут, в подвале бизнес-центра, у нас хоспис. Мы здесь очень весело живём!» И потом он сказал:
– А знаете главную причину, почему мы защищаем это место?
– Потому что больше заняться нечем?
– Потому что мы хотим сохранить Польшу. Хоть малую часть для наших потомков! Если вы вернулись с того света в своём уме, пан Махач, вы должны меня понять!
Странно это или нет, но мне показалось, что простой польский парень долго репетировал речь, чтобы вылить её в уши какому-нибудь русскому дураку. Правильно и без акцента. Или Великому и Ужасному Махачу. Гордо и патриотично. С моих ресниц должна была сорваться слёзка гордости, но её почему-то не было. Я видимо, не разделял чувств Аркадиуса. Кстати, мне кажется, к тому времени я был уже не в своём уме. И я просто сказал:
|
|
|
– Понимаю, Буковски, понимаю.
– Вы возвращение, – продолжил он с прежним акцентом, – вы должны возврат дисциплина нашим ряды, Сидониус. Я молю!
Я долго вспоминал, что означает это слово: «дисциплина» – слово-рудимент. И когда вспомнил, то слегка опешил и возразил:
– Стоп! Аркадиус! Ты за периметром бывал?
– Только разведка!
– Ты видел, что там творится? А?! Забудь это слово раз и навсегда! Гуляй, воруй, убивай! Занимайся мужеложеством, если хочешь, только не со мной! Ты меня понимаешь?
– Не совсем, пан Махач.
– Да плюнь на всё! Расслабься и получай удовольствие! Ты свидетель Конца! Гордись этим! А дисциплина больше никому не поможет. Она, может, только отсрочит Конец Эпохи, который лично я, с нетерпением жду. – Так я убил в партизане последнюю надежду на победу.
Мы пришли в длинный гнилой деревянный барак на окраине города. Крыша здания с одной стороны была обрушена. На заблёванном и залитом мочой полу валялся скомканный дырявый красно-чёрный ковёр. Когда-то он был связан милой польской старушкой с любовью и теплом. Видела бы она, что с ним стало теперь. Наверно, для неё это важно. На стенах, обитых рассохшейся евровагонкой были вычерчены какие-то засечки и польский мат, названия разнообразных болезней. Под потолком висела голая энергосберегающая лампочка, в углах висели пауки, повсюду кишели гигантские тараканы, серая мышь доедала последние крошки хлеба на полу. И над всем этим хаосом царил одинокий человек, дышащий, но неподвижный, он лежал на кровати и не обращал внимания на всё происходящее. Кажется, он уже был одной ногой на том свете.
|
|
|
– Вот постель. – Сказал Аркадиус и указал на провисшую металлическую кровать в противоположном конце комнаты.
Мерзко пахло. Было сыро.
– А этот меня не тронет ночью? – Спросил я, указывая на того парня, который до сих пор не двинулся с места и не повернул даже головы.
– Никак. – Ответил Буковски. – Последняя стадия сифилиса.
Я успокоился и прилёг на сырую койку, на рваный матрас. Сильно пахло мочой. Когда было холодно, в матрас мочились и зарывались в него, чтобы согреться. Были времена. А мой сосед – он ужасно мучается. Черты его полусгнившего лица не шевелятся, но внутри у него творится Ад. Я даже не хочу смотреть ему в глаза. Он отойдёт сегодня ночью. Никто не назовёт его святым, не разжалобится над ним, не затоскует. Его вытащат за ноги из комнаты и бросят возле здания, где он будет гнить до тех пор, пока не впитается в землю. А потом все отравятся этим ядом. Гниющие тела в большинстве городов отвлекают на себя внимание, не дают насладиться красотами наступающего апокалипсиса, Времени Конца. Хотя, если все ещё не вымерли от трупного яда, то и теперь не вымрут. Человеческий организм привыкает ко всему на свете.
Я слышал о сифилитических заболеваниях. Говорят, на последних стадиях человек лишается автоматизмов, условных инстинктов. Он не может совершать два действия одновременно. Так приходит беспомощность. Не может идти и крутить головой, например. Чтобы сделать шаг – надо посмотреть на ноги, включить в это работу сознания. А в мозгу, под коркой, только сифилис. Вот и этот парень сейчас лежит там, на своём залитом мочой матрасе, ходит под себя, покрывается трофическими язвами и тлеет. Как же мерзко пахнет!
Я очнулся. Светило солнце – эта горячая звезда, которая никогда не остынет. По моему лицу гуляли тараканы, а крыса сидела на груди и пыталась заточить пуговицу от жилетки. Тот поляк, мой сосед, лежал всё также неподвижно, только теперь он не дышал. В комнату зашёл какой-то партизан и сделал всё так, как и было предначертано. Он взял многострадального за ноги, стащил его с кровати и поволок на улицу. Я совсем не знал этого парня, но комната без него опустела. И всё-таки здесь остался этот знакомый запах… запах Смерти. Она пахнет для каждого по-своему, но для меня – это не запах разложения, не запах пороха или чего-то повседневного. Запах Смерти – это ветер, зависший в воздухе. В этом ветре есть запах зимы. В этой зиме – затхлость и мятая морщинистая кожа. Мятая в чугунной ванне под тусклым оранжевым светом лампы накаливания. В этой коже – старость и немного спичечной серы, в этой старости запах мускуса и немного сладкого пирога. Вот так, примерно, слышится мне запах Смерти. Вдыхая его через нос, ты осязаешь его в своей голове. Сумасшедшее месиво. Опьяняет, вызывает галлюцинации.
На полу стоял пластмассовый таз с более менее чистой водой, а рядом лежала корка хлеба, завёрнутая в несколько слоёв серебристой фольги. Я умылся, продрал глаза, взял хлеб и вышел на улицу. Мой мозг даже не задумывался о том, откуда взялась эта корка и какой ценой она досталась тому, кто её принёс. Я только подумал: «Смотри, тебя здесь любят, Сид!» В какой-то момент мне померещилось, что в мою сторону направляется та самая BMW, с которой мы вчера играли в догонялки. Я задумался о своём: вспомнил, как Джазмен учил верить, что всё, что мы делаем – истина. Это был поэт, аскет и великий идеолог. Он курил табак и задавал такие монологи, от которых хотелось пуститься в мясорубку. Его монологи рвали нас на куски! Главное – как он это говорил:
«Апокалиптичная картина реанимаций как театр ужасов.
Это начало конца.
Города превращаются в газовые камеры. Реки не успевают очиститься от грязи, которую человечество сбрасывает в то время, пока на воде нет льда. Земле нужно время, чтобы очиститься. Если она переживёт разрушение цивилизации – чёрный дым от горящего пластика, уносящийся в небо и всю боль – она начнёт восстанавливаться.
Человек назвал себя царём природы, последним звеном пищевой цепочки, не до конца осознавая и, пожалуй, забыв о том, что кроме нас есть ещё прожорливые черви. Все мы – корм для червей. Наша задача создать себе благоприятные условия для выживания до того, как нас съедят. Но со временем это знание утратилось, и что-то пошло не так. Сейчас человек работает не для выживания, а для того, чтобы купить много электрических приборов, которые будут снижать количество телодвижений до минимума. Чтобы сидеть на диване, смотреть в экран, вместо окна, и жрать. Вот примерная картина стереотипного обывателя.
Пиши свою историю. Пиши историю этого мира, этой вселенной! Кроме нас никого нет! Я и ты!
Понимаю, у тебя нет на это права. Но кто дал нам права? Кто дал нам обязанности? Кто писал конституцию?
Человек.
Кто дал ему власть над нами?
Природа?! Тоже Человек!
Люди согласны бегать в табуне! И под седлом, и с уздой.
Помню, Рауль Ванейгем писал: «Да, действительно, традиция настолько покалечила человека, что человек, калеча сам себя, думает, что следует законам природы».
Если рассуждать в глобальном смысле, то: Ты – человек. Ты должен отучиться в школе и университете, пойти работать, оставить потомство, нажить имущество, как этого требует общество. Так было и есть много лет, и это – всего лишь традиция. Но после всего времени, убитого на поддержание традиции у тебя не остаётся времени для себя. Ты потратил весь потенциал, потерял всё на свете, упустил момент, испортил себе жизнь, искалечил ёё.
В узком смысле. Просто: люди пьют по праздникам. Это традиция… Но алкоголь превращает человека в скота, калечит его – морально и физически.
Всё это постулаты, навязанные нам за многие века существования. Немногие могут от них отказаться, чтобы бороться за жизнь и выживание.
Что ты оставишь после себя? Какую историю напишешь? Будешь поддерживать традицию или сам выбирать дорогу? Мы все умрём и впитаемся в землю, но только не Ты, ведь Ты и есть история.
Апокалиптичная картина реанимаций как театр ужасов. Перекорёженные тела. Может, и ты окажешься среди них, и тебя будет небрежно резать мельхиоровый скальпель, зажатый в руках циничного врача. Никакого сочувствия. Иногда, в своём мутном сознании ты будешь воспроизводить картины из прошлого. Каким оно будет?
За окошком – мир, который боится тебя и уважает. Ты стал сенсацией для этого мира. Он ждал такого, как ты, чтобы было, что посмотреть по новостям, чтобы было, о чём поговорить. Мир, который «любит террористов, убийц, насильников, эпидемии и приближающийся Конец». Любит, когда его это не касается.
За окошком мир, который сотворил ты сам!
Ты улыбнёшься перед смертью».
Это мелодекламация с одного из выступлений Квартета им. Достоевского. Снято на ручную камеру, качество видео оставляет желать лучшего, но звук записался более-менее чётко. Не выкладывалось в Интернет, не попало в руки к ненадёжным людям. Позднее было подшито в дело №439. Тем не менее, много кто из подпольных сообществ видел эту запись и знал эту декламацию наизусть, как псалом. У каждого своя Библия. Тот концерт из двенадцати песен закончился жесточайшим побоищем и поджогом полицейского участка. Погибло шестнадцать человек – в основном сотрудники правоохранительных органов. Дело было в Оймяконе. Такие речи Джазмен мог выдавать по пять раз на дню, когда у него случался творческий приход. Когда к нему приходили такие мысли, и он начинал их озвучивать, всех вокруг как будто било током и бросало в судороги. Внутри, конечно. Слова, сказанные до него миллиарды раз миллионами людей, звучали новее нового и партизанские окопы оживали. Мало у кого возникала мысль о том, что это уже где-то было. В этом была вся соль ораторского таланта Николая Кускова.
Как этому человеку удавалось ощущать себя свободным даже в подполье – понять не дано. Но я знаю, что Джазмен сильно повлиял на меня, мою жизнь и моё поведение, мою речь.
Я знал, что мне не померещилось – это была она, старушка BMW, и водитель в ней был всё тот же. Я помню это удивлённое лицо, оно было всё так же удивлено. Автомобиль затормозил прямо возле крыльца, где лежал мой мертвый сосед. Водитель вышел из машины, громко и радостно воскликнул: «Сид!» распахнул свои объятия и бросился ко мне. Что я из этого понял? Наверно, это был какой-то близкий друг Махача… больше я, пока, ничего не понял. Огорчать парня и говорить, что я не Махач, моё чутье отнюдь не желало. Это бы означало, что я раскрываю все карты, поляки приютили чужака, и лучше покончить самоубийством, чем рассуждать о том, что будет дальше. Да к тому же – друг огорчится.
Вообще, ума не приложу, чем Сидониус Махач был так на меня похож! Или я на него. Всё это, каким-то боком, напоминало мне историю из древнего фильма. Он был снят ещё, когда в состав Страны Дураков входило пятнадцать других стран, по дурости не уступающих первой. Он назывался то ли «Удача и джентльмены», то ли «Джентльмены удачи». Там тоже одного парня заменили на другого. Очень похожи были. Я не смотрел, но кто-то рассказывал. Может, даже Джазмен.
В общем, мне ничего не оставалось, кроме того, как вскинуть руки в радостном приветствии и воскликнуть:
– Друг мой! Здравствуй!
Этот парень был одет в спортивные штаны какой-то известной и уже ничего не значащей фирмы и серый балахон на голое тело. На его голове красовалась чистенькая кепка в стиле «хард-кор», а на ногах, что примечательно, такие же чистые советские кеды. Синие с белыми полосками. Его вид вгонял меня в иллюзию того, что я не в партизанском гарнизоне, а на субкультурной тусовке. Хотя, если получше посмотреть по сторонам, то народ здесь можно было увидеть самый разношёрстный. Никто не замечал всех этих разноцветных модных тряпок только потому, что они ничего не стоили и никого не интересовали. Мы преодолели эту ступень цивилизации, называемую внешним видом. Однако внешний вид моего нового друга меня почему-то заинтересовал. Я обратил внимание на золотые часы на его левой руке, они не работали.
Он по-дружески обнял меня, и я впервые за несколько лет ощутил чувство вины за то, что я кого-то обманываю. Но это было секундное чувство. Я моментально заметил, что от этого парня несёт всё теми же «духами». Это был запах Смерти. Ни с чем не спутаю. Но это была ещё не вся беда. Вся беда заключалась в том, что этот парень говорил по-чешски. Сидониус Махач, насколько я понимаю, тоже.
Я жестом пригласил этого парня пройти в дом, в ответ он выставил указательный палец вверх, что означало: «погоди», сбегал в машину и вытащил из салона трёхлитровую бутыль самогона. На секунду опять вспомнился Михалыч. Те времена показались беззаботным детством. Прошлое – оно всегда кажется радостнее и теплее, чем сегодня. Даже, если это был настоящий Ад. Причина в том, что тот Ад уже закончился, а этот – только начинается. Новый круг. Мы зашли в комнату и этот паренёк начал засыпать меня вопросительными предложениями на чешском языке. Называл Сидом. Уже через десять секунд я не выдержал и взял паузу. Я сказал ему:
– Всё это очень интересно, но я тебя не понимаю, брат.
А он что-то говорил и говорил. Я попросил его подождать минутку и вызвал Буковски, правую руку «господина Лжемахача», то есть меня, а тот вызвал какого-то чеха. Когда тот пришёл, у нас завязался душевный разговор. Пили самогон, настоянный на продуктах человеческой жизнедеятельности, не закусывали, вспоминали гильотину и нюхали Смерть.
– Спроси, как его зовут? – Сказал я Аркадиусу, а тот по-польски передал мои слова чеху, которого звали Раулем. Тот уже задал вопрос самому моему собеседнику.
Когда до него дошёл этот вопрос, он сделал не просто удивлённое, а ошарашенное лицо, и что-то сказал Раулю, тот передал его слова Буковски, а Буковски сказал:
– Он говорит, ты самый его друг! Вы война за свободу в один группе. И он говорит, как ты спросить можешь такую вещь? – Аркадиус выслушал ещё пару вводных от Рауля и добавил. – Почему ты не говоришь по-чешски?
В тот момент я почувствовал на себе суровый прищур всех членов собрания. Ко мне пришло томительное ожидание, в этом ожидании секунда становится Вечностью с пауками. Атмосфера стала накаляться. Я начал искать глазами автомат.
– Я сейчас скажу… – Пробормотал я в ответ.
Что-то заставило меня обернуться и взглянуть на кровать моего соседа. Там-то я и нашёл свой автомат, он лежал на коленях у Джазмена, а тот сидел в чистейшем чёрно-белом костюме-тройке и солнцезащитных очках, увлечённо слушал нашу беседу. Он снял очки и прислонил указательный палец к губам.
По цепочке до меня дошла ещё одна реплика:
– Он говорит, Сидониус Махач говорить мог и польский язык.
Я стал заключительным звеном цепочки, крепким амбарным замком или узлом из арматуры. Все эти вопросы, реплики и электрические молнии разбивались об меня и отступали. Я перестал быть проводником, пропускающим электрический ток, и поэтому я решил обратиться к своему проводнику.
Было такое ощущение, как будто по щелчку атмосфера в помещении стала тёмной, сонной, больной и шизоидной.
– Сейчас, мужики, минутку. – Промямлил я и повернулся в сторону, где был Джазмен.
Щелчок пальцами справа. Джазмен лежал уже на моей койке, а автомат стоял, прислонившись к её перилам.
– Скажи им, что ты псих. – Сложив руки рупором, прошептал Джазмен и улыбнулся.
– Нет, это не правда. – Ответил я и снова повернулся к собеседникам.
Буковски передал ещё пару слов с того конца цепочки:
– Сидониус Махач говорил мог и русский язык, но это мало кто знал. Он так говорит.
Обстановка накалялась. Сколько у меня было таких историй? Всё уже где-то когда-то происходило. Но сейчас я ощущал настоящую опасность.
– Ты псих, Токарев, это правда! – У меня из-за спины доносился джазменовский веселый голос. – Пора признать.
Я, не оборачиваясь, махнул рукой в ту сторону. Мои собеседники переглянулись. Наконец, друг Махача выдал мне своё имя.
– Sylvester Pogue. Věděli jste mě nepamatujete?
(– Сильвестр Поган. Ты помнишь его?)
Я сказал: «Нет».
То, что творилось в моей голове, было похоже на наркотический приход. Мутнело.
– Ты что, Смерть? – Спросил я Сильвестра.
Другие участники стола неуверенно передавали информацию.
– Нет, с чего ты взял? – Наконец, донесли до меня слова Погана.
– Тогда почему от тебя так воняет?
Буковски уже ничего не говорил Раулю и тупо глядел на меня. Я продолжал:
– А я знаю, почему. Потому что ты там был! Ты лежал на том эшафоте и был последним, кого переступил Махач. Смерть всё равно тебя обняла, дружище!
Я сам не понимал, что несу, но говорил это с такой уверенностью, как будто знал это, как неопровержимую истину. Возможно, так оно и было. Не зря шизофрения всегда была в почёте. В итоге, из всех этих слов Аркадиус самолично сформулировал предложение, и Сильвестру было сказано, что после воскрешения (или возвращения) я, то есть Сид, сошёл с ума. Вот так всё просто объяснилось.
– Они и сами додумались. – Сказал Джазмен, похлопав меня по плечу.
Погану что-то шепнули на ухо и быстро увели его из дома. Уходя, он глядел на меня сочувствующим взглядом. Самогон оставили. Я налил ещё стакан и бросил вдогонку:
– Не пытайся отмыться, падла!
Я не знал, что со мной. Джазмен сел на стул Сильвестра.
– Земли под ногами не чувствуешь? – Заботливо поинтересовался он.
Я кивнул.
– Слушай, я не знаю, что это такое, но я знаю, что ты законченный псих, и это навсегда. Чем дальше, тем чаще ты будешь нести всякую чушь. Чушь – с одной стороны, с другой – пророчества. Отпусти сознание, ты живёшь в такое время, когда правда сама выходит из недр твоего черепа… – Он опять начинал свой сумасшедший монолог. Я понял это, когда почувствовал, как дрожь пошла по телу.
– Не сейчас! – Прервал я его. – Я обязательно послушаю твои замечания, но только не сейчас.
– Ладно, как пожелаешь. – Сказал Джазмен, откинувшись на спинку стула. – Я тебе одно скажу. Эти ребята до сих пор считают, что ты – Махач, это значит, что пока они тебя не тронут. Но теперь они считают, что ты сумасшедший Махач, так что мало ли что теперь может случиться…
– Если они считают, что я Сидониус Махач, воскресший после гильотины, было бы неглупо задать вопрос: «Кто из нас законченный псих?»
Я смотрел прямо в глаза Джазмену, и мне казалось, будто я смотрю в пустоту.
– Да, – ответил Джазмен, – те парни тоже немного не в себе, но ты… Пойми, ты слетел с катушек. Порядок твоих мыслей уже не так уж и похож на порядок мыслей всех остальных. Но в этом есть и позитивный момент: с одной стороны – ты псих, но с другой – яркая индивидуальность! Минус в том, что эта индивидуальность открывается в тебе неожиданными приходами. И ещё плюс – ты непредсказуем: ты можешь идти по ровной дороге и ни с того ни с сего спуститься в глубокий овраг. А ещё через минуту по этой дороге пойдёт военная колонна. Твоё безумие поможет тебе выжить. Теоретически.
– Я вижу, ты стал большим теоретиком, да? – Неодобрительно оборвал я размышления собеседника. – Ты с такими размышлениями до тайны зарождения планеты докопаешься.
– Теории – это всё, что мне сейчас осталось. Не шути с этим, это серьёзные вещи…
– Я знаю.
– В общем, я тебе дам совет, а ты сам решай. Проваливай отсюда, как можно скорее. Когда этих ребят отпустит кайф от веры в воскресение Махача, они, скорее всего, поймут, что ты не он. И они расстроятся.
– Это тоже теории…
Я налил себе ещё стакан, а когда выпил – Джазмен уже был далеко от дома.
VI.
И всё же, через пару часов я собрал все свои пожитки в кучу, а это были автомат с половиной магазина и горстка мозгов в черепной коробке, и вышел со всем этим барахлом из гнилого барака. Сказывался самогон. Пьяной походкой я направился на юго-запад, подальше от этих безумных поляков, бредовых культов и сектантских настроений туда, куда вели меня мои первобытные инстинкты. Я искал цель своего существования, как точку опоры, как землю под ногами, которую, как это уже было понятно, я не ощущал. Опорой и землёй я всё же решился назначить поиск своей старой знакомой. Рыжая, стройная, чистейшая, уходящая по неизвестной тропе. Это была Она – моя цель, безнадёга, любовь и ненависть. В голове почему-то крутилась фраза: «Куда бы ты ни шёл – придёшь в тупик». Да, это была, на самом деле, непростая ситуация, притом, что Её образ уже не так часто навещал меня в последнее время; Она снилась всё реже. Я начинал забывать Её. Мой путь лежал на юго-запад.
Будучи известным всей Европе террористом и партизанским лидером, сложно оставаться в тени. Ты ходишь под Солнцем. Теперь я это понимал. Теперь я понимал, как трудно быть Сидом, трудно быть Богом. Особенно, когда бредёшь средь бела дня с автоматом наперевес прочь от гарнизонного смрада, суетливо озираясь по сторонам и перекладывая оружие то на плечо, то в руку.
Партизаны бросали все свои дела и пялились на меня, кто из пулемётных гнёзд, кто из окон автомобилей. У входа в хоспис тоже стояли обречённые и пристально ловили каждое микродвижение. Все, как один, бледные и истощённые. Многие, наверняка, прислоняясь к стене, вкушали эйфорию терминальных состояний. Казалось, взгляд всей планеты был нацелен только на меня, как в день казни он был нацелен на Махача. Так мой уход созерцал обречённый город. Взгляд безнадёжных людей. Это был уже не тот преданный взгляд, встретивший меня здесь вчера днём. Точнее, не тот, к которому я привык за вчерашний день. В этом взгляде было недоверие, разочарование, обречённость… ветер, зависший в воздухе. С непривычки я разволновался. Ещё больше настораживал тот факт, что эти глаза вот так просто разрешали мне идти, или иллюзия этого факта. Честно сказать, не знаю, было бы мне какое-нибудь дело до уходящего Махача, если б я уже сам готов был уйти… на тот свет. И я уходил под звуки медленного пронзительного блюза. Его мелодии жили здесь во всём: он нёсся из заброшенных подвалов, из колодцев с утопленниками, из двигателей неисправных машин, хосписов, ружейных затворов и человеческих тел. Каждый ловил эти нотки по-своему. Так я шёл очень медленно и долго. Воздух накалялся, секунды растягивались, ко мне приходило знакомое ощущение тревожного ожидания.
Наконец, когда из-за полуразвалившихся зданий и покосившихся столбов показались верхушки хвойных деревьев, я понял, что до конца гарнизона ходу ещё около получаса. Я пошёл дальше. Стараясь мелькать на глазах поляков как можно реже и пробираясь через завалы мусора и гнили, в очередном переулке я наткнулся на Аркадиуса Буковски. Он стоял в конце переулка, держась левой рукой за ремень на своих потрёпанных джинсах, а правой за рукоятку ножа, который болтался как раз на этом ремне. И я знал, что этот добряк меня так просто не отпустит. Его лицо уже не было лицом дурака-солдафона, каким оно было ещё пару часов тому назад. Это было лицо злобного мстителя и благородного воина одновременно. Его лицо улыбалось, оно выражало готовность к действию.
– Вы уходите, господин Махач? – Ехидно спросил Аркаша, когда я подошёл к нему на расстояние выставленного локтя.
Ещё секунда и вся эта история с рыжими бабами, паранойей и чёрной музыкой оборвётся на пол пути. Мне так казалось. Может это и была паранойя:
– Это ты уходишь, придурок…
Автомат упал с плеча ствольной накладкой прямо в мою левую руку, я надавил дулом на грудь Буковски и нажал на курок. Вместе с пулей дуло автомата наполовину вошло в грудную клетку. Это было весьма кинематографично. Где в это время были военные операторы? Были ли они? Говорят, что были, я не верил. Но это был бы лучший кадр за все пять с лишним лет.
Звук выстрела накрыл собой Шидловец. За зданиями послышался галдёж, а я почувствовал кураж и моментально отрезвел. Я вылетел из переулка и бросился в сторону прежнего направления. На юго-запад. Наперерез через широкую улицу. Люди, те, что шли по этой улице, заглядывали в переулок, видели там Буковски и не верили своим глазам. Они смотрели то на него, то на меня и видели следующее: «Выстрел, из переулка выбегает Сидониус Махач, а в переулке в мусоре и дерьме валяется человек, польский партизан, насквозь пробитый пулей: значит, партизан решил покончить с собой, а Сид побежал за помощью. Мало, кто верил в то, что Сид мог убить кого-то из своих. Но суть дела состояла в другом – я не был Сидом!» Пока эти больные, сломленные и тупые от сифилиса животные, смекали, что произошло, я бежал дворами. И через время я услышал за своей спиной:
– To Arms!
Этот призыв к оружию означал, что партизаны додумались, что же всё-таки произошло. Услышав это, я добавил скорости. Пробегая дворами, где на скамейках и ступеньках смертники играли в шахматы и домино, я разрушал идиллию своей тревогой. Это ощущалось всеми. Кто-то брался за винтовки и целился в меня; кто-то стрелял и не попадал; кто-то был настолько медлителен, что к тому времени, как он выстрелит, я буду уже в конце другого двора; а кто-то играл в шахматы, кто-то в домино, это были их последние партии.
Был ясный день. На стене барака висел размокший картонный календарь две тысячи двадцатого года. К нему подошёл хромой человек и передвинул красное пластмассовое оконце на двадцать пятое января. Я приближался к окраине города и выбежал на потрёпанную дорогу, по которой каталась моя старая знакомая – чёрная BMW7 с пулевыми отверстиями, следами моего дружелюбия, и за её рулём сидел спокойный и ничего не подозревающий Сильвестр Поган. Город ещё не начал палить, только в глубине дворов раздавались одиночные выстрелы одиноких обезумевших людей, которые боролись со своими бесами всеми методами и пытались держаться за жизнь. И всё-таки для миниатюрного партизанского гарнизона информация расползалась по ушам здесь очень медленно. Эта больная безмятежность порождала во мне тоску и тревогу.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!