Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 10 страница
Тогда мы добились, чего хотели!
Мы, люди с низкой самооценкой, истинно считаем себя неудачниками, не потому что мы так захотели, а потому что так и есть. Зуб даю, что у того паренька, которого сюда припёрли друзья, точно нет самки, а может, даже и не было. Это всегда видно по походке, по диалогу, по поведению. Я знаю это, потому что знаю себя. Мы здесь, потому что мы слишком слабы, чтобы отказаться. Могут быть и ещё причины.
«В любой ситуации нужно оставаться человеком!», но нам не хватает великодушия. Поэтому мы с тем парнем вынуждены сидеть здесь, изредка фальшиво улыбаться, демонстрировать открытость в то время, когда всё внутри сжимается и хочется бежать. Мы здесь, потому что нам не хватает великодушия. Мы жалкие и поэтому нам иногда хочется, чтоб нас жалели. Но если нас будут жалеть, мы будем хныкать, нам будет становиться легче, а потом мы почувствуем себя ещё ничтожнее.
Концепция личности человека сроится на уровне притязаний и уровне успеха. Концепция личности человека с высокой самооценкой – это, как водится, высокий уровень притязаний к себе и высокий уровень успеха. Такие люди улыбаются, что хватает сил, не думают ни о чём, их жизнь строится сама собой. Низкая самооценка – состоит из высокого уровня притязаний и низкого уровня успеха. Другими словами, мы слишком высоко задрали планку. Когда мы чувствуем себя ничтожными, в нас срабатывает компенсаторный механизм, который может проявляться абсолютно по-разному. Кто-то начинает писать гениальные стихи и картины, а кто-то – наоборот, как я, например, идёт потрошить кишки врагов или вообще неизвестных ему людей. Не удивлюсь, если тот парень – гениальный поэт или художник, прозябающий в этой глубинке среди обывателей, а вокруг идёт война. И никакой тебе, к чёрту, перспективы. Многие сатирики, кстати, тоже люди с низкой самооценкой. Ну, в общем, в итоге, все мы думаем об одном и том же: «Мы –идиоты!» Мы каждую минуту ищем жизнь, но она уходит от нас всё дальше и дальше, проскальзывает между пальцев, и мы опускаем руки, ничего не ждём, остаёмся одни, замыкаемся в собственных чувствах и словах и уже не можем оставаться собой.
|
|
|
Я официально заявляю… прямо сейчас и прямо тут… я заявляю, заведомо зная, что для меня это будет непросто. Я – на самом деле не я! Слишком много я держу в себе, и от этого страдаю, и поэтому я далеко не в любой ситуации могу быть человеком – то есть, самим собой. Я заявляю, что опустил руки и замкнулся, поэтому, кто бы со мной ни был, я одинок! Моё настоящее Я – гораздо лучше меня, но оно, видимо, приковано наручниками к батарее внутри меня и ежедневно перед тем, как я проснусь, к нему приходит моё фальшивое Я и дубасит его изо всех сил, тем самым разминаясь перед тяжёлым рабочим днём. И моё настоящее Я истекает и захлёбывается кровью, и замыкается… замыкается. Если я умудрюсь прожить довольно долгую жизнь (лет тридцать), то может наступить такой момент, когда я не смогу вернуть Его к жизни».
|
|
|
В кирху заходит Медведь и просит выйти Токарева с ним на улицу.
– Ты что тут делаешь? – Спрашивает его Константин, забирая карабин с тетрадью и направляясь к двери.
– Пойдём! Сейчас всё поймёшь.
Они выходят из кирхи, и Токарев видит перед дверьми два трупа местных жителей. Метрах в пятнадцати от здания стоит группа партизан примерно из сорока человек. Джазмен, Серёга и Медведь собрали их на дороге к посёлку. Все они стояли плотно, в несколько рядов, перед зданием, а спереди, конечно же, был Джазмен, сжимавший в руке пистолет. Токарев присел на окровавленные ступеньки кирхи, закрыл лицо руками и сказал:
– Зачем ты их привёл? Коля, скажи?! Зачем?! – Он понимал, что дело пахнет керосином.
– Одно из правил партизана – никогда не оставляй в живых того, кто не желает с тобой сотрудничать! – Ответил проводник.
– Ты это только что придумал?
– Хватит слов, мужик, к делу!
|
|
|
Токарев достал тетрадь и записал: «У моего приятеля Николая Кускова самооценка тоже занижена из-за определённых жизненных неурядиц, которые происходили с ним раньше, да и сейчас тоже. Раньше его компенсаторный механизм работал совсем в другую сторону – он писал отличные песни. Но теперь он совсем плох – поэтому через десять минут мы убьём всех тех, кто дал нам приют и пищу, отдых и музыку».
– Ну, ты идёшь? – Нетерпеливо заворчал Джазмен, подошёл к Токареву и вырвал из его рук тетрадь.
Токарев подошёл к партизанам и встал в ряд. Все смирно стояли и ждали сигнала.
– Это, вообще-то, церковь, – сказал Константин, – зря ты это м у тишь.
– А эти! тоже хороши, – ответил проводник, – в святом месте танцы и разврат устроили. Их Блюз – это разврат. Сейчас мы слобаем им очищающую музыку, чистый Блюз! Это мы можем!
– Вот и думай теперь, в какую сторону на Кресте Православном концы загинать. – Сказал Токарев тихо, и Джазмен пальнул из пистолета в окно кирхи.
Светало…
Музыка затихла. Через полминуты дверь приоткрылась, и оттуда показалось лицо человека. Некоторое время он вглядывался в предрассветные сумерки, увидел два трупа на лестнице, а потом скрылся за дверью. И кирха наполнилась женским плачем и тревожными разговорами мужчин. Джазмен сделал второй выстрел. Всё опять затихло.
|
|
|
– Итак, господа, здание заминировано! Я могу подождать одну минуту до того момента, как мы отправим всех вас в Ад…
– Вы, что? На самом деле здание заминировали? – Шёпотом спросил Токарев Серёгу.
– Да какой там, замануха это, чтобы внутри никого не оставалось.
Не успел Джазмен договорить, как дверь открылась полностью, и в проходе появился Иван. Тот самый Ваня, который дал им и кров, и пищу.
– Да не ори ты, однорукий! Голос сорвёшь! – Сказал он. В голосе был слышен тот самый предсмертный сарказм, сила, с которой говорил партизан, которого пытали на корабле. – Что? Расстреливать пришли?! Так я и думал, что когда-нибудь да кто-нибудь придёт. Да не ожидал, что в такое время и в таком месте!
– Ваш посёлок – оседлый. А вы – оседлые – наши враги! Так умрите же, как воины! Достойно! – Победоносным альтом зашёлся Медведь.
Ваня посмотрел на Токарева:
– О, и ты здесь! Я-то думал, хоть ты добром отплатишь!
– Вот и первый случай, когда тебе добром не отплатили! Говорил же я тебе, что не прокатит твоя «Теория!» – С ехидством в голосе сказал проводник.
– Мне всё это сцену из Тараса Бульбы напоминает… – Заворчал Токарев на Джазмена. – Либо стреляем, либо уходим.
– Ладно. – Сказал Иван, поникнув головой. – Сейчас все выйдут. Мужики, бабы у которых дети дома годовалые да старики больные. Пусть хотя бы убийцам в глаза поглядят.
– Будь так добр! – С фальшивой тактичностью ответил Серёга, а сам взял ещё несколько партизан и отправился с ними к задней части здания. На случай, если жертвы найдут там лазейку. Люди, находящиеся в смертельной опасности – как вода, которая всегда найдёт себе щелку в камнях, чтоб утечь, если она не находит щель – она испаряется. А у людей в таких случаях начинается паника и страшная давка.
Но никто никуда не собирался уходить. И никакой паники из-за дверей слышно не было. Через минуту двери настежь распахнулись, и партизаны увидели целую толпу плотно идущих людей. На их лицах было смирение и спокойствие. Только девушки прижимались всё сильнее к своим парням и беззвучно плакали. Токареву на момент показалось, что в толпе смертников затесалась и та девушка из снов, и он первое время опешил. Он даже увидел лицо того парня, на плечо которого она положила голову, но потом Константин понял, что это была совсем другая рыжая девушка.
– А, казалось бы, всё было так близко, да? – Сказал Иван, шедший во втором ряду, опустив голову. Он говорил голосом мёртвого старика. Отца невесты.
Токарев проморгался и внушил себе, что это всего лишь очередной сеанс сумасшествия, и Иван сразу стал Иваном, а неизвестная рыжая девушка – так ей и осталась.
Люди кучно шли, прижавшись друг к другу. На их лицах было мучительное и торжественное, предсмертное спокойствие. Иногда проскакивали судороги, у многих – слёзы. Они держались за руки. Все выходили из кирхи – около ста человек: музыканты и простые жители. Они были красивыми, умудрёнными опытом, который в коем-то веке учли, они были умны, красивы, сильны, красивы… сильны… Они шли прямиком на дула и все держались за руки. Лучшие люди на планете Земля.
– Огонь!
Первые ряды повалились, от них разлетались брызги и кровавая пыль. Никто из них не издал ни стона. Только последние объятья влюблённых, последний их поцелуй, только последние вздохи. Только одинокий крик того парня, который опустил руки. Он стоял на коленях весь в крови своих друзей и был один. А вокруг, держась за руки, падали люди, и он – был один. Он кричал от досады, а не от страха. Его убили почти последним, он долго ждал этой пули. О, как бы хотел Джазмен оказаться на его месте.
XVII.
Отоспавшись, партизаны вышли из посёлка и пошли на юг, невдалеке от берегов Гданьского залива. С самого утра Джазмену было невыносимо плохо, но парням нужно было идти, поэтому Серёга и Медведь говорили Токареву, чтоб он оставил Джазмена умирать или убил его сам, чтоб тот не мучился и не задерживал остальных. Но Константин наотрез отказался бросать товарища, он хотел, чтоб проводник увидел хотя бы первые залпы партизанских кораблей в заливе. Он и сам никогда не видел боевых кораблей и впервые был на море. А ещё больше он боялся остаться без проводника. Токареву было спокойнее от его присутствия, даже не то, чтобы от его поддержки. Так что парням пришлось взять Джазмена с собой и нести его на собственных горбах. Всю дорогу он бредил: говорил о мёртвых, видел их и разговаривал с ними. Говорил, что ничем хорошим этот бой в Калининграде не закончится. На дороге парни поймали грузовик с партизанами. Военный ЗИЛ, в кузове которого есть скамейки для личного состава. Парни затащили туда проводника и положили его на пол. Всю дорогу он лежал и заглядывал в лица окруживших его партизан, и говорил, кто из них умрёт в этом бою в первые пять минут, а кто – чуть позже. Думаю, нет смысла говорить о том, как от него воняло, о том, что стало с его больной рукой, и о том, сколько поколений насекомых смогло вырастить это сочное мясо.
Мыс Таран – город Янтарный – город Приморск – парни ехали не в Кенигсберг, а в Балтийск. Многие партизаны собирались именно там, так как это был свободный ото всех город, где уже стояло пару больших военных кораблей с боезапасом, на которых можно было переплыть залив и спокойно атаковать Кенигсберг с воды. Серьёзную опасность представляли только правительственные корабли, на которых армия могла точно также переплыть залив и точно также атаковать Балтийск.
В этот день сильно пекло солнце. Сильнее, чем вчера. Было очень жарко; жарче, чем вчера. А по городу бродила тьма народу, многие – в солнцезащитных очках. Всё это напоминало какой-то фильм о гангстерских пляжах Майами. Здесь только не хватало девушек в бикини и не разрушенных зданий. Рельеф местности, наверное, тоже отличается. В общем, пляжи Майами витали где-то в атмосфере. А тем временем, главный отряд партизанского флота из девяти гигантских кораблей, с кровопролитными боями взятых партизанами в Севастополе, недалеко от Стамбула, возле острова Лесбос в Эгейском море, на мысе Ортегаль на северо-западе Испании и т.д. подходили на данный момент к Гданьскому заливу. Сначала их было пятнадцать, но путь от юга большой страны до самого её севера лежал через Чёрное, Мраморное, Эгейское, Средиземное моря, Атлантический океан, проливы Ла-Манш и Па-де-Кале, Северное море, проливы Скагеррак и Каттегат, и, наконец, Балтийское море. Поэтому морякам пришлось немало пережить и повидать, скорее всего, только Чудо помогло дойти хотя бы девяти кораблям до назначенного места.
……………………………………………………………………………
Время Начала близилось к концу. Джазмен был уже не тем умным, сильным и всемогущим человеком, какого Токарев знал с самого начала. Он узнал его только этим летом, но уже слишком привык к проводнику, чтобы не побыть с ним в последние минуты его существования. Тем более, если говорить о необычной, и даже мистической, стороне вопроса, то Константин уже на сто процентов был уверен, что Джазмен должен принести Время Конца, и «тогда на Землю сойдёт такой Ад и такая святость, которая не снилась и святым. Путь к свету лежит через страдания, и все настрадаются вдоволь». Токарев вынес проводника на берег залива, к Балтийской косе, и смиренно стал дожидаться, когда Ад сойдёт на Землю. Когда-то здесь проходил Морской бульвар, теперь это был пустынный пляж с удивительно чистым песком. Откуда-то из-за насыпи был слышен баян и заводная песня, которые Константин в последнее время стал слышать всё чаще:
Я так хочу, чтобы лето не кончалось!
Чтоб оно за мною мчалось!
За мною вслед!
– Евангелие от Матфея. Стих двенадцатый. Я помню эти слова… – Сказал Джазмен.
– Нет, приятель, – ответил Токарев, – это Алла Пугачёва.
За это лето и Джазмен, и Токарев сильно изменились: Токарев стал сильнее и черствее, а Джазмен совсем ослаб, перегорел, опустил руки. Теперь он лежал на песке и где-то бредил, а где-то – говорил пророчества.
– За мной придут на закате сего дня. – Говорил он. – Солнце, уходя за горизонт, обернётся и позовёт меня с собой. Ты должен будешь помочь мне идти. Тогда я последний раз увижу Солнце. Там, в моём предбаннике, уже всё готово к моему приходу: вечная зажигалка, чтоб зажигать вечную лампадку, нескончаемый вечный карандаш, белые листы бумаги, поломанный веник и пауки… во всех углах – пауки. Я напишу тебе письмо, если получится.
Время близилось к закату. Токарев, молча, закурил, он не хотел, чтоб этот день заканчивался. Он совсем уже сбился со счёта дней, и новую страницу дневника он отметил так: «примерно двадцать пятое августа». Он записал: «Молча, курим… ждём Времени Конца». В залив начали заходить громадные боевые корабли. Они вселяли в партизан, встречавших их на берегу, силу и уверенность в том, что теперь нет в мире никого, кто мог бы быть сильнее, чем они. Чем ещё удачно было расположение в Калининградском заливе (с Гданьским заливом их разделяет Балтийская коса), так это тем, что в пределах Балтийской косы было слишком сложно разместить подводные лодки, которые представляли серьёзную угрозу для надводных судов. Точнее, никто не хотел рисковать, размещая их там. В начале шестого года от В.Н. глубина Калининградского залива составляла уже около ста метров. Увеличились ширина и глубина Балтийского пролива. Но, несмотря на это, из-за неровностей подводного рельефа некоторые корабли садились на мель в проливе.
Песок был чист. Море выглядело первобытно-прекрасным. Свежий ветер, шедший с моря, уносил с собой все ядовитые запахи мусора. Наступила тревожная тишина и ожидание. Кто-то ожидал атаки, кто-то собственной смерти, а Токарев ждал смерть Джазмена.
– Закат. – Сказал он, глядя в линию горизонта.
– Мне нужно идти. – Ответил Джазмен. – Если бы ты знал, что это за боль. Солнце зовёт меня.
– Мы с тобой, как мусульмане. Они своих мертвецов хоронят на закате. – Заметил Токарев, и на глаза стали наворачиваться слёзы.
– Пора. – Смиренно прошептал Джазмен и закрыл глаза. Он вытащил пистолет из кобуры и протянул его в сторону Токарева:
– Только не в лицо. – Сказал он, и у него на глазах тоже появились слёзы. Он пытался держать их в себе и вздрагивал от досады. Это было высшее проявление его слабости.
Токарев понимал, что дальше – нельзя. Нельзя заставлять его мучиться ещё дольше, нельзя упускать момент, когда он может помочь своему проводнику в последний раз. Токарев взял пистолет и проверил обойму на случай, если Смерть опять испугается и в пистолете не окажется патронов. Но все патроны были на месте, и механизм должен был работать, как швейцарские часы. Константин снял курок с предохранителя и направил ствол на Джазмена. На Джазмена, который вёл Токарева мимо всех тупиков. Впервые за несколько лет его рука дрожала.
– Только не в лицо. – Повторил Джазмен.
Токарев прицелился в сердце. Он ничего не видел из-за собственных слёз, руки дрожали.
– Я тебе напишу… – Сказал проводник совсем тихо.
«Делай, что должен и будь, что будет. – Думал Токарев. – Я почти забыл уже и это единственное правило. Я часто задаю себе вопрос: «Что я здесь делаю?» И обычно я отвечаю себе: «Я ищу жизнь».
Тишина прерывается выстрелом. По побережью несётся одинокий крик одинокого человека…»
……………………………………………………………………………
XVIII.
Вечер не задалс я. Один из партизанских кораблей открыл огонь, и это значило, что Ад потихоньку начал выходить из тёмного подземелья, как из кратера вулкана выходит кипящая лава. Откуда-то из-за города Светлого глухо раздался выстрел судов противника. И уже через десять минут войска по ту сторону залива начали давать залпы. Стреляли с кораблей. Увидеть их было невозможно, даже бинокли оказывались здесь бессильны. От партизан их отделял залив, города, Балтийский лес – гигантское пространство длиной в пятнадцать километров. Невозможно было понять, откуда летят снаряды и куда они собираются приземлиться; казалось, это сам Бог посылает на Землю Небесную Кару. С навигацией было плохо, так что многие снаряды падали в воду, многие – бились о берега, и всё же некоторые прорывались прямо в центр Балтийска. Один из них оставил хорошую воронку во дворе школы номер пять, и разгромил полздания; второй – упал на улицу А. Невского. Какой-то стрелок нанёс прямое попадание по драгоценной бронетехнике партизан. Её было так мало. С каждой минутой темп стрельбы возрастал. К берегам Балтийска шли десантные корабли противника.
Многие партизаны занимали позицию в шведской крепости Пиллау. По песчаному берегу, мимо Токарева, прошёл английский доисторический танк «Марк-5», который, видимо, в годы Русской кампании был захвачен Рабоче-Крестьянской Красной Армией где-нибудь на Севере страны. Токарев, свернувшись, лежал на песке и рыдал. В тот момент он чувствовал себя самым беззащитным существом на планете. Он страдал от понимания безысходности, от понимания того, что беззащитность не даёт защиты, и это делало его ещё беззащитнее.
Снаряды падали в ров возле Пиллау, немного смягчая удар, но толстые и массивные крепостные стены всё равно немного вздрагивали. Возможно оттого, что в те моменты вздрагивала вся земля, на которой они стоят… вся планета. Всем было страшно. Так же чувствовали себя солдаты в Кенигсберге. По Балтийску гремела ритмичная канонада, где-то послышался удар на сильную долю. Всё дрожало – взорвался Балтгаз, наверное. На слабые доли снаряды поп а дали в «Сквер сорокалетию Победы» и на Немецкое мемориальное кладбище. Ещё одна сильная доля, и взрывается Отдел хранения горючего №1. На слабых долях страдают Собор Александра Невского, Кинотеатр «Шторм» и второй дом на улице Серебровской. На сильной доле – Сквер героям штурма Пиллау. Там в тот момент находились партизаны, отдыхающие от суеты и неготовые к такому повороту событий.
Всё было очень плохо.
Когда снаряд упал метрах в трёхстах от Токарева, и во все стороны полетел песок, Токарев встал, заставил себя собраться с мыслями и побежал в сторону Артиллерийской улицы. Он бежал долго: мимо крепости, пробираясь через упавшие деревья, которых было на удивление много в этом городе, пробираясь через ямы с вонючей зацветшей водой. Пошёл дождь. Температура начала снижаться, но не так резко, как это обычно бывает. В одну из стен крепости попал снаряд, стена пострадала, но выстояла. Там, на улице Артиллерийской, разваливались жилые дома – один за другим. Четырнадцатый дом, дом 12а, у которых проваливались некоторые этажи, шевелились и дрожали, оживали и бесились. Там ещё оставались люди. Партизаны, которым повезло больше – выбегали с первого этажа, прыгали со второго и бежали в неизвестном направлении, как и все в этой панической суете. Токареву не удавалось собраться с мыслями – он бежал туда, куда несли его ноги. Сайга с тридцатью патронами в магазине била по позвоночнику, а мокрая футболка прилипла к спине. Некоторые дома на Артиллерийской улице стояли ещё в нормальном состоянии – в них были выбиты только стёкла, где-то вообще не было оконных рам. Другие – были разбиты в пух и прах; третьи – горели. Небольшие двухэтажные домики. Возле какого-то из них Токарев краем глаза заметил песочницу и детскую горку, и ему показалось, что там спокойно играют дети. Напротив горел деревянный одноэтажный дом, рядом с которым тоже была песочница, но в том песке лежали окурки и пустые бутылки портвейна, а семилетние дети пережимали друг другу вены, кололи дезоморфин и спускались с гнилой деревянной горки. Смеялись хриплыми голосами. Всем было весело, никто не жаловался. Константин не понимал, что правда, а что ложь. Правда ли то, что Джазмен умер? Правда ли то, что он был вообще? Правда ли то, что идёт война? Возможно, существуют только эти чистые и опрятные дети хороших родителей, и эти грязные никчёмные наркоманы и разгильдяи, родители которых давно спились и забыли о своих чадах. Возможно, есть только они как символ отрицания друг друга, и Токарев сейчас единственный, сломя голову, несётся, как дурак, по красивому и вполне живому городу, а в руках у него самозарядный карабин. Все эти мысли проносились в его голове за доли секунд. Возможно, это от него бегут все эти люди, которых до сих пор он считал партизанами и союзниками. Но Токарев оставил эти мысли и с абсолютно пустой головой бежал, пока окончательно не выдохся. Он остановился возле одного из домов и прижался к обшарпанной стене; под его ногами валялась табличка с надписью «Улица Зелёная». Здесь, наверное, когда-то было много деревьев и кустов, но сейчас Константину казалось, что из дремучих Муромских лесов он попал прямиком в каменные джунгли довоенной Москвы. Лил ужасный дождь. Десятью годами ранее этот район отдали под строительство крупных бизнес-центров и стоянок, а потом началась война. Теперь всё это так и стояло – недостроенное и никому не нужное. На улице никого не было. На стоянке по ту сторону дороги стоял военный УАЗ без стёкол, и Токарев рванул к нему. В замке зажигания не было ключей, и Константин залез в бардачок. Там были влажные салфетки, сигареты, маленькая баночка с цианидом, никчёмные документы, револьвер и бутерброд с протухшей колбасой, а ключей не было. Даже если бы ключи торчали прямо в замке зажигания, и мотор исправно работал бы, то всё это было бы бесполезно, ведь Константин не умел водить. И Токарев побежал дальше. Балтийск содрогался всё сильнее; Кенигсберг рассыпался на глазах. Никто из партизан этого не видел. К берегам Балтийска шли десантные корабли, где к контратаке готовились тысячи бойцов правительственной армии. С этой стороны всё было похоже на высадку Союзников в Нормандии в сорок четвёртом году.
Добежав до конца улицы, Токарев сквозь редкие деревья и дырявые стены полуразвалившихся бизнес-центров увидел бронетранспортёр, несущийся по улице Володи Дубинина в сторону Камсигала. Кругом была паника. Константин выбежал на дорогу, замахал руками и не просил, а просто приказывал бронетранспортёру остановиться. БТР резко остановился; Токарев успокоился и отдышался.
– Едем за Камсигал! – Говорил уже в БТРе партизан из экипажа. – Нам тут по рации сообщили, что Кенигсбергские к нам десантуру свою забросить решили. О, что делают, ироды!
Снаряд ударил в один из дворов по левой стороне дороги, оттуда полетели автомобильные запчасти, земля, асфальт и человеческие конечности. Всё становилось уже совсем мерзко...
– У вас что, работает рация? – Спросил Токарев.
– Да. – Ответили ему. – Связь здесь, видимо, аномально нормальная, что удивительно. Вчера волну поймали.
Партизанские боевые корабли пошли навстречу десантным судам противника, чтоб не дать ему пробраться на материк, а наоборот, пользуясь преимуществом, потрепать его, насколько это возможно, на воде. Был шторм. На причале номер 38а, что неподалёку от Ленинского проспекта, колыхались бесхозные лёгкие торговые корабли. Партизаны неслись дальше. Все бригады, кто хоть краем уха слышал, что к ним переправляются десантные судна, пытались скорее добраться до побережья, чтоб встретить противника там и не дать ему продвинуться в город, сметая всё на своём пути. В этой сумасшедшей панике партизаны проявляли чудеса слаженности и единомыслия. Никто ещё не знал, что численностью правительственная армия превосходит партизан в несколько раз.
Метрах в трёхстах от БТРа снаряд упал прямо на дорогу, разорвав и отбросив несколько бегущих партизан, и оставив в дороге гигантскую яму.
– Вы знаете, сколько их там? – Спросил Токарев и закурил.
– Нет, да и какая разница. Говорят, наших здесь около пятнадцати тысяч человек, а что толку? Бегают, как тараканы на кухне! Поедем, посмотрим.
Броневик нёсся по размытым дорогам и огромным ухабам. Нужно было постоянно закрывать голову руками, чтобы не разбить её на очередной яме. Уже подъезжая к Камсигалу, партизаны всё больше встречали дружественные танки, БМП, и БТРы. Все шли к побережью. Большинство парней брели пешком, они шли, закинув на плечо свои гранатомёты, винтовки и автоматы, и, казалось, мало заботились о стратегии данного мероприятия.
К ночи канонада улеглась. И Балтийск и Кенигсберг – оба сильно пострадали. Теперь на географической карте можно было ставить метку «ВОССТАНОВЛЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ». Всё изменилось за один вечер: столетние дома, парки и кладбища были превращены в мусор; рельеф поменялся раз и навсегда, земля была удобрена доброй тысячей человек с той и с другой стороны. Дождь закончился. На побережье, в дюнах, начали на скорую руку сооружать линию обороны: копать руками, касками (у кого они были) и лопатами неглубокие траншеи, строить укрытия из мусора, некоторые – решили занять оборону в лесах. Токарев именно так представлял себе Сталинград: девятнадцатилетние седые старики, просящие у своих товарищей кусок хлеба или, того хуже, мёртвой и поджаренной мыши или кошки; танкисты-новички, соскребающие голыми руками мясо с гусениц своей техники, ожидание чего-то неизвестного и страшного витает в воздухе. Как будто само пространство поседело от страха. Ночью не было сделано ни одного выстрела.
Пасмурное утро. Ветер снова гнал грозовые тучи с материка, и над водой стоял туман. Уже в половине шестого началась беготня, и партизаны стали занимать свои места. Почти по всему побережью тянулись траншеи, где плотно друг к другу сидели и курили парни. Кое-где за траншеями стояли БТРы и БМП с пулемётами. На возвышениях стояли танки, а вокруг, за хаотично расположенными баррикадами из мусора, прятались другие партизаны. Парни в лесах готовили то ли засаду, то ли подставу, как это делают в околофутболе. Они пока ещё сами не знали. Многотомная стратегия осталась в прошлом – хотя бы в этом плане человечество вернулось к нулю.
– Вчера вечером навстречу десантным судам отправились два наших корабля… – Токарев краем уха слышал, как партизаны в траншее общались между собой.
– Ну и где они теперь?
– Растворились в тумане...
Из седого тумана начали проявляться очертания десантных шлюпок, и побережье загалдело. Танки сразу же открыли огонь и начали пытаться остановить врага. Вдоль берега прогулочным бегом бежала, высунув язык, старая немецкая овчарка. Токарев нырнул в траншею. Вскоре стало видно, что шлюпок этих оказалось несметное количество и то, что линия партизанской обороны была слишком узка, чтобы полностью распространить огонь на весь горизонт правительственной атаки. Не рассчитали. Закупоренные металлические лодки начали выплывать из тумана, и берег затих. Это был ступор под воздействием красивого, грандиозного и тотального. Дюны; тишина, сквозь которую слышны только ласкающие слух звуки бьющейся за бортами воды; стройные ряды плавучих башен, выходящих из сереющей бездны тумана. И каждый – герой. Неизвестность, страх, восхищение, философия, Блюз.
И понеслась. Побережье зашлось таким страшным грохотом, что многие люди просто глохли. Тысячи автоматических стволов звучали так, что все эти звуки сливались в один пробирающий до кости треск, и казалось, что вокруг тебя работает миллиард плёночных кинопроекторов. И всё это разбавлялось более сильными звуками орудий. И снова из Кенигсберга в Балтийск и из Балтийска в Кенигсберг полетели с кораблей снаряды.
Снова пошёл дождь.
Многие люди в траншеях теряли ориентацию в пространстве, вставали и с этим потерянным взглядом аутистов выходили под пули. Мракобесие и Блюз. Шлюпки подходили к берегу и открывались, как консервные банки, откуда пытались выбраться бравые десантники правительственной армии, сражающейся непонятно за что. Там же, в шлюпках, они и ложились. Некоторые шлюпки брали штурвал левее и двигались к менее защищённой территории берега, где в лесах засели ещё сотни партизан, готовые ко всему.
В итоге на берег, к траншеям, всё же прорвались войска и начали приближаться и давать ответный огонь. Токарев видел страшное зрелище: на него идёт плотная стена, и эта стена седеет за считанные секунды и на лице каждого человека и не страх, и не смирение, а какое-то чувство, название которому ещё не дано. Это было похоже на приёмы русской армии в Первую Мировую Войну: когда часть белого войска брали за яйца и деваться было некуда, войско одевало чистую белую форму, выходило из укрытия и ровным строем шло на окопы противника, прямо на пули; когда одного солдата из ряда убивали, он падал, и его место в ряду занимал другой; у врага чаще всего складывалось впечатление, что противник непобедим и бессмертен, и люди просто бросали всё и убегали из окопов. Это, в самом деле, иногда срабатывало и русские выпутывались из безвыходных ситуаций, но чтобы пойти на это нужно монашеское самообладание и готовность абсолютно ко всему. И также сейчас к траншеям шёл правительственный десант, и Токарев видел, как многие партизаны бросают оружие и бегут назад, а кто-то от безысходности встаёт и, расстреливая весь магазин, бежит напролом, вперёд. Это было героическое и в то же время унылое зрелище. Большинство партизан оставались в траншее. Это ощущение, когда на тебя идёт такая плотная стена из людей, когда кажется, как будто за ними вакуум, а за тобой – железобетонная стена, и атмосфера, где ты находишься, как будто сжимается и скоро тебя раздавит. Это ощущение вводит в ступор. В конце концов, Токарев собрался с духом и побежал искать другое укрытие. Он почти на корточках бежал и увязал в мокром песке, а всё вокруг свистело и стонало. И когда пуля попала ему в ляжку, он лёг. Ему не было больно, он просто кричал от ощущения того, что в его волокнах чего-то недостаёт. И он пополз дальше.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 15; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!