Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 7 страница
В этот вечер на сцене арт-клуба Бурый Медведь солирует чернокожий харпер с губной гармошкой; за его спиной – целый джазбенд. (Фёдор делал маленькие перерывы в рассказе и выдавал несколько блюзовых нот). Он берёт оверблоу на верхних отверстиях, тяжёлая деревянная дверь отворяется и в зал заходит какая-то девушка в огромных тёмных очках и в шляпе с узкими полями. Она движется прямо ко мне. Она садится за мой стол и говорит:
– Эй, приятель, дай девушке огня.
– Я молча чиркнул спичкой, и над столом повисло свинцовое облако дыма.
– У тебя есть кто-нибудь? – спросила она.
– Нет… никого нет. – Я не стал юлить, ответил с явным спокойствием и проглотил весь виски, что оставался в стакане. Как будто я и знал, что она это спросит.
– А почему?
– Долго рассказывать…
– Я всё равно никуда не спешу.
«Вот прицепилась!» – Подумал я, закурил и сказал уже вслух:
– Ну, тогда слушай! – Я услышал качественное тремоло и мой рассказ начался.
«Это было давно. Над расплавленными крышами домов догорал май; всё было в порядке. Всё было скучно. В ту ночь мне приснился Лари Адлер; он держал при себе губную гармошку. Он подошёл прямо к моей кровати и сказал: «Привет, дружище! Знаешь, чего тебе не хватает? – не дождавшись моего ответа, он продолжил, – Любовь – вот, что главное! – и он взял горловое вибрато на высоких нотах, – А знаешь, парень, где она живёт? Знаешь? Не поверишь! Она живёт на Севере! Тебе туда, приятель! – он ещё раз взял вибрато, потом тремоло. – Езжай на Север! Там и встретимся!»
|
|
|
Рано же утром я пошёл на вокзал и купил билет на вечерний поезд до Петербурга. В поезде я уснул под ломаные ритмы несущих меня колёс. Той ночью мне приснился Ховард Леви. Он позвал покурить и сказал: «Эй, парень, я слышал к тебе вчера заходил Лари… Лари Адлер! Он сказал, что ты встретишь свою любовь на Севере. Поверь мне, старому койоту – там ты её и потеряешь!» – Сказал Ховард и зашёлся бэндами в нижнем диапазоне гармошки.
Когда ночь ушла, сняв с моих глаз тёмные очки, поезд упёрся в тупик. Дверь Московского вокзала вывела меня на Невский Проспект. Я отправился искать. Я шёл по переходам и туннелям на свет, обжигающий мою сетчатку; я проходил мимо гитарных рифов, видел прыгающие смычки на скрипках, когда звучит пронизывающий рикошет, я слышал флейты и их ласкающие трели. Отовсюду нёсся блюз.
Этот город выжигало солнце. Он дышал газами автомобилей и раскалённых камней. Моя рубашка вымокла насквозь от пота, а узкополярная шляпа только притягивала солнце. Я двигался по набережной Невы, когда заметил её тело, безмятежно лежавшее на воде, лицом кверху. Её белая рубашка надулась пузырями и малость пожелтела от воды, а девушка, кажется, была без сознания. Это была лестница, которая вела прямо в воду. Эта девушка лежала на ступенях, уходящих под воду, она была по шею в воде; её умеренно длинные волосы сливались с темной водой на реке. Я спустился и вытащил её изящное тело на гранитный берег, и тогда она очнулась и сказала: «Ты нашёл меня».
|
|
|
Я так и не узнал, что с ней случилось. Она только встала, смахнула водоросли с зауженных к низу джинс, и мы пошли пешком по пылающему солнечному городу. Она сказала, что друзья зовут её Микки. Настоящего имени я не знаю до сих пор.
Отовсюду нёсся блюз. В тот же день мы наняли квартиру и решили отправиться в арт-клуб «Белый Медведь», чтобы выпить за встречу. В тот вечер я нацепил свои любимые красные тяги и поменял рубашку, а Микки только постирала и высушила прежнюю одежду. И мы отправились к «Медведю». На сцене солировал чернокожий харпер, он играл Чикагский Блюз. Он преспокойно брал бэнды, овербэнды в любой тональности и заканчивал почти каждую фразу дроп-оффом. Честно сказать, это впечатляло. Всё было прекрасно, и я запоминал эти звуки навсегда. Мы разговаривали и шутили, рассказывали друг другу истории из жизни, делились тем, что больше всего волнует.
|
|
|
Когда гармоника перестала играть, Микки сказала:
– Я скоро вернусь. – Я сделал одобрительный жест головой и попросил налить виски.
Но она не вернулась. Сначала я ждал двадцать минут, потом час, когда прошло два с половиной часа и заведение закрывалось, я встал и ушёл. У неё был отключен телефон.
Так прошло три дня. Каждый день я просиживал на спуске в Неву с мыслью, что снова найду её здесь, на прежнем месте. Но прошло три дня, а я так её и не нашёл. И вот, однажды вечером из динамика моего аппарата заиграл Лесли Вест – звонила Микки. Я ответил, у меня было плохое предчувствие; в трубке я услышал её ласкающий голос.
– Здравствуй. – Как-то с напускной деловитостью сказала она.
– Где ты? – Я ответил, пытаясь сделать озлобленный тон.
Вместо ответа я услышал недолгое молчание, а потом блюз, который я запомнил на всю жизнь: всё те же овербэнды, и дроп-оффы. Теперь они убивали меня. Она сказала:
– Я не вернусь. – И отключила телефон.
Не знаю, было ли это тем, о чём говорил Лари, но в этот же вечер у меня сильно поднялась температура, и начался озноб. Я собирал вещи, когда из темноты коридора стали доноситься слайды на губной гармошке. Он вошёл в комнату – это снова был Лари.
|
|
|
– Лари, что ты тут делаешь? ты давно умер! – сказал я.
– Я знаю, приятель; я – твоя лихорадка.
– Ховард был прав, не стоило тебя слушать! – Продолжил я, на что Лари возразил:
– Знаешь, как говорили в наше время? Всё, что нас не убивает, делает нас сильней! Я обманул тебя, но если твои чувства однажды прекратятся – ты станешь умнее и опытнее, ты станешь сильнее. И, знаешь, пока ты этого ещё не почувствовал, но здесь у тебя появился один резон… – он снова взял несколько овербэндов в нижнем диапазоне… Он снова ушёл.
С тех пор много воды утекло… много порвано нервов и струн. Но резон, о котором говорил Лари, я усвоил».
Я достал гармонику и взял бенды на верхних отверстиях, сделал дроп-офф и перешёл на оверблоу, затем – несколько слайдов, немного тремоло, а после – снова бэнды, но уже в нижнем диапазоне. Я понял, в чём резон – я начал осваивать губную гармошку, чтоб играть на ней Чикагский Блюз. Это всё, чего я хотел. Я уже никого не искал.
Девушка, внимательно дослушав всё до последней ноты, молча потушила сигарету, сняла свои огромные очки и сказала:
– Ты прекрасно владеешь инструментом. Наверное, я не оценила тебя тогда… Мне приснился Лари Адлер…
– Микки, – я узнал её, – я всё знаю… Ты нашла меня.
Это я называю «Блюз».
ХI.
Запись в тетради:
«Здесь очень жарко. С меня пот льётся ручьем на дно этого свинцового гроба. Фёдор Михалыч везёт нас на запад, далеко-далеко прочь от этого радиационного леса и инфразвуковых вибраций. Его машина обита свинцом, который спасает нас от радиации, здесь идеальная шумоизоляция, есть какое-то хитрое приспособление, которое съедает звуковые волны, и нет абсолютно никакой вентиляции. Его машина работает от тепла; сейчас его даже больше, чем нужно. Мы с моим приятелем трясёмся здесь, пока этот чокнутый профессор везёт нас по ухабам и оврагам, нас лихорадит. Если я правильно понимаю, то сейчас двадцать третье июля, и на Приморское сражение мы не попали. Не знаю, как там всё закончилось… и было ли оно вообще. Скоро Новый Год: как раз, Время Начала наступило двадцать шестого июля. Это будет шестой год от Времени Начала – истинный праздник для тех, кто сумел дожить до этого дня… или разочарование… всё относительно. Мой приятель проявляет чудеса стойкости и гниёт уже почти месяц. Чудеса – это ещё слабо сказано. Каждый день он испытывает адские боли, но старается не подавать виду. В общем, жизнь для него – не такая уж и позитивная вещь. Да и для меня тоже, но у меня свои причины. Михалыч закурил, всё в дыму, жарко, нечем дышать… это дичь какая-то! Когда ж мы все только сдохнем?! Федя говорит, что дальше, чем до конца леса нас не повезёт. И прекрасно. Плохо только то, что конец леса по его словам будет примерно через два часа. Мы все здесь видим галлюцинации: мой приятель показывает мне свой золотой крестик, хотя он не крещённый; вместо креста я вижу маятник, с которым обычно работает гипнотизёр; а Михалыч едет на танке и палит из основного орудия по вражеским вертолётам, которые, если их подбить, падают и превращаются в сов. Их он соберёт на обратном пути и съест. Вот так нам всем плохо. Похоже, только я один здесь понимаю, что всё это не реальность, а всего лишь галлюцинации. Даже немного страшно. Нас с моим приятелем лихорадит, а Михалыч, похоже, давно сошёл с ума от одиночества. Вчера он рассказал нам романтическую историю про девушку Микки и Чикагский Блюз. Они жили ноздря в ноздрю много лет, пока их не разлучило Время Начала. Тогда Микки улетела в Чехию на какой-то концерт. К тому времени она была уже скрипачкой в одной металл-группе. Потом как-то резко там, в Чехии, начались бунты и война. Больше Федя её не видел. Как он сам считает, Микки сейчас может обитать где-то в Чехии, если она, конечно, жива. Сейчас он отвезёт нас, куда надо, а потом хочет поехать обратно в свой дом. Может быть, там ему удастся собрать всю свою волю в кулак, выйти, наконец, из этих дремучих дебрей и отправиться искать свою любовь. Звучит, конечно, немного сопливо, но в наше время такие дела обычно заканчиваются ловлей крыс, кострами из интерьеров готических соборов Праги (хотя, вряд ли там ещё есть хоть что-нибудь, что ещё можно сжечь), и это в лучшем случае. Хуже будет, если он найдёт её изнасилованный труп недельной давности, поеденный собаками и озверевшими оседлыми, а вместо глаз из глазниц будет торчать два жирных белых червя, как у моего приятеля в плече. Лучше не представлять свою любовь на этом месте, а то можно сойти с ума.
У меня что-то разыгралось воображение. В общем, в наше время хорошие концовки – большая редкость.
По совету Феди мы взяли с собой трёхлитровую бутылку самогона. Он сказал: «Кругом радиация; до машины тут два шага, но всё равно какую-то дозу облучения вы получите, а на вас у меня химзащиты нет. Будем бухать. Возьмите самогон в погребе. Когда выедем из леса, одежду можете не сжигать». Так он сказал. Я взял литровую колбу с мутной жидкостью, но Федя разволновался и сказал, что литра не хватит. Пришлось брать больше. Мне кажется, радиация здесь ни при чём, и Михалыч просто хочет выпить. Нынешняя картина примерно такова: мы едем по грязи и ухабам в свинцовой машине Михалыча, которая нагрелась снаружи, наверное, до состояния раскалённой сковороды. За бортом около сорока градусов в тени и очень влажно. Вот-вот загорится лес или торф, если он здесь имеется. Дым от всех сигарет стоит в салоне и не выветривается; он режет нам глаза и дыхательные пути. Мы умираем от жажды и хлещем из горла самогон на еловых иголках. Нас колбасит и лихорадит, и страшно колотится сердце. Мы при смерти. Конец связи».
До окраины леса партизаны добрались через два с половиной часа. Михалыч откупорил верхний люк машины, и из салона в небо стали подниматься плотные клубы дыма. Парни насилу выбрались наружу и, как мешки с навозом, повалились на землю. Кругом было поле; они лежали в тени от рядом стоящего леса. За полем начинался какой-то посёлок городского типа, а точнее, то, что от него осталось. Обшарпанные десятиэтажки, обрушенные во многих местах; пожухлые кусты в палисадах; сгоревшие деревянные дома на окраинах, где когда-то жили незажиточные люди. Теперь этот город застрял в пробке навсегда; вереницы машин на дорогах превратились в бесконечный лабиринт из искорёженного металла. Вероятно, здесь прошёл всё тот же град размером с мяч; многие люди с расквашенными головами так и сидели в своих машинах, многие были разбиты в клочья и разбросаны по другим всевозможным местам. Откупорены колодцы канализации. Они всем городом от чего-то спасались, теперь уже не понять, от чего. Так десятого июня от кошмара спасались жители и солдаты Владимира. Эти ребята гнили здесь уже очень долго и валялись на всех улицах, в каждом закутке. Они были страшно изуродованы.
Странно, но от города не веяло загнивающей плотью, а, наоборот, от него на многие километры расходился запах свежести и духовной свободы. Так партизанам казалось после поездки в «свинцовом гробу». А так же в воздухе витал своеобразный запах Смерти, который добавлял ложку дёгтя в медовую бочку партизанской нирваны. Парни, полностью лишённые сил, лежащие на поле возле леса, чувствовали это очень хорошо. Они в тот момент не понимали, что было бы лучше: оставаться в раскалённой тарантайке Михалыча, вкушать дым, обжигающий ноздри и хлестать самогон, или валяться здесь, на поле, в свободном пространстве, в тени и дышать не запахом свежескошенной травы, как бывало раньше, а запахом Смерти. Этот запах воспринимался скорее подсознанием, чем обонянием. Парни, кажется, даже слышали голоса молчащего города. Если бы они могли выбирать из двух вариантов, то всё равно выбрали бы второй: к Смерти они привыкли уже давно и не раз смотрели ей в глаза. Но они не могли выбирать, поэтому просто лежали на земле и блевали. Под ними была пожухлая трава, такая же, как и все растения в этом районе, а, может, и области. Вскоре Джазмен и Токарев уснули крепким лечебным сном. Несложно угадать, что снилось Токареву? Да, именно то, что снилось ему каждый раз.
XII.
…………………………………………………………………………
– Да, я помню, этот тип нам покоя не давал. – С некоторой долей ностальгии и в то же время с ненавистью сказал майор, затягиваясь папиросой и глядя на цветную фотографию Джазмена из дела №439. Там он стоит на фоне жёлтого одноэтажного дома без маски и улыбается, подняв к небу указательный палец. Из окна дома свисает рука его очередной жертвы. Вокруг дома произрастает пожухлая трава. Все признаки какой-то южной страны. Подпись «Афганистан, три километра от города Чагчаран. 28 апреля 2033 года. Активист Кабульской террористической ячейки Николай Кусков вместе с боевиками уничтожил всё мирное население кишлака – около ста человек. ПОДЛЕЖИТ УНИЧТОЖЕНИЮ».
– А ещё музыкант. Это же тот самый парень из Квартета им. Достоевского. – Ответил лейтенант и продолжил рисовать карандашом на листке бумаги.
– Квартет им. Достоевского – это его личная террористическая ячейка. Они все у нас в базе забиты. Ну, там и правда все были музыкантами, но основная их деятельность была: саботаж, серийные убийства, расстрелы; в общем бандюги они обычные. Концерты они давали очень редко и музыка ихняя была запрещённее запрещённой. Такой андеграунд, что ниже подвалов. Концерты давали редко, но славились своими, большей частью, экстремистскими текстами и выходками. И чудили так, что Нирвана и JJ Allin по сравнению с ними покажутся просто Иосифом Кобзоном. Разбивали зрителям головы, мочились на них со сцены, устраивали теракты и перестрелки на собственных выступлениях. Поэтому так и прославились, полстраны о них знает, но мало кто слышал. Пластинки они не записывали, редким людям удавалось послушать или посмотреть записи с концертов. Весь Квартет, кроме Кускова – сейчас мертвецы; мы их где-то на границе с Германией положили. Году, эдак, в тридцать четвёртом. Ой, что там было: Интерпол, спецназ, полиция, пограничники, даже мотострелки наши – настоящая война. Немецкий канцлер позвонил в Россию и сказал: «Это тут ваши ребята? Вот вы их и забирайте!» Квартет там, на границе, всю заставу разгромил. Немцы решили, что русских преступников должны ловить русские силовики. Наши подумали, подумали и решили дивизию пехоты с собой прихватить. Об этом весь мир до сих пор вспоминает. Но это, конечно, паранойя: против четверых террористов около двух тысяч человек ставить. Говорю же, Интерпол, ФСБ, все службы. Но отпор они нам дали хороший, около семи часов держались. У нас сразу приказ был: стрелять на поражение, взяли их в кольцо и давай шмалять, живучие, гады, были. Мы их с миномётов накрывать пытались, так они по норам засели и никак ты их не достанешь. Позицию выбрали – удобнейшую. Кусков там, кстати, тоже был, но опять каким-то чудом ушёл. Как?! Я ума не приложу! Не знаю, жив он теперь или нет. Хотя, даже если и жив, то от всех остальных уже ничем не отличается. У нас теперь каждый первый – террорист.
– У меня только один вопрос, – лейтенант присел на стул и бросил окурок в пепельницу, – как при своей бурной деятельности они успевали музыку играть? Удивительные люди.
– А Кусков – самый удивительный. Удивительнее я не встречал, и никогда не встречу. Ладно, как там наш партизан?
– До завтра не протянет.
– Ну, тогда пойдём проведаем, может, чего и скажет.
Они встали и вышли из каюты, прошли по коридору и направились вниз по металлической лестнице. В самом низу их встретил прилежный прилизанный паренёк в солдатской форме и с каким-то карабином на карауле. Он быстро отдал офицерам честь и отворил металлическую дверь в каюту, где тускло горел ядовито-жёлтый свет. Голые металлические стены, лампа на письменном столе с делами и документами, лампочка на потолке. Всё это похоже на конспиративную квартиру товарища Ленина. Нет даже плинтусов. На стуле, прикрученном к полу, сидел человек в прожжённых спортивных штанах «Найк» и с голым истощённым торсом. Его неровная отросшая чёрная борода прилипла к потному животу, его руки были туго связаны бечевкой за спинкой металлического ресторанного стула. Они были связаны настолько крепко и долго, что парень уже не мог ими двигать, и скоро его кистям суждено было отвалиться. Всё его тело было обожжено, на нём было множество следов пыток. На плече были дырки, оставленные свёрлами и ножами. Его сумасшедший взгляд выражал героическое смирение перед смертью от рук врага. То героическое смирение партизан, которых нам показывали в фильмах про Великую Отечественную.
– Разряд! – Сказал майор и бросил пачку сигарет на письменный стол.
Лейтенант подошёл к парню с оголёнными проводами какого-то подключённого электроприбора и прислонил их к его груди. Запахло жареным, заморгал свет. Комната наполнилась криком, который отражался от плотных металлических стен. Лейтенант прижёг ещё раз. Парень бился в судорогах и кричал, лейтенант кричал вместе с ним и улыбался. Его глаза выражали злую радость бойца СС. Майор взял стул и сел напротив партизана:
–Давай по порядку, – сказал он быстрым, но спокойным голосом, – имя, фамилия.
Партизан, немного помолчав, поднял лицо и ответил:
– Мне бы воды, да и дело с концом.
– Дайте воды! – Майор, не глядя, махнул рукой, чайник был уже через полминуты. – Ну, давай, имя, фамилия.
Партизан выпил полчайника залпом и сказал:
– А тебе зачем? – Его лицо сияло предсмертным сарказмом.
– Ну, раз спрашиваю, значит так надо. – Ответил Майор, и в его голосе слышалось полное понимание собеседника.
– Олег Егоров.
– Бунин, пиши. – Сказал майор, и лейтенант сел за стол и начал записывать всю информацию в Дело № 16 931. Майор продолжал:
– А теперь дату и место рождения.
– Вы что, мою биографию пишете? – Всё с тем же сарказмом спросил партизан.
– Не биографию, – ответил лейтенант, – а историю. У нас здесь каждый человек – история…
– Так вы не историки, вы же менты.
– Забудь об этом понятии, парень, менты ушли в прошлое, а мы ими никогда и не были. Мы мотострелки, пехота! – Гневно ответил майор. – Менты из тебя быстро бы всё говно выбили. У них бы ты живо заговорил, а мы-то что? Вон, даже допрашивать не умеем. Нам поручено вести дела, мы их и ведём. Мы – историки. Тебя хоть помнить будут, а так-то что, сдохнешь завтра и никто не вспомнит? А если всё расскажешь, про тебя в учебниках напишут, как про героя нашего времени.
– Это ты забудь, понял? Школ нет и не будет. – Смеясь, ответил партизан. Смеясь не заливным смехом, а смехом, поражённым абсурдной идеей. – И детей не будет. Ты говоришь, что я завтра сдохну? Ты и сам не сегодня – завтра сдохнешь! Скоро никого не останется, придут наши ребята с реваншем, и вы опять повоюете. Клянусь! Да, в этот раз вы нас разнесли, историки! Можете записать двадцать второе июля в календарь красным днём! Но я вам говорю, я обещаю вам, мы вас ещё порвём. Может позже, но порвём! И пока мы есть, мы будем вас рвать! Так и будет, пока на планете Земля не останется ни одного человека. Кутить, так кутить до конца!..
– Ладно, хватит эзотерики! – Перебил майор. – Мы тебя даже как пленного поменять не смогли. Ты, мудила, даже своим не нужен! Кому ты вообще нужен?! Я им говорю: «У нас там, на корабле ваш парень сидит, а у вас наш парень – поменяемся?» А они мне: «А на кой хрен он нам нужен? И на кого менять? Мы пленных не берём!» Открыли огонь, мы еле ноги унесли, а отвечать за всё это будешь ты, гондон! – Майор с размаху врезал партизану так называемого леща. – Дату и место рождения мне выдал! Живее! Не нервируй меня… – Понимание куда-то пропало, майор нахмурился и принял грозный вид.
Партизан помолчал, склонив голову на грудь, а потом всё-таки сказал:
– Записывайте, псы вы недостойные: родился в роддоме, учился в училище, работал на работе.
Это был юмор тех мохнатых годов, когда в моде было ещё знаменитое телешоу «Comedy Club», и все типичные россияне цитировали оттуда шутки без перерыва. Майор не улыбнулся, наоборот, он встал и несколько раз со всех сил ударил партизана коленом в лицо. Кровь, сломанные зубы на полу, переломанный нос… кровь. А вот и отвалилась отсохшая кисть руки, висит на коже. Страдания, святые страдания. Майор подозвал лейтенанта и приказал принести в помещение большую канистру воды.
– Бунин, зажми-ка ему нос! Я тебя сейчас напою, мразь, на всю жизнь напьёшься! – И он начал вливать в партизана содержимое канистры: десять литров ледяной солёной морской воды. Парень оживился, он закрывал рот, но не мог дышать носом. Он пил эту воду. Майор остановился:
– А теперь о главном, – сказал он, – мне нужна информация обо всех ваших бригадах, датах наступлений, ваши средства связи!
– Майор, вы хотя бы понимаете всю абсурдность своей идеи? – Ответил партизан, сделав деликатный голос. В силу сломанных зубов, сломанного лица и духа у него это получалось уж слишком натянуто. В его голосе появилась страшная дрожь и полное осознание всей серьёзности вставшей перед ним ситуации.
Майор продолжил:
– У меня в канистре осталось ещё пять литров воды и таких канистр у меня будет бесконечное количество. А когда ты захлебнёшься, я выкину твою потрёпанную тушу за борт и оставлю гнить. Где Кусков, Николай Кусков?! Это ваш лидер, вы все его знаете! Я тебя убью, падла!..
– Я всё понимаю. – Перебил партизан. Он сильно шепелявил сквозь поломанные зубы. (Некоторые из них и вовсе болтались во рту на одних только нервах). Партизан Егоров в этот момент думал о том, что его без преувеличения можно уже причислять к лику святых. – Я всё понимаю, что вы от меня хотите, но, видимо, вы не кое-что не догоняете, майор. Неужели вы думаете, что мы – это гигантская армия отлично подготовленных солдат. Думаете, мы подчиняемся центру? Идите, спуститесь с корабля, посмотрите на мир открытыми глазами, а не инструкциями! Там хаос! – Он кричал из последних сил, выбрасывая последнюю энергию в пустоту, вытаскивая свою боль на письменный стол этих офицеров, кропя своей кровью холодный металлический пол. Возможно, он хотел сказать и не то, что он говорил сейчас, возможно, он хотел рассказать, как хочет жить или о той боли, которую чувствует. Но он говорил, а вернее выкрикивал, то, что хоть немного соответствовало заданной теме. Все эти слова имели совсем другой подтекст. – И у нас нет никаких средств связи, я не знаю, где все наши, не знаю никаких расположений и планов. Это логично – никто не знает. А уж тем более я не знаю, что такое Кусков; и с чего вы решили, что это наш лидер?! Кто вам это сказал?! Спутники не работают, все системы отключены, о каких средствах связи вы говорите? Я знаю только то, что скоро сюда придут наши парни и тогда вам пиздец! Больше я ничего не знаю! А про этого парня, Кускова, первый раз слышу… всё.
– Конкретная дата! Когда они придут?!
Егоров в бессилии поник головой:
– Я не знаю… не знаю. – Он зарыдал от бессилия.
– Кускова не знаешь?!
– Не знаю… я не знаю…
Майор в бешенстве бил партизана по лицу то коленом, то со всего размаха голенью. Казалось, что у Егорова сейчас отвалится голова, он уже ничего не соображал и истекал кровью. Майор беспокоился за свою работу, он бесился из-за того, что не может выполнить бумажную работу. И за не выполнение задачи, за то, что он не внёс в досье данные пленного партизана, его могли отправить туда, за борт, на войну, прямо из-за письменного стола; а под пули он точно не хотел. И поэтому он орал:
– Бесполезная мразь! Ни на что не годен! Сука, надо было сразу тебя зарезать! Гори в аду! Гори в аду! – И так где-то с минуту, потом он успокоился. – Да ну и чёрт с ним. Бунин, зажми ему нос.
– Давай, Бунин! А ты лей, гондон! Вам всем скоро придёт пиздец! Развлекайтесь, пока живы! – В безысходности хрипло кричал партизан шепелявым гнусавым голосом. Его нос был зажат. Язык еле ворочался во рту.
Майор продолжал лить воду. Когда закончилась канистра, он послал за второй, потом за третьей, и так, пока на лице партизана не показалась последняя судорога, а дальше – мёртвое смирение.
Планета прибрала к своим рукам ещё одного. В мировых масштабах ничего не изменилось. Он что-то сказал о реванше.
………………………………………………………………………....
XIII.
Когда партизаны проснулись, наступило уже утро другого дня. Двадцать четвёртое июля пятого года от В.Н. Они, молча, поднялись и пошли в сторону разбитого города. Им всё ещё было плохо: тошнило, болела голова, но всё это казалось пустяками по сравнению с тем, что было в машине. Они прошли через поле, изрытое ямами от тяжёлого града, и зашли на окраину посёлка, держа оружие наготове. Повсюду летали мухи и валялось нетленное мясо. Летали голуби. Это была неширокая разбитая асфальтовая дорога, по обеим сторонам от которой были расположены полу обвалившиеся деревянные и кирпичные дома. В одном из них Токарев услышал звонкий смех: он был такой звонкий и невинный, такой радостный и такой светлый; этот смех создавал такой контраст, что всё плохое, гнилое и тёмное в этом городе виделось Константину ещё более ясно. Более того, этот радостный смех заставлял Токарева думать обо всём плохом в этом городе и в этом Мире. Эта чья-то радость погружала Токарева в депрессию. Он пошёл на смех.
– Ты куда? – Спросил Джазмен, остановившись.
– Ты что, не слышишь? Надо посмотреть, что это за херня!
– Да ничего я не слышу! Ты, похоже, опять приход словил!
Но к этому времени Токарев уже скрылся за стеной синего одноэтажного дома. Он прошёл по узкому коридору, всё было в пыли. Он зашёл на кухню и увидел на столе чашку с недопитым чаем, который стоял здесь уже очень давно. Примерно столько же, сколько лежал здесь труп этой бабульки без задней части головы. Она уже совсем высохла, вся кухня была в мухах, пол был испачкан засохшей кровью. Смех замолк. Из-за сумасшедшей жары, этой картины, этого набора звуков в пронизывающей тишине запах Смерти чувствовался ещё отчётливее.
«Скверно…» – Подумал Токарев и пошёл обратно через тот же коридор.
Он шёл очень медленно, начеку. Он шёл медленно и заметил, что впереди коридор сужается. И Токарев шёл, а коридор всё сужался и сужался; он прибавил шагу, но коридор начал сужаться быстрее; он хотел успеть выбраться, но не успевал, он ощущал на себе давление стен… и стены сомкнулись. Токарев в панике пытался пробить их прикладом и ногами, в глазах помутилось. Через несколько секунд он упал на колени и закрыл глаза. Ему в голову пришла мысль о том, что если он мог махать прикладом, бить ногами, если он мог, в конце концов, упасть, значит здесь ещё есть пространство.
Иногда случается ощущение падения, когда ты задрёмываешь? В такие моменты ты до конца осознаёшь, что всё в порядке, что лежишь на середине кровати и упасть никак не можешь. Токарев, по сути, пережил сейчас то же самое…
Константин открыл глаза, коридор расступился. Смеха не было. Только позади, на кухне, продолжала валяться бабка, а вокруг неё, несмотря на то, что труп не разлагается, продолжали летать мухи. Токарев вышел из дома.
– Ну что? – Спросил Джазмен.
Константин помотал головой, показывая, что никого не нашёл, и сказал:
– Я знаю, в этом городе ещё есть живые люди.
Партизаны двинулись дальше. Ещё дома через два, Токарев услышал в одном из домов праздничный шум и стукающийся хрусталь. Люди галдели, кто-то играл на двух баянах и одной скрипке «Танец Рыцарей» Прокофьева. Константин пошёл туда.
– Забей ты на всё, – кричал Джазмен, – надо идти!
Но Токарев его уже не слышал, он весь был в этих звуках, от которых исходило какое-то таинство. Всё было настолько реально, что предположение о нереальности этих звуков и было бы бредовым для Константина. Проводник пытался его остановить, но обезумевший партизан шёл на звук хрусталя и музыку Прокофьева. Он взошёл на деревянную веранду, вошёл в прихожую, где всё было убрано и сияло чистотой, а на стенах висели старинные сабли и портреты. Он прошёл по коридору и попал в комнату, где за длинным столом, крытым белой скатертью и заставленным водкой и закусками, сидело человек двадцать: родственники, свидетели, жених, почему-то сидевший спиной к столу, и невеста, чьё лицо было закрыто плотной фатой. Музыка затихла. Всё внимание людей устремилось на Токарева. Константин стоял в дверях комнаты, а на него смотрели все. Стояла гробовая тишина. Эти люди не смотрели на гостя с недоверчивым подозрением, не смотрели с недоумением, они смотрели так, как будто знают, кто к ним пришёл и чего он хочет, как будто ждали его. И у них в глазах таилось вселенское зло.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!