Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 11 страница
А по берегу, закинув язык на плечо, так и бежала спокойная немецкая овчарка. Она не обращала внимания на шум и тактично обходила бегущих сломя голову людей и, не глядя, переступала мёртвые тела. Казалось, что в голове у неё, где-то под тонкой корой головного мозга, вращается мысль: «Они никогда не научатся просто жить! Недостойные! Им постоянно чего-то не хватает. Им были даны десятки тысяч лет, и на что они их потратили? Они создали Время и начали на него работать. Работать на диктатора, которого сами себе и создали. Они должны приходить на работу во время, чтобы создать железные телеги на колёсах, чтобы передвижение занимало меньше Времени и больше Времени оставалось на досуг. Парадокс, но когда они создают что-то новое, что должно оставлять им больше Времени на свои дела, у них с каждым разом его становится всё меньше! Так почему же они не могут создать для себя больше Времени? Вместо этого они придумали правила и законы, возомнив себя венцами и посчитав, что законы природы уже давно устарели. Они гордо и восторженно говорят друг другу: «Человек – венец природы!» Так пусть они скажут это стае голодных волков – вся гордость улетучится враз. Они создали бумажки с лицами вождей и городов и выдали их за ценный продукт, не понимая, что реально ценно для жизни. Создали целые системы, придумали границы и оружие, чтобы эти границы защищать… и что из этого вышло? Я вижу, как они грызут друг другу глотки, даже не зная, к чему идут. Может, им просто стало скучно?.. пусть грызутся. Когда от их вида останется всего лишь несколько особей, может, тогда они поймут всю простоту и красоту жизни. Нет, им никогда не постичь этой тайны спокойствия и миропонимания, они уже давно отделились от природы, они здесь лишние. Я иду по песку, пропитанному кровью дураков, и у меня ещё много Времени».
|
|
|
Токарев тем временем дополз до первого укрытия и залег. В траншеях люди убивали друг друга за жизнь, и ничего нельзя было разобрать. Кто-то из укрытий бросал туда различные гранаты, уже не задумываясь ни о чём. Если взглянуть в ту сторону, то и правда можно было подумать, что живым оттуда не выйдет никто. Главная задача состояла в том, чтобы не пустить противника в город.
Тем временем другая часть правительственной армии уже зашла в лес и направлялась в сторону Камсигала. Многим это напоминало, почему-то, Вьетнам. «Мы пробирались через лес к ближайшей деревушке чарли… шел дождь. Мы шли очень медленно, чтобы замечать каждую ловушку, каждую растяжку на своём пути. И всё-таки Сэм попался. Тогда мы поняли, что вьетконговцы окружили нас со всех сторон…» Примерно в такое же положение попала сейчас и правительственная армия: кто-то из десантников подорвался на растяжке, и со всех сторон послышались выстрелы и полетели пули. Стреляли с деревьев, из оврагов, из-за лежащих брёвен… десантура дрогнула. Кое-кто из партизан даже бросал фаеры, найденные где-то в загашниках, разграбленных магазинах и квартирах бывших футбольных фанатов. Страху было не меньше, чем на побережье.
|
|
|
Токарев лежал на песке, и из его ноги сочилась кровь. Противник уже прошёл траншеи и двинулся по головам к хаотичным укреплениям и бронетехнике. Послышались гранатомётные выстрелы. Снаряд с далёких Кёнигсбергских кораблей пришёлся на левый край партизанской береговой обороны, а с десантных шлюпок начали выносить миномёты. Ситуация становилась совсем безнадёжной. Некоторые танки и БТРы двинулись вперёд с возвышений и начали давить всех, кто попадётся под их гусеницы: и своих, и чужих. Это становилось всё больше похоже на панику: солдат-новичок, переполненный адреналином, наносит добрую сотню ножевых ударов в тело, в пах, в лицо давно убитого им партизана; матёрый партизан, войдя в кураж, бежит по побережью, перекатываясь по телам от одной мусорной кучи к другой, и попадает под гусеницу танка. Безнадёга и Исход.
|
|
|
Сознание Токарева мутилось, и он только сейчас вспомнил о своём ранении. Он опустил голову, увидел, что пуля прошла навылет, оставив в его ноге дыру, куда, не переставая, затекает кислотный дождь, и засыпаются комья песка, и снова вываливаются, когда он делает движение ногой, а дождь вытекает вместе с кровью.
– Давай хоть этого заберём, он ещё не так сильно ранен! – Говорил кто-то, стоящий рядом с Константином. Рядом стояла заведённая БМП.
– Оставляй! – Отвечал другой.
– Отвезём в крепость! У нас народу сейчас вообще не останется!
– Нет времени, решай сам! У нас в машине для здоровых-то места нет, а ты раненного хочешь…
Токарев почувствовал, что кто-то берёт его на руки и быстро затаскивает в бронированную машину. Мимо, по берегу, проносятся разноцветные Жигули, УАЗы, Мерседесы, из люков которых иногда торчат обалдевшие пулемётчики и автоматчики. В общем, кто на чём. Все отступают. Последнее, что видит Константин, это Джазмен, стоящий в дверном проёме машины: он, как и раньше, одет в чистый, даже новый, костюм тройку, и чёрная шляпа с узкими полями красуется на его голове; он держит руки в карманах штанов и улыбается. Он подмигивает Токареву правым глазом и показывает большой палец. Токарев отключается.
|
|
|
……………………………………………………………………………………….
Последняя стадия кошмара.
«Как я представляю себе Ленинград? По льду замёршего озера идут грузовики, наполненные чем-то необходимым для выживания и стойкости. Хлебом, надеждой. Дорога Жизни – сорок пять километров. На ночном морозе под пятьдесят градусов стоят регулировщицы, и каждый шофёр из не отапливаемой машины кивает им в знак солидарности. Они так хорошо понимают друг друга. А где-то там, в городе, девчонка лет восьми ведёт дневник, летопись, историю. Она пишет: «Двадцать седьмое января. Мама умерла в 12:32». «Двадцать восьмое января. Дядя Лёша умер в 14:54»… Позже – уже без цифр: «Свидригайловы умерли», «Тётя Лена умерла»… «Осталась одна Таня»… Конец.
Это Город на Бикфордовом Шнуре. Его протянули здесь, чтобы взорвать Ленинград на случай, если он сломается и сдастся. И он не сдаётся, не ломается, город с поясом террориста. И в маяке во время бомбёжек, плотно прижавшись друг к другу, стоят люди. Они стоят, потому что нет места, даже чтобы сесть. И вот так, стоя, там рожает женщина, и звуки артобстрела заглушают её истошные вопли. Над протянутым бикфордовым шнуром, на пороховой бочке.
Я ужасно замёрз за рулём этой тарантайки. Температура за бортом – минус пятьдесят. Темно, холодно, страшно. Мы едем с выключенными фарами, и регулировщицы показывают нам дорогу в город. Я киваю каждой из них, и из их глаз сочатся слёзы понимания, которые моментально замерзают на морозе. Я уже заработал гайморит, простатит из-за холода и язву, потому что курю махорку каждый раз, когда голод берёт своё. Когда ты ведёшь грузовик, до отказа забитый хлебом, есть хочется ещё сильнее. Утром я уже был в городе. Я ничего толком не помню: какой-то мост, какая-то разбитая дорога, рассвет. И всё светло-серое небо сходится передо мной в далёкую светлую точку, а кругом как будто до сих пор ночь. И я добрался до этой точки и огляделся по сторонам. Из подвалов и бомбоубежищ выбирались люди, и мне казалось, что их лица сияли улыбками. Я открыл дверь своего грузовика и выпал из машины. Я не чувствовал ног и валялся на холодной дороге, а вокруг собирались люди, шептались и сияли улыбками. Мы сделали это для них. Тогда я спросил себя: «Что я здесь делаю? Неужели я ищу жизнь?»
……………………………………………………………………………
Токарев очнулся в крепости Пиллау, которую партизаны переделали под госпиталь и заодно заняли там оборону. Раненые лежали на земле, и Токарев был среди них. Кому-то рядом отрубали ногу, предварительно напоив его сивушной водкой. Это немного напоминало Константину паровоз из Архангельска на Владимир, и он уже заранее знал, что скажет врач, когда его пациент умрёт от сепсиса или потери крови: «Все там будем!» Теперь Токарев сказал бы так же. На стенах и в гарнизоне творилась вакханалия: все бегали, суетились, кричали, рубили раненым неисправные конечности. Токарев не стал дожидаться своей очереди и попытался встать, но проходящий мимо партизан толкнул его ногой в модных, но уже разорванных, кроссовках и приказал сидеть.
– Сиди тихо! И скажи спасибо, что живой! – Рявкнул он. Это, как оказалось, был врач.
– Я тебе свою ногу не дам! – Ответил Токарев и всем своим видом показал, что если ему задумают отсечь ногу, то он хоть голыми руками будет душить тех, кто хочет её забрать, до победного конца. Как будто его нога – была дефицитной пищей или что-то в этом роде.
– Да не нужна мне твоя нога, дебил, у меня своих две! Чего там, царапина. Ты от переутомления вырубился, у нас тут таких, как ты знаешь сколько?! Поменяй бинты! – Сказал доктор и, как псу, кинул Константину моток бинтов.
Токарев огляделся и понял, что битва проиграна. Почти вся площадь внутри крепости была забита раненными, и более-менее здоровые партизаны – все бежали куда-то, перепрыгивая через стонущие тела. А с побережья, из-за Камсигала, всё приближались звуки миномётов, и это означало, что сегодня решится исход русских партизан.
«Сибирь погибает в катаклизмах, – думал Токарев, – Москва – пуста, Ленинград – мёртв и разрушен. Никого не осталось… только мы. Несколько тысяч человек в этой крепости, несколько тысяч человек снаружи, может, уже только сотни… и это всё, что осталось от России».
Настроение у всех было и правда ни к чёрту: всё чаще Константин слышал, как пробегающие мимо парни с досадой кричали:
– Всё, отвоевались!
К этому времени тучи разошлись, небо просияло, и солнце стало настойчиво кипятить Кёнигсберг, выпаривая с его улиц остатки дождя и крови. Над городом встала духота, и мокрая одежда неприятно прилипала к телу. Всё чесалось и потело. В этот солнечный день никому не хотелось умирать, но военные корабли в это время тонули где-то в заливе, а правительственный десант подходил всё ближе к крепости, сметая всё на своём пути. С улицы, из-за крепостных стен доносился чавкающий звук тысяч сапог, идущих по вязкой грязи, звук палящих миномётов, звук приближающегося Времени Конца. Но из всех только Токарев знал, что это Время Конца уже наступило, и поэтому всё так ужасно и безнадёжно. Даже немного скучно. На самых высоких точках крепости стоят стрелки и за несколько километров пытаются уничтожить миномётные расчеты. Танки колесят по городу и пытаются дать сопротивление врагу: горят, давят людей, и те хрустят под их гусеницами. Этот звук ни с чем не спутаешь. И всё это в такой солнечный и тёплый день, под таким синим и чистым небом.
«Всё куда-то делось. – Думал Токарев, спокойно куря и ожидая своей участи. – Теперь не существует ничего важного – всё второстепенно. Мы потерялись в убеждениях. Чего я хочу? Непредсказуемой войны или стабильной системы? Мы страдаем от голода и лишений, от болезней; мы не знаем, что будет завтра (и наступит ли оно вообще – завтра), в конце концов, нас убивают. Но это и правда сделало нас честными, свободными, это отсеивает слабых. Никаких законов и морально-этических норм. Мы больше не боимся тюрьмы, потому что т ю рьмы теперь не работают; мы не боимся сум ы и голода – потому что мы и так уже голодные, а деньги теперь ничего не стоят; нам больше не нужно носить «маски» – никто не осудит нас за искренность. Чтобы утолить свою жажду к потребностям, мы лишили себя всех благ и просветлели. Теперь мы не забиваем себе голову ненужными вещами: следить за модой, выражаться грамотно, иметь достойное положение в обществе и т.п. Теперь мы убиваем и хотим ещё… теперь это обыденное явление – человеческая природа, а для большинства – потребность. К этому невозможно привыкнуть, но и это уже порядком надоело. Что лучше: честное выживание в хаосе или лживая ванильная жизнь в системе? Всё надо попробовать, и, попробовав и то и другое, я могу сказать: «Вся моя Жизнь была Чистилищем, а здесь я вижу Ад. Война несёт одни разочарования»…
Мина-дура ударила в самый центр крепости и полгарнизона осыпало ещё не просохшей землёй и скользкими останками людей. Партизаны опять запаниковали, а Токарев как сидел, так и остался сидеть на каком-то гнилом бревне, ему даже не хотелось обращать внимание на такие мелочи. Кажется, в этот момент он становился более близок к просветлению и начинал понимать, что реально важно для жизни.
«Сейчас покурим и помирать пойдём». – Тихо сказал он и продолжил смолить.
Потом он встал, взял свою «Сайгу» и всё-таки пошёл помирать. Он не чувствовал боли в раненной ноге, не чувствовал ни страха, ни душевного подъёма, не терялся в паникующей толпе. Он чувствовал себя одним против всей этой бушующей, орущей и палящей наугад массы людей в регламентированной униформе, и ему казалось, что у него реально есть шанс совладать с ними и выжить. Снаряд ударил в стену, и от неё полетели камни. Токарев, не теряя своего Дзэна, шёл, переступая через стонущие тела, наступая им на головы и груди, и ничего не замечал под своими ногами. Казалось, нет препятствий. Он думал: «Так ли должен чувствовать себя человек, идущий на собственную гибель?» И ещё он чувствовал себя по-настоящему живым, вспоминая Джазмена… живее всех живых. Это было смешанное чувство, которое нелегко описать словами: это целая картина. В его голове играл Блюз проёма дряхлых крепостных ворот, который казался дверью в предбанник с пауками, где всем придётся провести свою собственную Вечность. Так обрывается движение, так человек упёрся в тупик. Когда единственным утешением становится фраза: «Я должен испить эту чашу до дна». Токарев шёл медленно и спокойно, и паникующие кругом люди, глядя на него, думали, что это единственный адекватный человек, который, наверное, нашёл единственный выход из безвыходной ситуации, и некоторые люди успокаивались и шли за ним. Они вышли за ворота: их было почти полторы сотни человек из нескольких тысяч. За какие-то минуты они организовались в организованный отряд, лидером которого был Токарев. В тот момент он обладал такой энергетикой, которая манила, давала некоторую уверенность в нескольких следующих минутах и лечила души. Токарев остановился, окинул взором отряд, и он тоже остановились.
– Что нам делать? – Спросили партизаны.
Токарев с минуту молчал, снова закурил и снова окинул взором партизан, глаза которых говорили: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Он чувствовал в себе лидера; человека, который поведёт их мимо всех тупиков. Токарев чувствовал в себе Джазмена. Костёр затухает, на его ещё горячие угли во время урагана падает сломанное сухое дерево, и костёр разгорается заново. И он сказал спокойно и негромко:
– С меня хватит. Я ухожу…
Партизаны переглянулись и зашептались. Задним планом раздавалась канонада погибающей крепости, грохот, крики, пальба и молитва. И Токарев пошёл в сторону моря. Немного посовещавшись, партизаны решили идти за ним.
А в это время другие партизаны, укрепившиеся в штабе Балтийского флота (одного из немногих зданий, уцелевших после вчерашней бомбёжки) сдерживали напор десанта, насколько им это удавалось. Когда в здание попала мина, потом вторая, стрельба из штаба прекратилась. Десанты шли, рассредоточившись, по руинам европейской архитектуры, по головам, подбираясь всё ближе и ближе к Пиллау. За штабом их встретило сопротивление из полуразвалившихся пехотных казарм. Казармы ждала та же участь. Стреляли на всех улицах и отовсюду: из кустов, из воронок, оставленных вчерашними и сегодняшними минами, из откупоренных колодцев, из разрушенных зданий. И солнце, озарявшее эту скотобойню, казалось таким неестественным и необычным, оно казалось настоящим и единственным Богом. Правительственные катера заплывали в доки судоремонтного завода, и оттуда бесконечно высыпались солдаты, и там же, в доках и с окон лоцманской башни, завязывалась перестрелка и жестокая рукопашная драка. Ножи, камни, арматура – всё шло в ход. В душевных порывах люди сносили друг другу головы одним лёгким движением руки, в которой зажат тонкий металлический прут. Бронетехника без боеприпасов гоняла по улицам порожняком и давила всех, кто попадётся ей на пути.
Токарев двигался в сторону моря, и за ним шли партизаны. Такого спокойствия они не ощущали уже много лет. В те минуты они даже не слышали, как грохочут мины и как стреляет с десяток тысяч стволов по всему городу; не видели стоявший на воде последний боевой корабль, с которого, не известно куда, летят снаряды, а над ним клубится дым из-за которого, порой, не видно солнца. Не видели, как мясо мешается с грязью, сливаясь в единую массу неприятного цвета. Так выглядит Время Конца. Они не заметили, как к этому кораблю подплывает вражеский эсминец, и тот через несколько минут плавно идёт под воду. А с заброшенной водонапорной башни летят партизанские мины, а солдаты все приближаются и приближаются, и, в конце концов, огибают и обволакивают крепость, находя в её стенах бреши, заходя в них, топчут раненных и расстреливают партизан, поникнувших и сдавшихся. О, таких там было немало. Многие с поднятыми руками бежали к солдатам и кричали несуразицу: «Я свой, ребята! Я ваш! Заберите меня!» Эти парни первыми ложились под пулями или падали с перерезанными глотками, захлёбываясь собственной тёплой и густой кровью, издавали утробные звуки. Всё было кончено. Это не Ленинград. Все сломались, сдались, разошлись по домам. Игра в войнушку закончилась неожиданно.
Закат. Партизаны неспешно идут по Северному молу Кёнигсберга, в конце которого стоит старинный деревянный барк с парусами. Непонятно, откуда он здесь взялся. Токарев не понимал, кажется это ему или нет. Но барк видели все. Должно быть, сюда на нём прибыл кто-то из партизан. Не то, чтобы он был старинным, скорее, он был искусственно состарен. Должно быть, лет десять назад он был собран специально для крупной реконструкции. Барк был здесь. Закат, бескрайнее море и пиратское судно с полными трюмами черного рома. И Константин почувствовал любовь. Это чувство не было любовью к женщине, любовью к городу в котором побывал, любовью к ближнему, и, вообще, мешать любовь с войной – это всё равно, что мешать православие с порнухой. Но это была любовь ко всему сущему. Любовь внутри себя. На фоне солнца – силуэт пролетающего баклана… волны бьются о берега. Токарев уже где-то потерял тетрадь с «Посланием…» и ему оставалось только думать, что снова произойдёт Чудо, и эта тетрадь попадёт к тем, кто заселит эту землю через годы после этой бойни. Он хотел остаться хоть в чьей-то памяти. Теперь ему оставалось только вести диалог с самим собой:
«Всё меняется. Время делает шаг. И Солнце… Бог покидает эти берега. Николай Кусков, наконец, умер, отмаялся. Однажды он сказал, что когда ему понадобятся лавры и похвала, он мне сообщит. Но он так и не заикнулся об этом. Скромный гений. Но я никогда больше не смогу ощутить это чувство полнее, чем сейчас: чувство Жизни, понимание того, что он мёртв, а я – нет. Чувство того, что ты живее всех живых. И это всего лишь вопрос Времени. Это Его вопрос. Эта кучка людей со мной – всё, что осталось от русского партизанского движения, хотя изначально нас было так много. Теперь мы, грязные, вонючие и пропахшие дымом и гнилью, уходим. Мы поплывём в сторону Польши, подальше от этих мест, осядем под каким-нибудь городом с глупым названием и больше никогда в жизни не возьмём в руки оружие. Хотя я не уверен, что у нас это получится. Когда-то желание убивать и истязать ближнего своего называлось психическим отклонением. Маниакальный синдром, если хотите. Теперь это наша жизнь. На дворе – шестой год от Времени Начала. И за пять лет мы успели разрушить всё, что было построено за тысячелетие. Мы славно покутили. Но теперь кутёж закончился. Иногда у меня складывается впечатление, что всё взрывающееся, погибающее, убивающее и разрушающее в этом мире происходило с подачи Кускова. Но теперь его нет, и даже мне уже захотелось спокойствия. И я хочу, чтобы ты знал: его звали НИКОЛАЙ КУСКОВ! Человек, изменивший Мир, поимевший его сотню раз, изменивший меня и завладевший мной и всеми нами на многие годы вперёд. Если меня спросят, как наступило Время Конца, то я отвечу: он сказал: «Пора», и закрыл глаза… и ещё он добавил: «Только стреляй не в лицо». И удача оставила нас. Мы покидаем Кёнигсберг, как буржуазия покидала Российскую Империю во время Революции. Это последний рубеж… точка невозврата. Каждый будет называть её по-своему, согласно своей философии: Время Начала, Смута, Время Конца, Тотальная Паника, просто Война, Тёмные Дни… можно называть, как вздумается. Когда я наблюдаю за всем тем, что происходит вокруг меня, я успокаиваюсь, нервничаю, боюсь, радуюсь, наслаждаюсь, слушаю музыку, звучащую у меня в голове. Это буря эмоций, полная палитра душевных красок. И именно это я называю:
БЛЮЗ.
09 июль 2012г.
Время Конца
Иногда говорят о каком-то астероиде, который не сегодня, так завтра рухнет на Землю, и весь этот ужас закончится. Ждём с нетерпением. Я часто представляю эту картину: где я буду в этот момент? Что я буду делать? Каким я буду? Доживу ли я…
I.
……………………………………………………………………………
Пасмурный день. Всё небо загажено дымом сгоревшего пороха и сожжённого леса. С запада дует лёгкий ветерок. Он пахнет порохом, сгоревшим чёрным порохом. Пустынная местность. Мрачный, унылый пейзаж усыпан большими и маленькими камнями, и чрезвычайно редкой, низкой и пожухлой растительностью. Пыльная тропинка уходит вверх. Мне всё время снится одно и то же.
…...……………………………………………………………………………
«Я должен испить эту чашу до дна». Эти слова уже становятся утренней молитвой. Так темно, что, кажется, я ослеп. В этой темноте нас никто и никогда не найдёт. Ни один здравомыслящий человек не пойдёт сюда, к огромным крысам, снующим здесь толпами, к пустоте и темноте, к этим уныло летающим подвальным комарам. Тише, главное, не шуметь. Парни, кажется, нашли что-то горючее. О, это восход! Восход в подземелье. Я начинаю разглядывать детали. Это сумасшедшая картина: огромные пауки и крысы; грызуны, копошащиеся в мусоре, от которого несёт гнилью, сыростью и кислятиной. А комары всё летают и тихонько жужжат. Посветите туда! он скоро испустит дух. Бледный и тощий человек, валяющийся в собственном дерьме и мусоре, прислонившись к одной из колонн. Он там, внизу, где рельсы – лежит и пытается рассказать нам о том, что он не ел уже трое суток или неделю, о том, как боится выбраться наверх, потому что там беснуются войска, о том, что он чувствует, когда его жрут крысы, смакуя каждый кусочек и чавкая при каждом укусе… и пьют тёмную грязную кровь. Странно, я думал крысы не чавкают.
Это подземный вокзал Варшавы. Да, да, мы и впрямь добрались до Польши. Это был сложный путь: мы высадились на северо-востоке города после того, как за несколько дней проплыли Балтийское море и неплохо прогулялись по речной системе Польши. Сложный и долгий путь. Мы плыли с месяц, пока не наткнулись на Вислу, и Карлов не сказал, что она приведёт нас в Варшаву. Сам не знаю, за каким чёртом нас сюда понесло, но по Висле мы шли ещё недели две, делали высадки под Осташево, Гневом, жили в польских деревнях и костёлах, видели мирно пасущихся на отравленных полях телят и всем говорили, что мы – оседлые. Когда нам отказывались верить и враждебно не пускали в гости, нам приходилось браться за винтовки и входить самим. Для справки: польские оседлые в деревнях – почти не вооружены, но, что странно, в этой стране есть множество городов, которые оседлые занимают полностью. И они-то вооружены так, что, как говорится «дай Боже»! Никому не доверяют, никого не подпускают. Когда мы видим, что нам здесь самим не справиться, то не поднимаем шум и не наводим шороху, а, наоборот, идём на живописные поля, режем телят, относим их подальше в лес, и вуаля! Ужин! Потом, наутро, пастухи приходят мстить. Из ста пятидесяти человек нас осталось не больше шестидесяти пяти. Мы часто натыкались на правительственные войска. А ведь все мечтали отложить оружие в сторону и больше никогда не браться за это дело. Но наш план сорвался, Джазмен умер, и нам не везёт. И кто-то из наших парней в респираторе спускается вниз и режет тому истощённому полусгнившему парню глотку, чтобы тот не мучился, другие – пытаются разобраться с поездом, а я… что я? сижу, курю. Но тот парень мается, он дёргается и кричит утробными воплями, захлёбываясь кровью, а партизан медленно ведёт ржавый отцовский нож к шейным позвонкам, отрезая голову беззащитного бедняги. Он хочет чувствовать каждое движение ножа. Как я уже говорил – маниакальный синдром и ужасная смерть. И поэтому мы снова и снова берём оружие и выживаем. Никто здесь не хочет закончить так же, как этот тип. Его голова в руке нашего партизана. Он держит её за длинные седые сухие и растрёпанные волосы и смотрит прямо в лицо, подсвечивая какой-то керосиновой лампой. А лицо выражает то ли страх, то ли удивление: глаза закатились, рот раскрылся, и все сгнившие до основания зубы видны напоказ. Далеко до голливудской улыбки. Бледная сухая кожа, впалые щёки, а из артерии вытекает последняя капля тёмной крови. Тише, заставь свои нервы уняться. Мы просто ищем жизнь, а я ищу ту самую Её, которая скоро доведёт меня до ручки в этих снах. Недавно я снова видел её отца, того старичка. Не знаю, как он меня нашёл. Мы с ним не разговаривали особенно. Он просто посмотрел на меня с берега и крикнул:
– Ищи! Ищи Её, малыш! Не опускай руки! Мёртвые верят в тебя! – И захохотал, как идиот.
В общем-то, именно из-за Неё все мы сейчас здесь и находимся. Но парни об этом не знают. Я должен найти Её и заглянуть в лицо, а потом пустить пулю… или в Неё, или в себя. Я боюсь, если честно. И вообще, мне кажется иногда, что я окончательно потерял рассудок. С чего бы мне её искать? Возможно, её давно нет в живых. Но мёртвые верят в меня. И найти Её – это всё, что мне осталось в своей жизни здесь, на земле. Я вижу в этом Священную Миссию.
Ваня, электрик по образованию, высовывает голову из разбитого окна поезда и сообщает, что кто-то перегрыз некоторые провода внутри, возможно, каменная куница.
– Сейчас, всё поправим, – говорит он, – Манас, свети! – И пока Манас, полу якут, полу дагестанец, освещает Ване панель управления и изгрызанные провода каким-то факелом, тот продолжает разглагольствовать. – Эти каменные куницы – очень распространённые животные в Европе. Они такие единственные в своём роде звери, которые не боятся жить вблизи людей. Красивые животные с большой харизмой. До Времени Начала они были любителями перегрызать проводку в машинах. Для них это была такая своеобразная диверсия. Мы, люди, ненавидели их за то, что они делают, но когда мы смотрим на их милые мордашки, мы прощаем их. В этом и заключается харизма!
Хэх, в эфире программа «В мире животных». В вагонах начинает мигать свет, двери открываются, и под этим тусклым оранжевым светом все мы видим, как красивы каменные куницы. Их, наверное, миллионы. Они бегут изо всех дверей, лезут во все щели. Все они грязные и вонючие; их здесь больше, чем крыс, комаров и пауков вместе взятых. Грязные жрущие рты испачканы то ли засохшей кровью, то ли какими-нибудь отходами. Глядя на этих хищников, нам не особенно хочется их прощать… Что бы они там не делали. И, видимо, теперь в Европе не осталось зверьков из семейства куньих, которые не боялись бы жить среди людей, я полагаю. Я уверяюсь в этом, созерцая их побег от нас куда-то в темноту, по рельсам. Их чёрные хищные глаза смотрят в никуда, а из кабины машиниста выглядывает довольный Ваня, скалится и восхищается:
– Они прекрасны! О, Иисус! Они просто прекрасны…
Мы заходим в вагоны и начинаем вытаскивать оттуда полу разложившиеся, полу съеденные куницами тела. Всё по плану, как всегда. Потом мы рассаживаемся по местам, ничего не ломая и не громя, как законопослушные граждане, и это выглядит контрастно: спокойно сидящие в креслах люди, грязные, одетые в рваньё и держащие в руках винтовки на фоне мигающего света, гниющих тел на платформе, снующих крыс и последней каменной куницы, которая за ними охотится. Жаль, что картина не передаёт запахов, здесь ужасно воняет! Иногда мне кажется, что это не жизнь, а арт-хаусное кино. Но у нас сегодня праздник, мы едем на юг, поэтому я надел свой любимый костюм-тройку и чёрную шляпу, как мы с Джазменом это любим. Когда мы плыли недалеко от Осташево, я увидел его на берегу: он махал мне рукой и звал к себе. Я сказал ребятам, что мы швартуемся у высокого обрыва, а когда сошёл на берег, то крепко обнял своего старинного приятеля. Кажется, уже сто лет прошло! Он рассказал мне, что там, в деревне, люди живут, как ни в чём не бывало: ведут хозяйство, имеют панночек, а по вечерам ходят в клуб, слушать живую музыку в костюмах-тройках. Да, вот это-то меня и задело! Я стою в рваной и грязной футболке с надписью «УБЕЙ МЕНТА» и мешковатых полувоенных штанах с тысячью карманов, которые пришиты здесь вообще ни к месту, а эти сволочи шикуют, куражатся и ходят по вечерам в моих любимых костюмах!
Дно жизни. Оно развивает ненависть к благополучию. В тот день мы тоже славно покутили: поджигали дома, ставили к стенке панов и истязали панночек, разбили все окна в костёле и куражились там. Бродили по деревне в тройках, резали баранов на ферме и делали изысканные мясные блюда. В последнее время это стало нашей духовной пищей (я не имею в виду мясное… хотя нет, именно мясное), нам без этого не прожить; это придаёт нам сил. Мы с Джазменом напились до такой степени, что чуть друг друга не закололи. Он, наверное, обиделся. Когда я проснулся на следующий день, его уже не было в деревне. Ребята пытались подколоть меня и говорили, что не видели его даже вчера, но их незамысловатый юмор меня не зацепил. Я всегда знаю: он где-то рядом. Я ощущаю его присутствие. Да, он и правда умер, но всё это только для того, чтобы положить начало Времени Конца, а потом, наверное, вернулся. Как мессия. Когда я объясняю это людям, они смотрят на меня, как на сумасшедшего. Но это не правда, я не сумасшедший, хоть мне и самому иногда кажется, что это так! Однако трудно поверить в Чудо, я понимаю этих людей. В тот вечер я сгоряча сказал Джазмену:
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!