Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 15 страница
Я выбежал на середину дороги и замахал руками, пытаясь таким образом остановить Сильвестра. Поган остановил машину.
По обеим сторонам дороги стояли трёх- и пятиэтажные здания – больницы, жилые дома – партизаны выглядывали из окон, выходили на крыльцо и пристально глядели, ловили мои движения. Также как в тот момент, когда я вышел из своего барака. Как будто всё успокоилось, но это только затишье перед Сталинградом. Некоторые партизаны сразу брали ружья, чтоб не бегать туда-сюда два раза. Меня интересовал только Поган, который, подъехав ко мне и остановившись, опустил стекло и воскликнул:
– Sid!
В ответ я только поднял дуло автомата и выстрелил ему прямо в глаз. Разворотил ему пулей, которая прошла насквозь, весь затылок. Зрители вздрогнули. Те, кто имел при себе оружие, продолжали следить за моими дальнейшими действиями, но не стреляли. Те, кто не имел – медленно соображали, что всё-таки придётся сейчас сбегать за винтовкой. У зрителей тряслись руки. Спокойствие внутри себя ощущал только я – куражился и тонул в адреналине – мой дзэн. Это был акт невиданной наглости. И я был Богом того, что творилось вокруг. Даже в наше время это можно было счесть за эстетический терроризм. Может быть, партизаны просто не верили своим глазам. Наступила гробовая тишина. Пугающая, ужасная, звенящая, как я люблю.
В это время я вытаскивал из салона седана своего дружка – дружка Сида – Сильвестра. Когда я бросил его на асфальт, в этой тишине раздался звук тяжёлого куска мяса с костями, упавшего на твёрдую поверхность. Это был Поган. Этот специфический звук, его ни с чем не спутать. Зрители снова вздрогнули.
|
|
|
Тем временем я уселся за руль и снова, как идиот, стал смотреть на всё, что было передо мной. Рулевое колесо, рычаг коробки передач, педали, которых было всего. Всё это было в крови и мозгах. Не стоит говорить, чем пахло в тот момент. Я вспоминал, как там всё было в Range Rover’е. Сцепление, газ, передача или передача, сцепление, газ… Мой опыт вождения – один день, я – новичок. Когда раздался выстрел, а пуля попала в водительскую дверь, пробив её наискось, вылетев в сторону заднего сиденья и оставив в машине ещё одну боевую рану, я вспомнил всё. В моей голове всплыла не только система «сцепление – передача – газ», но и даже схема строения автомобильного двигателя, которую я видел лет десять назад в книжке по авторемонту. Секундный испуг. Однако вся эта информация оказалась бесполезна в данный момент, как и на протяжении почти всей жизни. Это была машина представительского класса, здесь была не ручная, а автоматическая коробка передач. И когда раздался первый выстрел, я интуитивно понял, что надо поставить ногу на тормоз, перевести рычаг хотя бы куда-нибудь, что бы не стоять под пулями, и изо всех сил жать на газ. Мои ноги подумали за меня, и обе рухнули на педали. Тормоз и газ ушли в пол. Чёрная старуха ревела, как резанная, но не трогалась с места. Недолго думая, я воткнул какую-то передачу, но машина продолжала реветь и стоять на месте, и этим меня серьёзно подставляла. В салон повалил сизый дым. Всё это произошло за пару коротких секунд, потом я додумался чуть прибрать ногу с педали тормоза. Старушка сорвалась, как ошпаренная, чуть подёргалась и резво набрала скорость. Я начал привыкать к педалям, мне в след раздался ещё один выстрел. Промазали.
|
|
|
Гарнизон внезапно ожил, но это не делало его живее. Вокруг царило мёртвое ожидание. Не знаю, как это описать. Бывает то, что нужно ощущать. Из окон домов появлялись станковые пулемёты, причём некоторые из них были настоящими раритетами: «Максим», картечница Гатлинга. Наверное, ленты для этих пулемётов достать было также тяжело, как в мирное время было нелегко достать бобины на катушечный магнитофон «Ростов 102». На улицу, откуда не возьмись, начали высыпаться люди с оружием в руках. «Высыпаться» не то слово: скорее, они плелись, как зомби, пытаясь поднять стволы винтовок своими дряхлыми ручонками и прицелиться на ходу. Они палили в меня, и попадали куда угодно, только не в меня. К тому же они были больны, и поэтому очень медлительны. Когда в детстве я смотрел фильмы про живых мертвецов, боясь и успокаивая себя тем, что это выдумка, я и не подозревал, что сам попаду в подобную ситуацию. Но я был на колёсах, и я ехал, а эти зомби плелись по следу и пытались сделать точный выстрел. Впереди дорога была пуста. Это была моя дорога. Из картечниц и пулемётов отрыли огонь. Пули летели во все стороны и многие из них уже приходились на мою долю и на долю моей старенькой телеги. Две из них попали в багажник, две или три – в переднее пассажирское сиденье, целая куча свинца свалилась на заднее сиденье. Атмосфера накалялась, и всё-таки смерть чувствовалась в воздухе и подавляла характер. Эти улицы дышали смертью. Когда машина разогналась до ста двадцати километров в час, то и её, и меня вместе с ней, начало кидать на кочках и колдобинах. На дороге метрах в пятидесяти наконец-то показался броневик с пулемётом наверху. Это не значит, что я ожидал его с нетерпением, но его всё же стоило ожидать. Это однозначно были ребята с магистрали, с того КПП, где меня встретил Буковски. Там были самые живые и резвые бойцы из тех, кого я видел в этом гнилом месте. Расстояние до броневика сужалось, дуло пулемёта разворачивалось в мою сторону, и тут можно было с восьмидесяти процентной уверенностью говорить о том, что эти ребята не промахнутся. А хотя – нет, у меня шансов не было. А картечницы, пулемёты и винтовки всё шумели и шумели, создавая какофонию и безразмерный ритм. Ещё одна пуля попала в крыло над задним колесом, ещё несколько прострочили крышу. Расстояние до броневика – десять метров. Я выкрутил руль влево. Пулемётчик открыл огонь.
|
|
|
|
|
|
Прокатив на капоте пару человек, я вылетел на разбитый тротуар, а оттуда меня понесло во двор, изрытый гусеницами, где была захолустная детская площадка. Качели здесь висели на одной цепи, а полукруглая лестница в виде радуги напоминала вкопанный в землю ржавый металлолом. За мной гнался броневик, а я вращал руль из стороны в сторону, пытаясь уйти от тяжёлой техники, как уходят от разъярённого кабана. Пулемётчик снова открыл огонь и начал разносить заднюю часть машины. Я чувствовал, как отлетает крышка багажника, как бензобак превращается в решето и, наконец, как лопаются покрышки на задних колёсах, и я теряю управление. Так с конца двора я вырулил снова на дорогу, и прямо передо мной оказалось КПП с металлической будкой. Благо, на посту было всего два пьяных поляка, которые шатались и палили из автоматов, в мою сторону, что было сил. Не доехав нескольких метров до шлагбаума, я понял, что из бензобака вытекла последняя капля бензина, и машина отказалась работать, я заглох. Когда эти двое с расстояния метров десяти выпалили все патроны из своих магазинов в лобовой магазин, я лежал на сиденьях, за торпедой, прикрыв голову рукой. Они решились подойти и поглядеть в салон, надеясь увидеть там кровавый фарш. Но вместо этого они увидели, как я осторожно высовываюсь из-за торпеды, стряхивая со шляпы стёкла и куски чёрной пластмассы. Мой взгляд был по-настоящему испуганным. Я был действительно готов отдать концы, и то, что я остался жив и даже не задет шальной пулей – великое Чудо, которому я благодарен всю жизнь. Нет, не чудо, Случай. И всё-таки я не верю в чудеса. На всё воля Случая. Однако на меня снизошло озарение, я смотрел на мир глазами новорождённого или сумасшедшего. Как ещё описать то, что я чувствовал в тот момент? Я просто поражался собственному везению. За шлагбаумом стоял Джазмен. Он улыбнулся и снял шляпу так, как будто по его воле все пули обошли меня стороной. Его взгляд говорил:
– Ну а как тебе такой фокус?
Я глядел на поляков, а те глядели на меня. Все мы были, мягко говоря, удивлены, но их магазины были пусты, а в моём автомате патронов десять было точно. Броневик выезжал из-за угла дома. Мёртвый город обдувал лёгкий ветерок, как во сне. Я взял автомат и, не выходя из своего разбитого корыта, пристрелил ублюдков. Одному прострелил горло, а второму – грудную клетку. Они валялись на земле, дохли и издавали утробные хрипы. Я выскочил из машины и бросился к полицейской будке, которая стояла возле шлагбаума. Пулемётчик поймал моё движение и пустил очередь мне вслед. И он задел меня. К счастью, пуля прошла мимо и только оцарапала мне предплечье. Я почувствовал жжение, но не сильное. Меня захлёстывал кураж. В такие моменты не бывает больно, а если и бывает, то боль приносит только наслаждение. Зубы крошатся друг об друга в белую крошку. Выглянув из-за будки, я увидел, как по направлению ко мне по дороге несутся ещё несколько легковых и пару грузовых машин. В некоторых окнах окрестных домов партизаны устанавливали пулемёты. Может, были и снайперы, но я их не видел. В общем, город начинал жить той жизнью, какой и должен жить партизанский гарнизон. Я хотел уйти без скандала; как раньше говорили: «Добазариться без махача». Но теперь из моих уст вырвалось громкое жирное слово проклятья, и я чуть не заплакал от отчаяния. Так наступила тёмная полоса в моей жизни. Последние пять лет по сравнению с ней показались мне земным раем. Прошлое – оно всегда прекрасней. Но это была последняя стадия кошмара. Это был тупик.
Приближающийся рёв моторов нагонял тоску, и теперь я был готов отпустить эту ниточку и больше не держаться за неё. Без Махача не получилось. Кто-то толкнул меня в плечо. Это был Джазмен. Пулемётчики с окон пускали короткие очереди по бокам будки, чтобы я не высовывался.
– Они уже идут. – Сказал Джазмен и показал глазами в сторону гарнизона.
Я еле выглянул из-за бортика и увидел, как по растрескавшейся дороге идут мои оппоненты. Их было человек пять, не меньше, они шли, убить меня.
– Ладно, я помогу тебе, но тогда ты будешь передо мной в большом долгу, понял? – Сказал Джазмен.
– В каком ещё долгу? – Спросил я.
– В большом. – Ответил он. – Я ещё не придумал.
– Только давай что-нибудь реальное.
– Вообще-то, я для тебя сейчас пытаюсь сделать невозможное. Без меня у тебя шансы один к миллиарду. Высунешься – тебе кранты.
– Ладно.
– Ну что, договорились?
Я ещё раз выглянул из-за бортика. Партизанам до меня оставалось идти всего ничего.
– Давай.
– Переворачивай будку.
– Зачем?
– Просто переверни её и всё!
Я начал из положения сидя плечом толкать полицейскую будку, но она даже не пошатнулась. Делать было нечего, я снова понадеялся на удачу, встал в полный рост, немного спрятавшись за угол, и толкнул руками верхнюю часть поста со всей силы. Конструкция зашаталась, и за ней я увидел поляков. Они были метрах в пяти от будки. Я, не думая, открыл огонь. Одному моя пуля угодила в колено, а второму – в плечо. Раздался пронзительный крик. Он выражал безумие и адскую боль. Остальные врассыпную бросились в укрытия. Вместо выстрелов из своего автомата я услышал щелчки. Тогда я бросил его на асфальт и уже со всей дури навалился на будку. Будка почти готова была упасть, но не падала. Прошла секунда. Я вообще не знал, для чего я переворачиваю полицейский пост, и как мне это может помочь. Я просто делал это и не задавал лишних вопросов. Это была моя последняя надежда, а Джазмен по-прежнему заслуживал звание проводника, ведущего мимо всех тупиков. Ему можно и нужно было доверять в этом мире. Пулемёты открыли огонь. Джазмен слегка подтолкнул пост, и тот свалился крышей в сторону сотен направленных на меня стволов. Вместе с ним я упал на землю. Прошло ещё полсекунды. Время тянулось, как слюна во время изжоги. Мои глаза открылись, и я увидел невероятное: прямо под будкой оказался открытый канализационный люк. Оттуда воняло дерьмом и туда вела металлическая лестница. Я взглянул на Джазмена. В тот момент он показался мне Богом. Его чёрная шляпа с узкими полями была нимбом над его головой. Он стоял в этой грязи и смраде, он был чист, в его глазах горел огонь жизни, а пули пролетали мимо в миллиметре от его висков, а он был спокоен и твёрд. И от него несло Смертью, как и всё здесь. Пока я глядел на него, прошло ещё полсекунды. Просто сфотографировал взглядом и вернулся в реальность. Ещё столько же прошло, пока я глядел в колодец. Наступил критический момент, медлить больше было нельзя. Я заглянул в тёмную дыру. В это невозможно было поверить. Это был открытый колодец, который находился прямо под полицейским постом, и если бы я о нём не узнал, всё бы закончилось прямо здесь. Возле этого поста. В Польше. В городе венерически больных, чумных, туберкулёзников, геев и ублюдков. Но Джазмен был здесь. Он вёл меня мимо всех моих тупиков, ломая моё сознание, как все мы когда-то ломали систему. Причем это у нас получилось довольно удачно.
Для меня это было так: я помню те времена. Это утренние вокзалы, на которых всегда пахло резиной, селитрой, спрятанной в сигаретах, и прочим мусором. Мрак. С пригородных поездов выходит рабочий народ и возле турникетов образуется столпотворение. Такой момент из песни Высоцкого про райские яблоки:
И огромный этап у ворот на коленях сидел.
Или это было стадо в загоне. Да, это было рабское стадо. За теми «воротами мы срывали свои рабские яблоки». Тогда я стоял в этом стаде и ждал своей очереди. Того, чтоб прислонить бумажку к железке и пройти в Большой Город. А до этого было время, когда мы отказывались платить за воздух, за бумагу со штрихкодом, за собственное унижение. Потом что-то случилось. Теперь я думал: почему мы стоим здесь, под дождём или снегом, на холодном ветру или под палящим солнцем? Я смотрел вокруг. Нас было не пересчитать. Целая скотобойня. Такое количество людей в армии смело сойдут за пару пехотных рот, а если приехать на вокзал часов в семь утра – это будет, пожалуй, целый полк. И неужели мы не в силах были взять ситуацию под свой контроль. Нам не нужно было выполнять стратегических задач. Нужно было просто пройти и не обращать внимания ни на что. Нужно было выбраться из этого загона. Эта была ещё одна мелочь жизни, но, как известно, всё глобальное состоит из мелочей, и потому это было так важно. По ту сторону стояли люди в чёрных костюмах, но их было так мало! Как они казались сильны, когда перед этими железками стояла гигантская очередь и ждала момента, чтобы прислонить к ним свой штрихкод. Но как они показались бы ничтожны, когда эта толпа вынесла бы их наружу вместе со всеми турникетами и дверями. Они были бессильны, но мы стояли, продолжая жевать сопли. Я думал: «Как же нас довели до этого? Как мы сами себе это позволили?» Мы прижимались друг к другу и медленно шли. Иногда плотность толпы достигала того состояния, когда, находясь в эпицентре этого стихийного бедствия, можно было оторвать ноги от асфальта и наслаждаться тем, как тебя выносит медленный, но плотный поток. Бывало хуже. Да, толпа – это тоже стихия. Но, несмотря на то, что наше стадо было настолько плотно сжато, мы оставались одиночками. В нас не было этого пресловутого единства, о котором твердили все подряд и к которому все призывали. Каждый бессознательно оставался одиночкой.
В общем, толкаться надоело и нам. В какой-то из дней мы стали ниггерами, а ниггеры, вероятно, и освободились из рабства только потому, что додумались объединиться. Мы вынесли турникеты, вынесли людей в костюмах, снесли всё, что мешало нам пройти, и спокойно спустились в метро. Сотрудники полиции косо смотрели на нас своим министерским прищуром, и мы видели в их глазах неподдельный ужас. Они понимали: «Началось». Так думали и мы. Однако наша мысль отличалась от их мысли особенным, радостным оттенком. Это был красный мазок на белом фоне. Это были уже не мы – это были МЫ! Так МЫ сломали систему. Не было танков, миномётов, авиации, полномасштабной войны. МЫ – это двести человек с Курского вокзала, которые на минуту вышли из системы и поняли, что всё, что мы знали о силе и несокрушимости этой крепости – очередная иллюзия, но самая главная иллюзия в нашей жизни. Не было никакого захвата Кремля, никакого переворота. Просто день, когда этот поезд сошёл с рельс – это был день, когда сломалась вся система. В нас самих сломался Человек – эта рабская сущность или возвышенное существо.
Теперь Джазмен невидимо ходил за мной и вонючими тоннелями, колодцами и мёртвыми городами вёл меня в обход непроходимых мест, вытаскивал меня из ситуаций, из которых не выходят живыми. Он ломал меня как систему, и я то ли терял разум, то ли наоборот познавал истину. Этот вопрос в моей голове стоял наряду с вопросом о целях и векторах. Где-то в бессознательном. Это был тот самый Священный Катарсис, которого ждут всю жизнь, а когда он наступает, не могут им насладиться, потому что для всех Катарсис – это тяжелейшее потрясение и большие перемены. Раньше все ждали радикальных перемен, так почему же когда они происходили, люди прятались по норам, на кухни, пили водку и ждали новых перемен? Почему их так боялись?
Теперь нам нечего было бояться. Мы потеряли всё, что способен потерять человек. Мы потеряли в себе Человека. Хотя Человек на моей памяти всегда был неудачным творением природы, ведь он удостоился звания единственной твари, которая вознесла себя над миром и начала уничтожать свою создательницу. Саму Природу, саму суть этого мира.
Теперь мы были другими, мы почти слились с природой, почти стали ей, оставалось совсем немного до конца. Но моё подсознание мучило меня. Оно заставляло меня вытащить из себя Человека. Оно требовало с меня цель жизни, а не существования. И это не было похоже на отголоски системы внутри меня. Система больше никогда не будет работать. Скорее это был Человек – эта тираническая мразь, а с другой стороны – возвышенное создание.
Вся эта мысль уложилась у меня в голове в маленький скачок давления; в такой промежуток времени, за который пуля даже не успеет вылететь из ствола. Здесь моя жизнь была расписана по миллисекундам. Я мысленно попрощался с городом и на брюхе съехал вниз. Пулемёты строчили, а земля падала мне на голову. Я был счастлив.
VII.
Я долго полз по ржавой лестнице, ступени которой иногда вываливались из бетона, так что даже будучи спасённым от обезумивших и больных поляков, я не был застрахован, от падения на тёмное дно коллектора. После всего, что произошло, это была бы самая глупая смерть. И всё же, опускаясь на дно, моё второе чувство подсказывало мне, что Джазмен решил переложить на меня свою судьбу. Я вспомнил Владимир. Джазмена ничем не пронять: сначала он прошёл всю жизнь перед тем, как упасть в колодец и умереть в страшных мучениях от заражения крови. То, через что он прошёл, в православной религии зовётся мытарствами. Я же называю это последним броском. Я помню, один послушник, который позже стал монахом, сказал мне по секрету: «В этом полувеке на мир снизойдёт прозрение. Нужно ждать пришествия Христа». Я всё больше склоняюсь к тому, что он уже пришёл и только что заставлял меня опрокидывать полицейскую будку. И пусть это безумие, но мы дождались. Джазмен принёс нам Время Начала, Джазмен забрал его; Джазмен принёс нам Время Конца. Такое затишье перед последним колебанием планеты.
Я опустился на дно. Темнота выкалывала глаза тупой иглой. Под ногами я почувствовал что-то мягкое, но что это – я не знал и вряд ли хотел это узнать. Сделав шаг, я оступился, но сразу же поймал равновесие. В глубине туннеля появился тусклый приближающийся свет. Этот свет нёс кто-то у кого, судя по звуку, под ногами был сухой бетон, и шагал он по нему в сухой обуви с жёсткой подошвой. Это не могло не радовать; стало быть, я там, где ничего не течёт. Да и вообще, вместо мерзкого резкого запаха, в катакомбах витал лишь слабый запах канализации. Бывало и хуже. Тот коридор, по которому двигался человек, был расположен перпендикулярно тому, в котором я сейчас находился. Когда человек начал пересекать мой коридор, я замер. Если приглядеться, то можно было увидеть его хрупкий скелет, обтянутый белой, почти прозрачной кожей, и усомниться в том, что это существо зовётся человеком. На нём было надёто что-то вроде хирургического халата, да к тому же великоватого ему на несколько размеров. А если прислушаться, то можно было услышать, как он судорожно и быстро повторял одно и тоже:
– Świadomość tworzy światło,
Świadomość tworzy równowagę,
Świadomość jest bóg, który szukałem
Bóg jest prawdą, która jest otwarta do mnie
Niech prawda będzie rozproszyć mrok.
(Сознание создаёт свет,
Сознание создаёт равновесие,
Сознание это бог, которого я искал,
Бог это истина, которая открыта мне,
Пусть истина разгонит мрак).
Эти слова звучали с молитвенной выразительностью. Когда отсветы от фонаря немного осветили то, на чём я стою, но не достали до меня, я пристально наблюдал. Человек повернулся лицом ко мне. Но он смотрел не на меня, а как раз на мой оплот, мою хрупкую платформу. Он сделал в воздухе несколько больших круговых движений руками, как будто моет большой тряпкой большое стекло, приговаривая:
– Wiem – pokoju, postrzegania – agonii.
(Познавшим – покой, познающим – страданья.)
Свет от фонаря загулял по всем углам канализации и здорово меня ослепил. Когда я проморгался и посмотрел вниз, в глаза бросилось что-то такое же белое, как этот тип с фонарём. Я пригляделся. И другого ожидать было бы неправильно: это была огромная гора человеческих тел. Самая огромная из тех, что я видел. Некоторые из них были голые, некоторые одетые, некоторые раздеты только по пояс. Мужчины и женщины. Просто жертвы времени, ничего больше. Лица многих из них были изуродованы; у многих недоставало конечностей. И я был на вершине этой горы, ничем не удивлённый и недвижимый. Не стоит придавать слишком высокое значение тому, что его не заслуживает. На секунду свет фонаря куда-то делся и снова появился. Этот человек своим фонариком со свечкой освещал нас всех и глядел в темноту. Его глаза сверкали, он присматривался ко мне, пытаясь понять, жив я или мёртв, настоящий я или это ему причудилось. Я почувствовал, как что-то шевелится у меня под ногами.
– Думаешь, ты уже на самом дне? – Человек без глаз глядел на меня снизу вверх. Его брови выражали интерес.
– Ты слышишь эту музыку? – Спросил меня человек без ушей, стоя за моей спиной. Его глаза бегали по обшарпанным временем бетонным стенам. Он прислушивался.
А я и правда слышал музыку. Это был не вальс и не танго. Не Чайковский и не хард-кор. Да чёрт бы его побрал! Это был Блюз! Он звучал без ритма, но идеально ровно, беззвучно и в то же время от него можно было оглохнуть. Он был сложен, но его мелодия сразу же ложилась на слух, проникала в самую суть твоего мозга. Он был гениален!
– Эту музыку придумал ты сам. – Сказал человек без языка, представ предо мной и испытующе глядя мне в глаза.
– Беги.
И я спрыгнул вниз и покатился по телам. Вся эта гора из плоти и костей истерически смеялась, откуда-то изнутри доносились крики:
– Я дохну! Я задыхаюсь!
Я слышал, как человек с фонарём выругался по-польски и бросился бежать; видимо, подумал, что я – оживший мертвец. Да, действительно, фильмы ужасов и компьютерные игры в своё время изрядно покалечили нам психику. Хотя чем чёрт не шутит, может во всей этой суете, стрельбе, запахе разложения, смерти, сивушной водке и борьбе за жизнь, я сам не заметил как умер; и может, сейчас я качусь с этой «мёртвой» кручи уже живым мертвецом, который думает, что на самом деле жив. Но я не думал об этом, такие мысли приходят после, когда внезапно набрасывается меланхолия, и сжирает желание пофилософствовать.
А ведь иногда полезно подумать. Если войти внутрь себя, можно понять, что вся наша жизнь это глубокий сон, а реальность находится где-то далеко, и туда мы возвращаемся каждую миллиардную, а может и ста миллиардную долю секунды, даже не замечая этого. А может быть, реальности и нет вовсе, а есть только сон, который нельзя назвать реальностью. Можно дойти до невообразимого и необъяснимого в погоне за Истиной или Богом. Для начала нужно принять хотя бы то, что настоящий Бог – это не образ бородатого седого мужика в белом халате, который сидит на облаке. Бог незрим и нематериален, как и истина… и вечность. В наше время такими мыслями можно наслаждаться только в свободное время и при большом желании.
А на данный момент я продолжал думать, что я жив и держался за эту нить из последних сил. Что-то подсказывало мне, что я должен был догнать человека-альбиноса, потому что назад мне было нельзя, а впереди меня ждала только смердящая темнота, в которой можно потерять самого себя. Поэтому, докатившись до самого низа, я быстро оклемался и побежал за светом фонаря. За моей спиной смеялась мёртвая гниющая толпа.
Несмотря на своё неудобное и убогое одеяние, человек с фонарём бежал от меня довольно быстро, успевая кропить стены и трубы канализации благим польским матом. Я же – бежал молча, у меня ещё кружилась голова, и меня порой бросало то в одну сторону, то в другую. Мы бежали по ровному коридору канализации там, где раньше со всего города рекой текли отходы. Теперь эти реки высохли, а мы вот уже минуту держали одну и ту же дистанцию, не приближаясь и не отдаляясь друг от друга. Когда альбинос оборачивался, чтобы посмотреть, продолжается ли ещё погоня, я видел его бледное лицо и глаза, полные ужаса. Да, я действительно был похож на живого мертвеца после той дикой бойни в поезде. Кто знает, может какие-нибудь летописцы прознают о наших делах и в своих дневниках когда-нибудь назовут это «Железнодорожным слэмом» или «Депрессивным мошем». Было бы неплохо, оставить что-то после себя. Неподдельная ненависть, переложенная на незамысловатые слова и хард-корные мотивы. А теперь я скатился кубарем с самой высокой горы из мёртвых тел и в тёмном подземелье бегу за живым человеком.
В конце-то концов, наша с ним погоня закончилась тем, что белый, как призрак, человек в истерике просто бросил фонарь на бетонный пол и скрылся в темноте, матерясь и рыдая. Я подобрал фонарь. Странно, но, несмотря на то, что в оправу светильника были вставлены тонкие стёкла, он оставался целым, и его можно было прямо сейчас продавать за курицу-гриль или блок сигарет. Этот фонарь был родом из тех времён, когда вещи делались на века. Как раз для таких времён, как наше. А удача снова играла на меня. У меня был свет и ноги, которые всё ещё ходят – всё, чего можно желать. И ещё мне казалось, что за мной наблюдают из темноты; точнее, я это знал. За свои девятнадцать или уже двадцать лет, я научился доверять своим чувствам и досконально изучил их. Я всегда отличу одно чувство от другого. Когда я нахожусь один, где бы то ни было, но чувствую тяжесть чьих-то взглядов, значит я здесь не один. И попробуй, докажи мне обратное!
Я тихо отдышался и двинулся в ту сторону, куда убежал человек-альбинос. Я просто шёл и ждал, когда этот, смотрящий из темноты, перейдёт к мероприятиям.
Но пока было тихо. В светильнике оставалось ещё половина свечи. Мой путь лежал прямо. Мне было интересно, куда направлялся предыдущий хозяин фонаря. Я хотел прийти в то место и надеялся, что там меня ждёт еда и кусок мыла. Врачебная помощь – было бы вообще прекрасно. Я подумал о врачебной помощи, когда послышал свист изнутри себя. Я не понимал, от чего это и, честно сказать, мне было от этого неуютно. Вскоре меня забрал дикий кашель, и в результате у меня из глотки вылетел внушительный сгусток крови. Он тяжело шлёпнулся на бетонный пол. Я подошёл к нему и уставился на него, не доверяя своим глазам. Не по своей воле я начал накручивать себе, что сейчас мне случится умереть от внутреннего кровотечения. Это было бы нелепо, даже более нелепо, чем у Джазмена. Я подождал с минуту. Через минуту я был всё ещё на ногах, хотя и чувствовал себя не очень хорошо. На меня напала тоска; судя по ощущениям, поднялась температура; стало клонить в сон, бросило в озноб. Из темноты послышался ехидный смех, и я сразу же вспомнил Мёртвый город в Подмосковье. Жизнь научила меня не обращать внимание на посторонние звуки из темноты, реакцию мрака. Мне совсем ни к чему было идти туда и смотреть, кто там смеётся и по какому поводу. Но я рисовал его образы в своей голове. И каждый сам нарисует их, когда увидит это место, этот коридор заброшенной канализации.Только теперь я понимал, в какой ужасной дыре я нахожусь, и какой дырой стала для нас сама планета. Как мы её изнасиловали! Но на настоящий момент меня всё-таки больше волновало то, что я один в старой канализации; в светильнике осталось всего полсвечки; темнота смеётся надо мной; и на сколько страшен тот, чьим голосом она смеётся. Меня охватила паника. Я начал видеть их.
Они вылезали по бокам. Чуть высовывали свои мерзкие рожи на свет и снова уходил в темноту. Они кружились вокруг меня, как волчья стая. И я видел их только боковым зрением. Я поворачивался в сторону этой мрази, и тут же слева замечал другую, а та пропадала. Как они выглядели? Трудно описать. Кто-то говорил, невозможно запомнить, как выглядит призрак. Мозг под это не заточен. Но я всё-таки смутно припоминаю их. Босху такое не снилось и в наркотических снах. Такая фотография: я стою с фонарём, источая свет в тёмном коридоре подземелья. Они вокруг меня, то появляются, то опять исчезают. Все они бледные, в лохмотьях; рты расходятся в поддельные улыбки, и я вижу их гнилые зубы. Они чем-то похожи на того парня на вокзале в Варшаве. Но эти почему-то кажутся страшнее. Они поглощают звук ветра, гуляющего в этих туннелях, и я ощущаю себя в вакууме. Создают атмосферу ужаса, который сделал бы меня седым, если бы я таким ещё не был. У многих из них вообще нет зубов, у многих волосы хаотично висят на голове, а кожа настолько сухая, что все рожи в трещинах. Равновесие не держат и шатаются, как пьяные партизаны после Владимира. Это всего лишь кожура от яблока. Я вижу это почти каждый день, это всё часть моей жизни. Может быть, всё это нарисовало моё подсознание. Последнее время всё больше управляю собой не я, а мой мозг, моё бессознательное. Но это не важно: то, что невозможно придумать, невозможно описать – находилось у них в глазах. Заглянув в них один раз, я готов был опустошить свои глазницы, чтобы только не видеть этого ужаса. Я не знаю, что это было. Я аккуратно поставил фонарь на землю, забился в угол и зарыдал от страха. Туннели заполнились смехом этих демонов. Я сам не заметил, как подо мной образовывалась лужа мочи. Она сошла бы за эктоплазму, если бы понадобилось оправдание. Но это был ужас, от которого не грех и обмочиться. Некоторые умирают от разрыва сердца, а я, можно сказать, крепыш. Это было так: непонятный вакуум, темнота бетонных коридоров, смех самого Зла. Успокаивая себя, я слышал, как наверху дождь заливал гарнизон. Я думал: «Лучше бы я сдох! Чтоб я сдох».
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!