Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 16 страница
VIII.
Как я оттуда ушёл? не знаю, не помню. Моё сознание умерло, а когда оно воскресло, я уже шёл по туннелю, а в руке у меня висел фонарь. В нём оставалась только четверть свечи. Когда я чуть оклемаюсь от этого кошмара, ко мне начнут приходить флэш-бэки, короткие вспышки памяти. Я пойму, что полностью отдал себя в руки бессознательного, встал, поднял фонарь и побрёл своей дорогой. Мои ноги заплетались, я шатался, как эти твари или как партизаны во Владимире. Смех затих. Теперь я шёл, истощённый, и ноги уже хотели послать меня, отказываясь работать. Я слышал только свои шаги. Что это было? Катарсис? Сколько я прошёл? Сто метров? Десять километров? Туннель не заканчивается. В конце туннеля не брезжит свет. Я обернулся назад, там было так же темно, как и впереди. Казалось, что я иду по бесконечному коридору, в котором, чтобы выжить, надо идти. Как в Освенциме люди носили землю на носилках, то туда, то обратно: они же делали это просто так, чтобы забить себя, устать до смерти. Но пока они это делали, их оставляли в живых. Так и я сейчас шёл по этому коридору, только для того, чтобы выжить. Я на самом деле уверовал в это.
Я шёл, опираясь на стену, и думал, что эта смердящая темнота и влажность станут для меня последним пристанищем. Мои мысли, инстинкты, всё выдуманное и незаписанное, гениальные сны останутся в этой длинной бетонной могиле. Мне начинало казаться, что жизнь так и выглядит, на самом деле; или так выглядит мысль; незавершённое дело; Вечность. Моя рука внезапно провалилась в какую-то нишу в стене, и я не мог не обратить на это внимания. Это нечто было похоже на большую тяжёлую металлическую дверь с кодовым замком. Приглядевшись, я понял, что кода на этой двери не установлено, но зато это и правда была дверь, и ведь она куда-то вела! Не знаю, сколько времени я шёл до этого места, но этот отрезок показался мне вечностью. И, честно скажу, за это время я соскучился по дверям. Странно, но такое бывает, когда долго чего-то не видишь, не трогаешь, начинаешь по этому скучать. Даже если это какая-то мелочь, которую ты обычно не замечаешь, когда эта мелочь надолго исчезает, создаётся впечатление, что ты её недооценивал. Отсюда вывод – мелочей не бывает. И я соскучился по дверям.
|
|
|
«Что делать? – Думал я. – На двери – большая металлическая ручка. Дёрнуть! А вдруг за этой дверью меня ждёт начало этого туннеля или эти сумасшедшие твари, а у меня ни креста, ни ружья. А может, за этой дверью недружелюбные военные дезертиры или эвакуация. Что гадать! Надо идти!» Я с силой дёрнул за ручку, но было заперто. Но уйти я не мог, мне было некуда идти. Мои ноги были готовы отвалиться. Особенно болели сухожилия под коленями. Нужно было стучаться. Но я был безоружен. Кто знает, что может ждать меня за этой дверью. Я искренне боялся своего сознания, оно снова могло меня обмануть. Я боялся вернуться в начало. А может, эту дверь мне откроет Она. Тогда я задушу Её голыми руками, вытащу желудок и буду пинать его, как футбольный мяч, по всем вонючим коридорам подземелья, а ноги съем; я очень голоден. И на этом всё. Сквозь пелену этих мыслей, как будто, вдалеке, мне послышался смех. Это были они, эти твари. Не удивлюсь, если они молча шли за мной всё это время. Не удивлюсь, если всё это только из-за того, что я остановился».
|
|
|
Я поставил фонарь на пол и приготовился. У меня перед глазами встали образы этих чудовищ. Сказано мягко и сказочно. У меня перед глазами встали образы этих ужасных мразей, но это были ещё не они сами. Смех приближался. Он был весел и беззаботен. Но сипы, хрипы, раскатистость, эти стены и темнота делали их самым страшным звуком на планете. Этот смех селился у меня в голове, сбивал с толку, не давал подумать. Смех был уже совсем близко. Он был таким объёмным, что казалось, он заполнял меня, проникал через кожу. Я знал, что ещё пару секунд и ублюдки выйдут на свет, и будут истязать меня своим видом, глазами, смехом. За моей спиной послышался звук затвора… дверного затвора. Смех затух, как затухает жизнь в туберкулёзных палатах. Я резко обернулся и увидел своего старого знакомого. И это был не Джазмен. Это был Её отец, которого я впервые встретил в Мёртвом городе и который махал мне рукой на вокзале в Варшаве. Как он добрался досюда быстрей меня, и что он здесь забыл?! Он был не так бледен, как тот альбинос, у которого я отобрал фонарь; но на нём также красовались эти белые, испачканные дерьмом и кровью, лохмотья. А эти твари, в темноте, наблюдали за моей реакцией на него, и за его реакцией на меня.
|
|
|
– Не нашёл? – Сказал мне этот старик.
– Что?
– Нашёл Её?
– Как раз ищу. – У меня в душе на секунду появилось спокойствие от простого общения на родном языке.
– Руки не опустил?
– Нет… стараюсь.
– Ну давай, давай, а чего от тебя так мочой воняет?
Когда старик сказал это, по коридорам разошёлся смех этих бесов. Я обернулся, чтобы рассмотреть их лица. Не знаю, для чего мне это было нужно. Бесы оставались в темноте. Когда я снова повернулся к двери, она была уже заперта. Я снова дёрнул за ручку – заперто. Боковым зрением я заметил, что эти уродливые рыла начинают выходить на свет, и меня охватила паника. Я повис на дверной ручке, но безрезультатно. Тогда я начал долбиться в дверь кулаками, потом пытался выломать её плечом.
|
|
|
– Открывай, старик! Открывай! Ты знаешь, что я здесь! – Это было моё отчаяние. – Пожалуйста! Открой! Ублюдок! Прошу тебя! Они меня бесят! Эти мрази меня… жрут! – Это было уже настоящее отчаяние.
Я встал на колени, вопли перешли в истерику, мысли путались, изо рта вылетали нечленораздельные звуки. Я был уже седым. Когда я почувствовал, как бесы обхватывают мою голову своими изуродованными ручонками, моё лицо постарело ещё лет на двадцать. Они крепко вцепились в мою голову и стали тянуть её на себя. Казалось, они пытаются сорвать её у меня с плеч. Мышцы на шее напряглись, выступили вены. Я дёргался и выл, как пёс, которому медленно отсекают ноги бездушные учёные. Я лишался чего-то важного, это было ощутимо. Снова затвор; я в порыве предсмертного отчаяния навалился на дверь. Она открылась вовнутрь. Подняв голову, я увидел альбиноса. Это был не тот, которого я видел в туннеле. Не тот, но из того же теста. Смех заглох. Даже не заглох, а было ощущение, как будто он продолжается, но уже на таких частотах, которые неподвластны человеческому слуху. Или я оглох. Я понял, что всё закончилось, и на этот раз мне снова повезло, если можно так сказать. И я зарыдал. Этот человек улыбался и что-то говорил по-польски. Его улыбка была похожа на оскал, безумный взгляд не вызывал доверия. Во рту не было половины зубов, и был только один глаз. Но мне больше некому было доверять. Я, продолжая судорожно трястись, вцепился в его ногу и уткнулся в лапоть. Да, у него на ногах были белые лапти, сделанные непонятно из чего. Человек снова что-то сказал и поднял меня с земли.
Мы пошли коридорами, где тускло горели лампы с жёлтым светом. В их туннелях работало аварийное питание. Человек молчал, я молча шёл и дрожал, иногда всхлипывая и опираясь на правую стену. Мы долго шли. Наверно, минут пятнадцать. Мои ноги страшно болели, и я хромал. Но успокаивая себя, я думал, что осталось немного до тарелки супа и спокойного сна. В следующей жизни я буду запуганным хомяком, которого съедят дикие кошки. Хотя, нет… следующей жизни не будет.
Через какое-то время я упал от бессилия в ногах. Человек презрительно посмотрел на меня, так же презрительно улыбнулся, жестом позвал за собой и двинулся дальше.
– Jesteś we właściwym miejscu, mój przyjacielu. (Ты находишься в правильном месте, мой друг…) – Пробормотал он.
Я пополз за ним, полностью осознавая, насколько жалким стало моё существование. И если теперь мы жили по законам естественного отбора, почему я не думал о том, что могу быть съеден изголодавшимися альбиносами с полупрозрачной кожей? Болел живот, я и сам сейчас слона бы съел.
Стало понятно, что мы приближаемся к месту, когда стало слышно мощную музыку и крики. Мимо пробежал человек. Он смеялся, из ушей лилась кровь.
Это был большой просторный зал с балконами, также сделанными из бетона. Бетон отражал звук. В конце зала стояло множество больших колонок, подключённых к аварийному питанию. Освещение достаточно яркое для андеграунда, но слишком тусклое для быта. Но это было не главное.
Под самым потолком болтались повешенные люди. Они были повешены на собственных внутренностях. Те, кто был ещё жив, забирался на головы других и пытался допрыгнуть до висельников. Кто допрыгивал – болтался там до тех пор, пока удавка не порвётся и они вместе не упадут вниз. Когда в музыке случались стоп-таймы, все крики, стоны, рвотные позывы, молитвы – вылезали на поверхность. А так – кардан долбил, что было мочи. Каждый удар отдавался в груди. Я предпочёл бы темноту. Мне хотелось выколоть себе глаза. Эти бесноватые блевали друг на друга, совали ножи в интимные места, выбивали глаза, зубы, трахались, потом зверски убивали друг друга.
Раньше я думал, что видел Ад… наивный. Эти времена не перестают меня удивлять.
Меня захватила сумасшедшая тоска, когда я подумал о безысходности и безвыходности своего положения. Мне захотелось вклиниться в толпу этих ребят и погибнуть смертью храбрых самоубийц. Но я держался. Что мне оставалось делать? Я притворился мёртвым. Потом потихоньку попятился назад. Я был так жалок, что желание умертвить себя не отпускало меня ни на секунду.
Очередной стоп-тайм, остановка времени. В коридор выбегают ещё двое парней. Оба в крови и блевоте. У одного нет щёк, их откусили; со второго – сняли скальп. Они не замечают меня, я пячусь назад. Можно считать, что этот концерт я благополучно пережил.
………………………………………………………………………………
– Знаешь, ты попал туда, куда тебе и следовало. – Говорит мне Коля.
Он очень удивился, что я родом из Страны Дураков. Я тоже был удивлён, увидеть здесь русского человека. Кстати, как ни странно, несмотря на свою удалённость от родины, я довольно часто слышал русскую речь. Коля также, как и все, одет в белую свободную одежду, которая вся измазана кровью и всем, чем можно, но это не его кровь, пока что. Коля говорит, что когда кто-то познаёт Истину, с него, чаще всего снимают одежду и отдают её следующему бродяге. А мёртвых одевают в их прежнюю одежду и вывозят в определённое место. Коля нашёл меня очень просто. Я валялся на полу в костюме-тройке, а не в ихней «фирменной» униформе. Как Коля понял, что я русский? «Такие глупые жилетки, как у тебя шьют только в России». – Так он сказал. А уж как он это определил – загадка. Такая хард-кор тусовка у этих ребят называется обрядом Познания. Коля нашёл меня после обряда. Я лежал на полу и бредил. У них это называется «ангельским отторжением». Так говорит Коля. Ангел сидит в тебе и не даёт почувствовать всю красоту и многогранность Боли.
– Боль, – говорит Коля, – это не просто импульс, проходящий по ниточкам твоей нервной системы, это инструмент познания Истины. Мы все здесь, чтобы познать её.
– И долго ты здесь уже этим занимаешься?
– Пять дней перед первым обрядом и уже три дня после него…
– Подожди, я думал, что после обряда люди умирают, разве нет?
– После второго обряда. Не умирают, а приходят к Истине, познают. Есть ещё первый обряд…
– Ну и что это за первый обряд? Что-то вроде посвящения?
– В ходе первого обряда, из тебя изгоняют Ангела, который мешает тебе познать смысл всего сущего. Ангел для этого и существует. Его создали, как барьер, через который нужно перешагнуть. Ангел подменяет ценности, хочет чтоб ты жил пресмыкаясь, пишет законы в твоей голове, пишет не нужные моральные принципы. Он прячет тебя в самом тебе. Подумай сам, на досуге. Да и слово то какое страшное… Ангел… Ангел… Ан-гел.
С интонацией, с которой произнёс это Коля, слово «Ангел» и правда показалось зловещим. Я сразу понял, что здесь быстро всему учат, быстро лепят из тебя другого человека. Коля пробыл здесь чуть больше недели, а уже изгнал из себя Ангела и мечтал разорвать себя на части. Честно, для меня изгнание Ангела было очередной сказкой. Но мой опыт внутри меня говорил, что не стоит делать поспешных выводов. Ведь когда-то я думал, что меня ничем не удивить.
– Вот уже три дня никак не соберусь с силами, познать Истину… – Говорит Коля, и только сейчас я замечаю, как у него трясутся руки, – топчусь на месте. – Говорит он. Завтра я точно перейду этот порог. Кто хочет, тот познает.
– Слушай, а этих «познавших» у вас здесь куда складывают?
– Это не познавшие, а тела познавших. Для них у нас предусмотрено особое место в глубине туннелей.
– Это как выходить – сразу направо, да? А потом долго-долго по коридору.
– Да, но там не долго. Минут пять идти. А что?
Бах – такой выстрел в голову. Оказалось, пять минут ходьбы. Сознание снова меня обмануло.
– Да я просто только оттуда пришёл. Ваш монах меня увидел и подумал, что я из этих, «познавших». Убежал.
– А, бывает. Они встречаются в туннеле. Мы их обычно гоним, чтобы они не передавали нам информацию об Истине. Она может помешать нам в полной мере познать смысл всего сущего.
– Так они же умерли, как они могут нам что-то передать?
Уже говорю «нам», а не «вам». Здесь быстро вливаешься в коллектив, как я заметил. И я делаю вид, что никогда не общался с мёртвыми.
– Опять же, это их тела лежат и гниют, а сами они… ну, они освободились от своих тел, они выше этого, выше нас.
– И все они живут в туннеле под Шидловцем…
– Да, но есть мнение, что это их фантомы. Так говорит Нищий…
– Это ваш патриарх, что ли? У него прозвище такое?
– Говорят, что это его настоящее имя. И произносится оно на всех языках одинаково. У нас здесь даже китайцы его так зовут. У нас здесь много, кто есть. Сегодня твой первый день. Нищий говорит, что завтра ты должен быть готов к первому обряду.
– Эй, я не готов! И не собираюсь готовиться! Не нужна мне никакая Истина!
– Мне непривычно это слышать, ублюдок! – Судорога разрастается по Колиному телу, голос становится всё более уродливым. Это почти незаметный переход, но я это вижу и слышу. – Однако у тебя нет выхода. У нас отсюда живыми не выходят. – Он говорит это каким-то шипящим голосом, как будто его схватили за шею и пытаются душить. – Снаружи ты можешь рассказать о нас тем, кто нас не поймёт, и тогда сюда придут. Нас вытравят газом! Гнида, сгори, сгори! – Эти последние слова вылетают у него из чрева импульсами. Он говорит не своим голосом. Я сидел и ждал, пока Коля умрёт, я думал, что это удушье или что-нибудь в этом роде. Какая-нибудь тяжёлая астма. Я даже не вникал, кому были адресованы все эти «гнида, ублюдок, сгори…» Не знаю. Я не обращал внимания, потому что сильно устал, потому что много всего повидал, потому что не видел в астме ничего необычного. Это не будет являться обрядом познания. А Коля продолжал. Временами к нему возвращался человеческий оттенок голоса. В его мутных глазах, в безумно расширенных зрачках было написано, что он за что-то боролся, и это явно была не просто жизнь, казалось, что это была его душа. Там, в его глазах, как будто читалось: «Коли здесь нет!»
– Когда нас вытравят газом или расстреляют, поставив к стенке, это не зачтётся как познание, и Истина нам не откроется. По правилам, познание должно проходить в строгой конфиденциальности, при закрытой входной двери, в строго определённое время, когда Истина где-то рядом, при включённом свете, чтоб всё было видно.
– А музыка зачем?
– Музыка селит в нас ненависть и безысходность. С ней легче проходить обряд. Она, как мост между нашим невежеством и Истиной.
– Помирать, так с музыкой?
– «Помирать». Забудь это слово. Теперь ты никогда не умрёшь. Завтра твои страдания дойдут до последней стадии.
Последняя стадия кошмара. Ещё одна. Завтра мне поставят самую унылую, безысходную и жестокую пластинку в мире и будут изгонять из меня Ангела, а потом я повешусь на собственных кишках. Таких перспектив от этой жизни я не ожидал.
– Да нет, ты знаешь, – говорю я, – я пожалуй пойду.
– Говорю же тебе, ты не сможешь уйти. Тебе не дадут. До первого обряда здесь будут следить за каждым твоим шагом.
– А что потом?
– Потом ты и сам не захочешь уходить. – Голос Коли стал хриплым, казалось, он говорил сразу несколькими голосами. – Нам здесь хорошо. – Коля резко и крепко схватил меня за голову и заглянул мне прямо в глаза. Точнее куда-то за них, внутрь меня. Его глаза были бешенные, просто зверские.
Кажется, он готов был меня убить, но я почему-то знал, что он этого не сделает. Меня так клонило в сон, что если бы меня сейчас рвали на части четверо волков, я мог бы спокойно уснуть. Однако я понял, что дело до добра не доведёт.
– Посмотрим. – Сказал я, спокойно глядя в эти бесноватые глаза, ушёл подальше и улёгся спать на полу в том зале, где пару часов назад бесноватые убивали друг друга и радовались своему суициду. Мои мечты о тёплом ужине и мягкой постели уже который раз пошли прахом, и мне оставалось только ждать, когда надо мной всё-таки проведут этот выдуманный обряд, чтобы под очередную песню польских хардкорщиков хлопнуть дверью и пойти своей дорогой. Невыносимое желание курить одолевало меня. Так и умирают надежды.
Наутро меня разбудили тяжёлыми ударами по почкам. Говорят, раньше так будили заключённых. Я открыл глаза, удары сыпались один за другим. Палки, кулаки, ноги, локти – всё смешалось в одну кровавую картинку. Я понял, что пришло то самое «строго отведённое время», время моего обряда. Такое «времечко конца» в рамках Времени Конца. Я не очень выспался, а связки под коленями болели ещё сильнее, я готов был просить, чтоб меня убили, только чтобы отдохнуть. Эти парни подняли меня и толчком направили в нужную сторону. Я на секунду обернулся, удивительно, но в толпе я увидел пару женщин. Я так давно не видел женщин, и всё же мне было на них плевать. Я знал, куда мне нужно идти. Вдоль моего маршрута стояли бравые ребята, проходя мимо которых я получал по голове. Так начался обряд. Голова была пробита, хотелось спать, болели ноги. Я упал на середине пути в надежде отдохнуть. Глупо, наивно. После этого удары стали ещё яростнее и безжалостнее, ребята не жалели сил. Я зацепился за чью-то робу и снова встал на ноги. Мне дали пинка, и я шатко двинулся вперёд. Дорога до назначенного места заняла у меня минут десять, за это время из меня вытекло столько крови, сколько не может вытечь и за всю жизнь. Я чудом остался жив, и вообще, в этой войне я чудом ещё оставался жив!
Я плёлся по коридорам, измазанным фекалиями, спермой, кровью, мозгами; по загаженному полу, на котором частенько встречались осколки стекла и выбитые зубы; под серым потолком и жёлтыми лампами. И я пришёл. Нищий! Я здесь!
Меня завели в зал, похожий на тот, где вчера проходил концерт – второй обряд. Даже освещён этот зал был точно также… и такой же большой. Целая тьма народу хлынула сюда вслед за мной, все хотели ещё раз взглянуть на первый обряд. Вокруг меня – белое море народа – одинакового, готового ко всему и беспощадного. Как забыть их глаза, жаждущие зрелища?
Меня подвели к большому и массивному деревянному столу. Я был уже в полумраке, трудно было дышать. Я снова почувствовал недомогание и дикую боль в грудной клетке. Кашель, комок крови. Доктор не придёт. Эти проблемы с Ангелами, слабость, сознание меня подводит, кровь утекает – всё так сразу навалилось, хоть ложись да помирай.
И вот с меня снимают жилет и рубаху, кладут меня на этот деревянный стол, я что-то бормочу себе под нос, а эти ребята говорят, привязывая меня верёвками к петлям, врезанным в стол:
– Zamykać się, skurwysynu! Zamknij się, inaczej zanurzyć nóż tobie w dupie! (Заткнись, ублюдок! Заткнись, иначе я воткну тебе нож в задницу!)
Ругаются.
Голоса вокруг становятся громче, кажется, толпа уже начинает ощущать экстаз. Появляется ключевая фигура нашей постановки. Все зовут его Нищим. Я слышу сотню голосов, вещающих на разных языках – и все они кричат: «Нищий! Niuith! NիսկUիսկրդ! Nauath!» Здесь народ отовсюду: немцы; китайцы; норвежцы; армяне; чеченцы; преимущественно, конечно, поляки; несколько мальтийцев; и уж совсем непонятно, как сюда забрела парочка уругвайцев. Интернационал. Можно было бы узнать много всего интересного, если бы все не были заняты изгнанием Ангелов и суицидом.
Нищий вышел из своего собственного коридора. Коля говорит, что никому, кроме Нищего, ходить туда нельзя. Нищий – белее всех белых, почти прозрачен; его кожа была чем-то похожим на папиросную бумагу и никак не напоминала кожу человека. У Нищего огромная борода, почти достающая до пола. «Из его седой бороды можно делать швабры и мести пол», – первая мысль, пришедшая в голову. Кстати, по форме одежды бородатый лидер ничем не отличается от своего скота. На нём надета такая же белая роба, только чище. Белый цвет примелькался, рябит в глазах. На голове у Нищего не так много волос. Многие из них вырваны, где-то видны плеши, неровная стрижка. Видно, стригся сам и без зеркала. Аскет. Коля говорит, Нищему уже больше ста лет и семьдесят из них он прожил здесь. Отшельник. Практику по изгнанию Ангелов он ведёт ещё с середины прошлого века. Великий человек! Не знаю, правда это или нет, не знаю, возможно ли изгнать Ангела из человеческой плоти и есть ли там вообще этот Ангел, но я вижу, что все эти ребята настроены очень серьёзно. И честно сказать, я боюсь. Боюсь, потому что чувствую себя беспомощным и отправляюсь в неизвестность. Дайте мне заряженный автомат и я буду готов на всё, потому что знаю, что пока у меня есть оружие, у меня есть ещё шанс постоять за своё существование. Я буду знать, что у меня есть надежда на выживание, шанс! Но я связан по рукам и ногам. По телу разливается опустошающее чувство безысходности, уныние, депрессия. Я спокойно гляжу на Нищего, просто жду. Нищий наобум берет со стола грампластинку. Эстетствует. Выбирает, что будем слушать. Потом плешивый старик подходит к проигрывателю и ставит пластинку. Я смотрю вокруг и просто не могу поверить своим глазам! Всё это брехня! Бред! Но это есть! На отдельном столе у них стоит пластиночный проигрыватель, подключённый к огромной стереосистеме. Я думаю, как сказал бы Коля: «Так того требует религия».
Проигрыватель включается. Где-то я уже это слышал…
Теперь я просто не верю своим ушам! Играет блюз, в этом блюзе тоска и ненависть. Всё, как того требует религия. Эта музыка пахнет Смертью, как и всё вокруг. И точка. Я угадаю эту мелодию с трёх нот. Квартет имени Достоевского, прогони из меня Ангела! Джазмен, ты где-то рядом!
Толпой овладевают бесы. Те самые, которых не изгнали. Изгнали не бесов, нарушили равновесие. Сумасшествие, безумие. Бесноватая толпа, сотни бесноватых. Они меняются в лице, меняется взгляд, цвет глаз, кожа, голоса, начинают кричать на латинице. Бесы! Да убейте же меня!
Среди всей этой скачущей, орущей, стонущей и беснующейся дряни я ищу знакомое мне лицо. В такие моменты Джазмен должен быть где-то рядом. Он не может пропустить собственный концерт. А тем более, когда я в таком болоте, он вдвойне должен здесь присутствовать. Но я его не нахожу… он меня оставил.
Готовность номер один. Ждём, когда начнутся слова. Поехали!
В старых заброшенных подвалах блюза
Нас ждал проникновенный холод,
Нам выдали вино и булку,
Как трёхлинейку и паёк.
Стоп-тайм. Секунда молчания. В эту секунду Нищий берёт большой ржавый нож, газовую горелку и направляется ко мне.
Север, на небе тучи, завывают вихри…
А города как будто бы живые,
И расползаются на части света,
А нам осталось ледяное поле...
Мы жрали хлеб с вином, встречали зори,
Взбирались на холмы, увидеть море,
И солнце нас совсем не грело, вскоре
Мы отказались от него.
Я погружаюсь в эту музыку. Так работает мой защитный механизм. Я понимаю эти слова так, как мог их понимать только сам Джазмен. Освободите мне руки! Я сам себя зарежу!..
А тем временем, Нищий накаляет нож докрасна. Он подходит ко мне и смотрит мне в глаза, а я смотрю в его глаза. Страшно. Это написано в моих зрачках. Даже я это чувствую. Раскалённая сталь прикасается к моей груди, и я визжу, как раненная собака. Кожа и кровь шипят и плавятся на клинке. Мои глаза широко открыты. Лицо Нищего меняется на лицо старика из Мёртвого города, а потом становится лицом Джазмена, потом превращается в кровавую кашу… и опять по кругу. Лица мелькают так быстро, что я даже не успеваю их разглядеть. Я ищу то, за что можно зацепиться взглядом, чему уделить внимание, чтобы хоть немного отвлечься от боли. Я чувствую, как что-то тянет меня повернуть голову вправо, и я поворачиваю. Там, среди белых расшитых рубах, среди бесноватой толпы, стоит, спокойный, как статуя, Джазмен со своей фирменной улыбкой счастливого террориста-убийцы и мертвеца. Он, в своём костюме-тройке и чёрном длинном пальто, одетом не по погоде – чёрная точка на белом холсте. Тот, кого никогда ни с кем не спутаешь и всегда заметишь, несмотря ни на что. Я на секунду замолкаю, жду его указаний:
– Можешь орать во всю глотку, – говорит он, улыбаясь, – только язык не откуси.
Понял тебя, Джазмен. Из такого капкана даже сам Господь Бог не вытащит. Главное – это не откусить язык. И я ору во всю глотку, под этот безжалостный блюз.
В прутья клетки бились зеки, сверху скалились менты,
Мы сжимали трёхлинейки, как нательные кресты…
Я скрывался в тех парадных, где шприцы и трупный яд,
А по трупам Сталинграда шествовала Библия!
А по трубам Сталинграда дождевая шла вода,
Да бродило бычье стадо то туда, а то сюда…
Семена сибирской язвы расползались по телам…
Из заброшенных подвалов в небо лезет караван.
Я здесь, дёргаю ногами, мотаю головой, кричу и бьюсь в судорогах. Но мысленно я с теми апостолами, которых оставили, которые опускаются на святое дно этой жизни, в распадающийся на части мир. Я и сам из тех апостолов. Эти слова – письмо из Вечности Джазмена; то письмо, которое он обещал мне написать. Теперь я верю! Ничего не видно из-за слёз.
Нищий чертит раскалённым ножом на моей груди круг. Этот круг символизирует цикличность жизни. В религии всё решают символы, а не молитвы. Нищий молчит. Он вырезает ещё четыре небольших круга на оси – север, юг, запад, восток. Четвертует моего Ангела. Толпа смеётся, танцует слэм, блюёт, беснуется. Никого из них сейчас здесь нет – это бесы. Все эти знания приходят ко мне из Внешнего Разума. Теперь я верю! Теперь я способен поверить в самый безумный бред! Я уже хочу как можно быстрее познать эту боль, эту ненависть, суицид. Стремлюсь к Истине. Ангел во мне говорит: «Неужели ты поддался?! Тебя обвели вокруг пальца, как это раньше делали различные секты с теми, кто отчаялся!» И с этой мыслью приходит слабость и отчаяние. Мой Ангел надо мной смеётся.
И у меня появляются сомнения. Когда приходят сомнения, приходит обида на самого себя… боль становится острее.
О, играла мимо такта
Вновь «Лунная соната»…
Ночь заползала в кирхи,
Но не смолкали крики!
Шли долго-долго-долго,
Плясали пого-пого по городам!
В кодеиновых притонах шли на самое дно,
И на «крокодил» всё чаще походило вино!
Че… Че… Че Гевара
Такой дряни не заваривал!
И из твоих в крови насквозь промокших кед
Мы слепили здесь футболки и продали как бренд!
Басы отдаются в груди.
Всё готово! Нищий начинает отчитку:
– Esto quod convertet extra omne abscondita est...
Extra tendinis! Ex utero!
Angela dimitteretur. Ad aquilonem et ad occidentem, meridiem, ad orientem. Subito! Sicut tonitru! Ex utero! A gutture! Hinc mundi Quartert angelus!
(Пусть вывернется наружу всё, что спрятано...
Наружу сухожилия! Чрева наружу!
Ангела отпусти. На север, на запад, на юг, на восток. Внезапно! Подобно грому! Из чрева! Из глотки! На все стороны света! Четвертованный ангел!)
В притонах рок-н-ролла
Тритон встречал на самом дне
С тринитротолуолом…
Всё говорил о Сатане.
«Бесстрасстный буги-вуги...
Бес страшный носит угги
И розовые чёлки,
И протекают тёлки!»
В этих стенах бесноватые истекают от удовольствия. Я чувствую, как всё помещение захлёстывает злой радостью.
– Turpis! Informis! Impudenter! Veritas est Out euge! Veritas est Out euge! (Безобразно! Бесформенно! Безбожно! Истина где-то рядом! Истина где-то рядом!) – Орёт Нищий и его глаза наполняются благородной ненавистью. – (Падшие позн а ют Истину! Позн а ют боль! Не ведая страха!) Et cognoscetis veritatem cadentium! Discere de dolorem! Intrepidus! – Нищий делает движения, которые я уже где-то видел. Как будто большой тряпкой моет большое стекло. Так они «крестятся». Рисуют в воздухе этот круг, на оси ещё четыре и расчленяют Ангелов. Вся толпа повторяет движения Нищего. Я валяюсь на деревянном столе и познаю боль. Дичь, господа!
Бывало, корчило, бросало в дрожь,
Ломало,
Вбивало пульс в чумные виски.
Калеки... не дойти до Мекки...
И для многих дно кончалось в дельте Леты-реки!
В подвалах - холод,
Снаружи - холод!
Инеем покрываются фрески, замерзают пески,
Наши ряды косит спидозно-игольный серп, и бьёт венерический молот!
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!