Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 12 страница
– Я видел дыру в твоей груди, ты умер, мужик! Теперь я вместо тебя!
И что он мне ответил?
– Это тебе тот старик сказал, что я умер? Или ты и впрямь думаешь, что сможешь заменить меня здесь? Оставайся на своём месте, приятель, а то мы не поладим. Я сижу перед тобой на обычном деревянном стуле и курю самый настоящий табак, и ты куришь мой табак! И, вкушая дым, ты говоришь мне, что я мёртв! Вот это больше похоже на бред, и ещё это грубо с твоей стороны.
И я поверил его словам. Да, я снова поверил.
По громкой связи с нами разговаривает машинист:
– Поздравляю, парни, – говорит он, – вы попали на единственный за последние шесть лет поезд, идущий по маршруту «Варшава – Тартар»! Через несколько минут мы начнём наше увлекательное путешествие в никуда! Температура за бортом: восемнадцать градусов тепла; солнце ещё не зашло и освещает этот прекрасный город. Проводку мы делали наспех, поэтому, если откажут тормоза или через километр поезд просто откажется ехать, и мы остановимся под прицелами польских стволов, пусть выжившие помолятся за меня. Поезд скоростной, так что наша максимальная скорость составит около двухсот восьмидесяти километров в час, и я, новичок, который ни разу не брался даже за баранку обычного тепловоза, буду вести состав. Будет сложновато, здесь как-то всё иначе, но будет весело, обещаю. Тем более, что в любой момент мы можем напороться на изувеченный участок дороги, и наша махина сойдёт с рельс. Всё, не буду вас больше пугать... – Весь вагон иронично смеётся, показывая, что нас испугать довольно-таки сложно. На моём лице не колышется ни одна из множества старческих морщин, мои седые волосы не встают дыбом. Мне девятнадцать… или уже двадцать. Точно не известно никому. – Итак, мы начинаем! Заряжай! Поехали!
|
|
|
И мотор, как видно, и правда начал работать. Едва заметное ощущение мятежной радости бесшумно, почти не слышно, внутри меня мешается с чувством тревоги и страхом перед неизвестностью; но если подумать, вспомнить о том, сколько мы повидали до того, как сесть в этот поезд, то тревога исчезает сама собой. Когда состав разогрелся, послышался убийственный лязг и скрежет, и мы поехали.
– Не беспокойтесь, это просто ходовая проржавела! – Успокаивает нас тревожный голос машиниста.
А мне всё равно, я ничего в этом не смыслю. Я вижу, как на платформе стоят Джазмен и отец невесты, этот старичок, машут мне руками и улыбаются. Я машу им в ответ.
Состав дёрнулся и чуть не заглох; снова дёрнулся и со скрежетом покатился. Некоторые из нас выражают благодарность удаче и неопытному машинисту аплодисментами и счастливым свистом. Все они думают, что мы едем куда-то в Рай, где всегда солнечно, и под ясным солнцем пасутся лошади, и по огромным полям бегают пушистые зайцы каменного цвета. И нет оружия, оседлых, партизан, армии: только люди и звери в понимании и единстве с Природой. Не знаю, если честно, я тоже на это надеюсь.
|
|
|
Кто-то сказал, что в любой ситуации всегда нужно оставаться человеком. У нас это не получается. В последнее время нами всё больше движут животные инстинкты выживания. Мы добиваемся того, за что боремся, приобретаем настоящие ценности и теперь точно понимаем, что оставаться людьми нам сейчас совершенно ни к чему.
Из тёмного подземелья дорога выводит нас на свет. Под рельсами множество поломанных шпал, по бокам дороги валяются бетонные столбы, дёргающийся состав, набирая скорость, режет колёсами оборванные провода ЛЭП и трясётся всё сильнее. Вдалеке мы видим неестественно багровеющий закат. Облака на небе по форме похожи на дым от пожара, который разгоняют руками, чтобы не задохнуться. Ещё мы видим, кое-где, настоящий чёрный дым. Всё как всегда. И вокруг разрушенный город, красота! С некоторых возвышений солдаты и офицерьё смотрят на нас через бинокли и не понимают, что происходит. «Откуда в городе, от которого почти ничего не осталось, взялся скоростной поезд?» Эти ребята точно не здешние… возможно, испанцы или итальянцы. Когда мы проезжаем совсем рядом с руинами, то можем разглядеть их форму.
|
|
|
– Точно не поляки. – Говорит кто-то, сидящий справа от меня. – Итальянцы, небось.
Честно сказать, за недолгое время мы сделали много шороху в Восточной Европе. Нас называют самыми хладнокровными и жестокими головорезами континента, хотя, уверен, они преувеличивают. Здешнему населению мы известны как Бригада Страны Дураков. Когда от нашей родины не осталось ничего, только мусор и пепелище, оставшиеся со мной парни из разных бригад слились в одну. Да, мы из Страны Дураков; мы её любимые дети, мы и есть Дураки! Едем, сами не знаем куда, не знаем зачем. Я один знаю, во имя чего терплю всё это, но кому известно, жива ли ещё Она? Столько лет прошло…
Мы едем, и нам остаётся надеяться только на то, чтобы поезд не заглох в самый ответственный момент или не слетел с рельс. Или чтоб войска не успели среагировать и не заложили взрывчатку под железную дорогу. Может быть всё, что угодно. По громкой связи с помехами нам сообщают:
– Скорость двести сорок километров в час, быстрее не поедет.
И этого нам достаточно: фигуры людей и обломков зданий, которые находятся ближе всего, проносятся мимо с бешеной скоростью и превращаются в какую-то мазню. Как будто сумасшедший художник взял все краски, что у него были, и размазал их по холсту, величиной с вагонное окно. Только вдалеке все мы видим несколько человек в форме, стоящих на одной из самых высоких точек и наблюдающих за нами в бинокли. О, это ожидание неизбежного. Мы все прекрасно понимаем, что многие из нас не сойдут с этого поезда. Вопрос: кто? Мы уже давно не верим Чудеса, несмотря на то, что они иногда всё-таки случаются. Дело принципа. Меня осеняет не особенно гениальная, но и не плохая мысль:
|
|
|
– Надо забаррикадировать окно машиниста! – Говорю я, весь вагон меня слышит.
– А как поезд вести, если в окно ничего не увидишь? – Спрашивает один из парней таким тоном, как будто я сказал полную чепуху. Но у меня хватает самокритичности и, даже, великодушия, чтобы согласиться с тем, что и его мысль тоже может быть уместна.
И я продолжаю гнуть своё:
– Переключит на автопилот, – отвечаю я, – в крайнем случае, если автопилот не сработает, это всё же лучше, чем машиниста, да к тому же ещё и механика, пристрелят. Тогда-то нам точно всем хана. Кто-нибудь из вас умеет водить поезд?
– Я электрички водил. – Говорит какой-то лысый партизан с шелушащимся лицом. Он трёт его руками и ему на ноги падают, играючи, кусочки кожи. Как облетающая листва. Осень жизни. Но тут вообще всё как-то по-другому, так что за этот поезд я даже не возьмусь.
– Кто умеет водить поезд такого типа? – Повторяю я вопрос, но уже с уточнением.
Все молчат.
И мы на полусогнутых, переходя из вагона в вагон, пробираемся к кабине машиниста. Там, снаружи, раздаётся первый выстрел, а за ним – пулемётные очереди. Мне это напоминает отплытие из Кёнигсберга: тогда мы тоже слышали выстрелы, казалось, миллиона стволов и это багровое небо, и звук этот был так от нас далёк, что все мы представляли это какой-то реконструкцией, а мы – всего лишь зрители. Но теперь мы – участники, главные герои «реконструкции» и, видимо, злодеи. Так что большая часть пассажиров ложится на пол (кто-то живой, кто-то – уже нет) и живые закрывают головы руками. Летят стёкла, куски обивки вагонов, а мы даже не пытаемся отстреливаться. Нас всех трясёт, и мы несёмся на гигантской скорости. Но мы выехали уже почти за черту города.
Мы заходим в кабину машиниста и видим, что дело плохо. Он лежит на полу и орёт благим матом. О, сколько раз нам доводилось слышать эти вопли. Мы видим, разбитые стёкла на полу, кровь и машиниста Ваню, держащегося за глаза, и по его рукам стекает кровь. Осколки лишили его зрения. А поезд летит на бешенной скорости, лихой ветер вжимает нас друг в друга и разминает по стенам кабины.
– Баян! Серый, тащи баян! – Кричит один партизан другому, и тот приносит ему из соседнего вагона целую аптечку с готовыми героиновыми шприцами.
– Ты уверен, что оно того стоит? – Спрашивает Серёга и поглядывает то на машиниста, то на шприцы. – Стратегический запас.
– Давай сюда! – Уверенно отвечает тот, первый, и наклоняется к Ивану. Он берёт его за шиворот, как мешок с дерьмом, и подтаскивает к себе. Ваня отпирается и кричит. – Держите ему руки! – Кричит первый.
Двое ребят подходят к нему и насилу оттаскивают руки машиниста от окровавленного лица, и все мы видим, как его глаза превратились в мякоть, и как оттуда торчат стёкла, крошечные и побольше. Когда смотришь на это, глаза начинают болеть и у тебя.
– Закатайте ему рукава! – Орёт тот парень, выжимая воздух из шприца, отвернувшись от ветра, и Ваня кричит какие-то непонятные слова. И, кажется, он плачет, только слёз нет. Мы все их уже давно выплакали. А уж он – тем более. Парни закатывают машинисту рукава, всё это время поезд остаётся без управления, а спаситель находит на жилистых Ваниных руках самую подходящую вену и пытается попасть в неё иглой шприца. Поезд истерично трясётся, как в зоне неимоверной турбулентности; держащего шприц лихорадит и у него дрожат руки. А я? что я? стою, курю. И парень всё же умудряется попасть в вену и потихоньку впустить успокаивающий яд в Ванин организм. Четыре – семь секунд, и полное спокойствие, никаких криков и стонов. Полное молчание, тряска, отдаляющиеся выстрелы. Обряд прошёл успешно. Ваня получил огромную дозу героина, как сказал нам тот, который ставил укол. Мы уже боимся, как бы он не помер.
Вот я уже сижу за пультом управления этой развалюхи, а Ваня на заднем плане, сидя на полу, рассказывает мне, что тянуть, куда давить, как управлять этой вещью. Я, в принципе, и сам понял, это, оказывается, не очень-то и сложно. Вот такая история для дневника. Только где он?
…………………………………………………………………………....
Всё тот же пасмурный день. И точно такое же небо. С запада дует лёгкий ветерок. Пустынная местность. Мрачный, унылый пейзаж. Пыльная тропинка уходит вверх. Да-да, и по тропинке идёт Она с каким-то абстрактным некто, который держит её за руку.
Я смотрю на это без особых душевных терзаний, поворачиваюсь и вижу Джазмена. Ему уже нечего сказать, ведь я не ору, не прошу Её вернуться, не рыдаю, не проявляю слабость. Поэтому он одобрительно кивает мне головой. Я сижу на большом сером валуне и набираю из грязной пластиковой бутылки в шприц два кубика героина. Снадобье. Рукав моей белой рубахи завёрнут, а Она всё уходит куда-то вверх; вот-вот пропадёт из виду. Я загоняю шприц под кожу, и туповатая игла проламывает мою вену. Странно, я, вроде, сам её точил. Нажать, впустить в себя это зелье – всё равно, что нажать на курок. Когда делаешь это каждый день – для тебя это всё равно, что сходить поесть. Поэтому я без всяких колебаний «спускаю курок», и у меня остаётся от четырёх до семи секунд, чтобы сказать ей вслед всё, что я думаю о сложившейся ситуации. У меня чувства играют, мысли проносятся в голове, мне обидно и горько. Опять та же песня – те же чувства, мысли. Хочется бежать вниз, отмахнувшись от Джазмена, упасть, свернуться, зарыдать, но нет, я уже не тот. Я успокаиваюсь и собираюсь с мыслями. Время тянется очень длинной ниткой, клубок неурядиц и гнетущих проблем разматывается, и всё это сходит на нет. У меня очень мало времени, но я готов к последнему своему слову. И я говорю:
– Да пошла ты на хрен!
Материя рвётся, клубок распутался до конца.
…………………………………………………………………………....
II.
Кто-то мне нашёптывал про конец света. Он говорил, что об Землю разобьется астероид «Апофис». А потом я это увидел. Ночь и день менялись за минуту, так же как и снег менялся дождём; град, извержения вулканов, наводнения – всё за секунду. Холодно и страшно. Но всё это сон, сладкий сон.
– Мне сейчас приснился сон. – Снова взявшись за управление, говорю я Джазмену, который спокойно сидит и курит возле разбитого окна. В кабину рвётся неистовый ветер, глаза у меня слезятся, вся картина размыта. Трудно держать голову прямо, её всё время тянет назад от ветра.
– Ты сейчас чуть было всех не угробил. – Отвечает он, спокойно глядя на проносящиеся мимо выжженные, засорённые этикетками известных фирм, залитые мазутом и засыпанные розовыми кристаллами фенола, поля. – Нельзя спать за рулём, ты знаешь?
На насыпи валяется сошедший с рельс огромный грузовой состав. По нему лазят люди с глазами зомби, и у них точно что-то не так со здоровьем. Поезд был под завязку загружен ядами. У людей не отказывает мозг, не стоит член, не работает желудок и очень скоро остановится мотор. Глядя на такую картину, с воодушевлением ощущаешь всю радость своей животной жизни. Ты ещё не опустился на такую глубину, на такое дно, но и твоя жизнь на жизнь тоже мало похожа. Хотя, в ней больше искренней и неугомонной радости, чем в те времена, когда ты жил, работал, любил. Должно быть, я говорю так, чтобы успокоить себя. На самом деле, всё это просто есть, и я стараюсь выжить, загнанный в рамки своего времени.
– А сколько я спал? – Спрашиваю я.
– Да не знаю я, сколько ты там спал! – У меня за спиной звучит голос Вани. – У меня нет глаз…
– Секунд десять не больше. – Отвечает Джазмен. – Во сне это время может показаться вечностью.
– Кстати, как там, в Вечности?
– Я пока не могу дать тебе чёткое понятие. Когда сам пойму, тогда напишу тебе. Или расскажу.
– Ты хочешь снова туда вернуться?
– Я всегда там. Лучше не пытайся понять, не напрягайся.
– А когда ты вошёл в поезд?
– Не задумывайся об этом…
– Я здесь с самого начала! Токарев, ты сумасшедший ублюдок! – А это снова заговорил Иван.
– Я не с тобой разговариваю, Вань, помолчи.
– А с кем? Кто здесь?
– Наши Владимирские наркоманы называли это «выход». Ставишься героином, ловишь приход, ощущаешь что-то вроде длительного оргазма, проблемы твои становятся далёкими и простыми, а потом «выходишь». Внутренняя тревога, депрессия, раздражительность. Сейчас его ещё начнёт лихорадить, смотри. Что вы сделали с человеком? – Он неодобрительно крутит головой. – Он так теперь и будет – баянистом. Лучше бы вы его убили, избавили бы от мучений.
– Лучше бы вы меня убили! – Орёт Ваня со слезами в голосе, и его дико трясёт.
– Куда направляетесь? – Спрашивает Джазмен и прикуривает ещё одну сигарету.
– Куда глаза глядят. – Отвечаю я, и тоже закуриваю сигарету, которую стрельнул у собеседника. Ветер наполняет мой рот, и я почти не чувствую табачного дыма. Странное ощущение. Наш спидометр показывает сто километров в час. И к лучшему, на большей скорости с разбитым лобовым стеклом было бы не так комфортно. – Куда глядят глаза.
– Сука! Ты смеёшься?! Тебе смешно?! – Ваня, сидя на полу свирепствует. Фраза про глаза его очень задела. Притом, что он всерьёз думал, что я беседую с ним. Каждый более-менее здравомыслящий человек подумал бы так же.
– А куда глядят? – Уточняет Джазмен.
– Пока непонятно.
– Что тебе непонятно? – Говорит Ваня. – Смешно или нет?! Это тебе непонятно?!
– Отдыхай, Иван.
– Да пошёл ты!
– Знаешь, – говорит Кусков, – ты устал.
– Да. – Отвечаю я и тушу бычок сигареты о пульт управления.
– Давай я тебя подменю.
Я встаю и перехожу в вагон, оставляя Джазмена на управление этой колесницей и полностью ему доверяя. Под ногами хрустит битое стекло, валяются люди, мёртвые и раненные, стонущие и судорожно кривляющиеся в агонии. Привычная картина. Босх рисовал цветы и бабочек, по сравнению с этой картиной. Это мой стиль. Остальные сидят спокойно на своих местах и смотрят на прекрасные виды равнин и высоких трав.
Я, было, уже задремал, когда какой-то мужик, лет тридцати, в кожаных штанах ударил меня с ноги в лицо и начал на меня орать:
– Ты чего хочешь, сволочь, чтоб мы тут все подохли что ли?!
– Что случилось? – Не понимая в чём дело, спрашиваю я и начинаю вытирать кровь, которая медленно течёт у меня из носа.
– Кто состав ведёт?! Я тебя спрашиваю, кто вести вызвался?!
– Ну, я вызвался…
– Так что ты тут делаешь, мразь?!
Этот парень явно служил в армии, налицо дедовщина.
– Меня заменяют. – Отвечаю я.
– Кто? – Этот «дедушка» держит меня за грудки и орёт на меня во всё горло. Все в вагоне смотрят на меня волками и что-то ворчат. И в этот момент я понимаю, что я здесь больше не лидер. Я здесь не могу заменить Джазмена, и он меня сильно подставил.
Я отталкиваю этого парня и назидательно говорю:
– Никогда так не делай!
Его глаза наливаются яростью, и он в бешенстве от моей наглости. Если честно, я сам понимаю свою вину на сто процентов и искренне каюсь, но извинения здесь не принимаются, в таких кругах. Это те же партизаны, сбежавшие от Смерти, повидавшие и пережившие всё самое ужасное и перевернувшие мир. Их не интересует, устал ты или полон сил, ты должен делать, что должен. Единственным оправданием может быть только смерть. Тем более, когда от тебя отказываются все те, кто был готов с тобой пойти до конца; отказываются, потому что ты стал бесполезен, потерял кредит доверия, наделал много глупостей, шансов восстановиться почти нет. Нет и желания. И этот, в кожаных штанах, приближается ко мне и толкает меня так, что я снова сажусь на место. Это чувство похоже на унижение, я всё решил. Я привстаю и со всей силы, что во мне имеется, вкладываюсь с локтя в нос этого ублюдка. Он падает на моего соседа, сидящего напротив меня, и закрывает лицо руками. Картина страшного суда. Весь вагон, как по щелчку, превращается в живое существо. Кто-то рядом тоже встаёт и говорит:
– Всё, успокойся!
И я с размаху по-деревенски попадаю ему кулаком прямо в правый глаз. Это азарт. Сознание отключается. Странно, я обычно спокоен, но сейчас я нервничаю, как никогда. Я знаю каждого из них, мы один за другого, плечом к плечу вырезали целые деревни. Но мне нужно забыть про эти байки о рыцарстве. Они – мои враги и я это понимаю, они были врагами с самого начала. Просто потому, что никого нельзя любить и доверять тоже некому. Просто обидно. Какой-то шустрый парень подходит и технично пробивает мне голенью в голову – определённо, кик-боксёр. Не очень приятное ощущение, а точнее, очень неприятное. И у меня в голове мутит, я падаю на пол на какого-то мертвеца. По-моему это Ренат, он был отличным поваром. И мой немузыкальный слух улавливает тяжёлые шаги: весь вагон планомерно встаёт, дыбится и направляется ко мне. Это шаги обезумевших футбольных фанатов в переполненных вагонах электричек. Ассоциация из прошлого.
– Меня таращит! О, Святая Троица, как же меня прёт от всего этого! – Орёт тот, который ставится героином. Да и вообще, все начинают что-то выкрикивать. Очень давит на психику, но я всё ещё в азарте, я в деле. После того, как моя голова соприкоснулась с твёрдым окоченевшим телом Рената, её содержимое стало работать быстрее. Исключительно в целях выживания, я вынимаю нож из чехла, болтающегося у него на поясе, и пытаюсь встать, получаю ещё раз по лицу ногой и чувствую, как на меня падает какая-то туша, килограммов, эдак, сто. И вот как раз эта туша первой получает перо под ребро и сваливается с меня, подобно скользкому мешку с рыбьим жиром. Страшный суд, я – подсудимый, пытающийся сбежать из зала. Обыденность, рутина. Но на данный момент, конкретно для меня – это буря эмоций, адреналин, ненависть, движение, полное ощущение себя как по-настоящему живого организма. Когда парни увидели, как их озверевший соратник бесстрастно насаживает своих товарищей на нож, они поняли, что я настроен серьёзно, и немного приосадили с напором. Да, для них это было потрясение, для меня, честно сказать, тоже. И все мы также переживали потрясение от потрясения, ведь мы так давно этого не ощущали. Нам всем это было нужно. Потрясение! Потрясение! Катарсис – очищающее потрясение! Что ещё может быть настолько же способно изменить всех нас, раз и навсегда. Со Времени Начала я изменился достаточно сильно для того, чтобы сказать, что я повидал и жизнь, и боль, и предательство. Хотя, Джазмен бы не согласился, он этим просто жил. Но вот, теперь я меняюсь снова: закаляюсь, становлюсь хладнокровнее, хитрее, становлюсь более непредсказуемым, а это тоже очень важный аспект выживания.
Поверх голов, в адреналиновом тумане, я вижу Джазмена, совершенно спокойно стоящего в дверях вагона и созерцающего происходящее. Его никто не трогает. Во всей этой суете и панике многие из партизан уже потеряли меня как цель. Они бьют друг друга, режут, отгрызают друг другу кадыки и всё, что можно, в борьбе за свои бесценные и в то же время ничего не стоящие шкуры. Убийство меня в суматохе превратилось в мясорубку. А я, тем временем, на полусогнутых ногах пытаюсь расталкивать локтями плоть, встающую на моём пути, прорываясь к выходу, где стоит Кусков, который машет мне рукой. Моя же рука с ножом гуляет отдельно от меня по людским телам, и остриё мечется, наугад протыкая животы, паховые области, колени, разрывая мышцы на ногах. Раздаются одиночные выстрелы, и с потолка сыпятся стёкла от уцелевших после пулемётного обстрела длинных вагонных ламп. Уже через секунду пули начинают попадать в людей. Становится ясно, что ситуация не наладится. Удар чьего-то локтя пришёлся прямо на мой затылок, когда я был уже почти в проёме дверей. Я упал и почувствовал, как разбитые стёкла проходят сквозь мясо моих ладоней, очень больно. Двое молодцов начали отплясывать джигу на моей спине и голове. Кто-то ещё пинал меня ногой со всей дури по лицу. В глазах помутнело. С каждым ударом голова пустела и готова была сорваться с плеч. Пистолеты барабанили в ритме экстремального хардкора, тела по одному падали и тонули в толпе, а озлобленные рёвы сменялись жалостливыми пронзительными стонами. Никто не хотел умирать. (Мне на секунду представился дикий запад, где ковбои, как в кино, пляшут, визжат и палят из револьверов почём зря). Когда начали раздаваться автоматные очереди, я был уже почти готов выключиться и отдать концы. Автоматчики косили всех, чья голова находилась хотя бы в метре от залитого кровью пола, так что мне серьёзно повезло – я лежал, упёршись головой в стену, и почти не подавал признаков жизни. Двадцать пятым кадром в голове мелькали сны, один за другим. О чём они были, я, разумеется, не помню. Кажется, в каждом из них присутствовала тропинка, уходящая вверх, и Она с этим пресловутым некто. Страдания – одно из главных условий просветления. Я светлел или даже становился святым. Один анархист (в своих кругах его, кажется, звали Пит), сказал следующую фразу: «Не нужен Иисус, когда здесь все иисусы». Это было начало двадцать первого века. Интересно, что бы он сказал теперь – через пару-тройку десятков лет? Эта фраза становится по-настоящему актуальной только теперь, в эти минуты. Когда на моём теле перестали плясать, я включился и еле живой пополз по телам. Тот, кто футболил мою голову получил своё – шальная пуля оторвала ему челюсть. В этот момент я как раз опирался на его лицо. Скользкое. В дверях Джазмен сидел на корточках и манил меня указательным пальцем.
– Да уж, – сказал он, глядя в моё разбитое вдребезги лицо, держа его на своей ладони, – хирургия здесь бессильна. – И моё лицо снова упало на пол.
Где-то была моя тетрадь с записями. «Послание…», вроде бы так, по-детски, я её называл. В общем, она пропала. Если об этом событии станет известно, думаю, его назовут «Гражданская война в масштабах одного вагона» или как-нибудь так. Историки выдумают витиеватое название, чему захочешь. Психологи будут приводить нас как пример того, что бывает из-за массовых психозов и депрессии; а Европа воздаст хвалу небесам за то, что «самые опасные головорезы» наконец-то увидели жертву среди своего стада.
Я собрался с силами и выполз в тамбур. Когда я поднялся, опираясь на стену и оставляя на ней кровавые следы, Кусков курил, стоя возле рычага стоп крана. Мои глаза упёрлись в уголёк сигареты и скатились на рычаг. Шатаясь в полном бессилии, моё мясо зашевелилось в ту сторону. Я обхватил стоп кран двумя руками и повис на нём. Состав, который до сих пор вёл неизвестно кто, с лязгом и скрипом начал тормозить. Двери распахнулись. За считанные секунды скорость упала со ста километров в час до абсолютного нуля. Всех, конечно же, неслабо швырнуло. Свалившись, я зацепился за пол там, где открывалась дверь. Я подтянулся к краю, схватил автомат, вылетевший вместе с кем-то из вагона в тамбур, и вывалился наружу. Когда я скатился по насыпи, мой помутневший разум будоражило только одно: «Я умер». И тогда я вырубился окончательно.
III.
……………………………………………………………………………
Кто-то рассказывал: как-то раз в Чехии вспомнили о гильотинах. Это случилось лет семь-восемь назад, когда беспорядки только начинались. Двадцать партизан из К о линской бригады заковали в кандалы и выстроили на футбольном поле стадиона Generali Arena в Праге. Это событие должно было стать публичной казнью. Собрались все: люди-обыватели, все центральные каналы и газеты со всего света, бизнесмены, чиновники, артисты эстрады. Всё было чинно, как на церемониях. На эшафот зашёл президент и толкнул воодушевляющую речь о том, что террористам не место в приличном обществе, что радикальное движение должно быть загнано в подвалы, а его сторонники должны быть уничтожены. (Он погиб в тот же день – при отъезде от стадиона, под овации многочисленных горожан, его машина была подбита миномётным огнём, который вели партизаны с городских окраин. Это была акция мести. В тот день от бомбёжки погибло шестьсот два человека и двести тридцать девять были ранены).
– Но ведь мы же не звери! – Воскликнул президент. – Мы чтим права любого человека! Даже таких подонков, как эти! Мы дадим им последнее слово.
И слово взял К о линский лидер, его звали Сидониус Махач.
– Каяться нам не в чем и не за чем. Вас сегодня так много, а гильотина наводит такой ажиотаж, что просить вас отказаться от этого зрелища – было бы глупо, бесполезно и, даже, унизительно. Но у меня для вас есть заманчивое предложение.
Его лицо было спокойно, а душа билась в агонии, и было еле видно, как у него тряслись колени. По вискам стекал пот. Из его тела выходил последний бес. И он сказал:
– Если я, будучи уже обезглавленным, перешагну через своих друзей, лежащих на эшафоте, вы должны будете их отпустить. Скольких перешагну, стольких и отпустите.
Над стадионом нависло напряжённое молчание. Президент смотрел на Махача, как на сумасшедшего, коим он, наверное, и являлся. И уже, спустя несколько секунд, толпа в несколько сотен тысяч человек катилась от смеха и ругала Сидониуса за безумство. Средневековье.
– Как тебя зовут, безумец?.. – Спросил президент с каким-то отеческим и сострадальческим оттенком в голосе.
– Сидониус… Сидониус Махач! Моё имя знает каждый чех. И я не сумасшедший. Я прошу мой народ дать мне шанс…
– Ты хоть знаешь, что ты натворил? Твоих «подвигов» не сосчитать! Ты террорист…
– Я это знаю. Все это знают…
– Ты раскаиваешься?
– Никогда.
– И после этого ты хочешь, чтоб я дал тебе шанс? – Он обратился к публике. – Наш убийца просит у нас поблажки! Настолько ли мы великодушны? Вам решать.
Отличный пример демократии. Обнищавший Евросоюз одобрительно кивал головой.
Сначала трибуны замолчали, потом тихонько зашептались. Шёпот перерос в средней громкости говор, но до единогласного решения так и не дошло. Такова демократия. В итоге казнь перенесли на шесть часов вечера, а за это время спецслужбы заставили проголосовать самых известных медийных личностей в пользу того, чтобы Сидониусу была оказана последняя почесть. Демократия – скопище среднестатистического обывателя (русского и чешского), решившего, что ему дали власть. Хотя этот обыватель в политике – всё равно, что дурак в институте ядерной физики.
Смеркалось. Моросил дождик. Двадцать человек лежали на эшафоте в наручниках, надеясь только на удачу. Те, кто был дальше всех от гильотины, уже ни на что не надеялись. По деревянному полу покатилась дрожь, мандраж. А, непосредственно, возле машины смерти стоял Сидониус Махач в кандалах. Его палач был одет в деловой костюм, чтобы не напоминать тех, средневековых палачей-берсерков, с огромными окровавленными топорами на плечах. Оркестр торжественно играл гимн своей страны, чешская публика держалась за те места, где находится сердце. Публика была подготовлена к казни, как тело самурая к последней битве. Опустошённая голова и каменное тело самурая. Гимн потух, над стадионом воцарилась давящая тишина.
– Приступим. – Сказал палач, нажав на кнопку, которая подняла лезвие к верхней точке гильотины. Автоматическая гильотина – государственный заказ. Чехи серьёзно выделились: ноу хау в сфере казни – это уже само по себе ноу хау. Если б не Время Начала, того гляди, во всех странах начали бы придумывать какие-нибудь лазерные виселицы для бойких несогласных. Целая коллекция таких игрушек уже сколачивалась где-нибудь в глубоких андеграундах мировой науки. Палач сказал: «Приступим!»
Махача, было, взяли за шиворот, чтоб подвести поближе к гильотине, но тот отмахнулся плечом и всем видом показал, что и теперь его жизнь как бы в его руках. Поэтому он сам подошёл к агрегату и остановился.
– Шея должна лежать вот здесь. – Палач тактично указал на выемку в нижней раме гильотины.
– Для этого мне придётся встать на колени… – Ответил Сид, его голос дрожал. Колени тряслись, как никогда. Он никогда не хотел умереть перед жаждущей толпой, перед камерами, и тем более на коленях. Сид повторял, как заклятье, слова одной французской сталинистки: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Как она умерла, он не знал. Это было давно: где-то в шестидесятых годах двадцатого века. Но эти слова прочно осели у него в голове. И сейчас он отбросил их в сторону. Сид на полминуты задумался, палач молчал. Потом Сид поднял голову и увидел перед собой гигантский стадион, на который пришли сотни тысяч человек, чтобы узреть его погибель. Он видел вспышки фотокамер, которые фотографировали его лицо с бровки футбольного поля. А журналисты и радиоведущие всё пытались подобраться поближе. На гигантском экране транслировали крупным планом его лицо. Потом Сид задрал голову кверху и увидел небо, на котором собирались тучи. – Пора завязывать с этой клоунадой. – Прошептал он. Палач одобрительно кивнул, и на его лице появилась злая улыбка предчувствия. Так, глядя в небо, Сидониус Махач встал на колени перед гильотиной, перед церковью, перед властью, перед людьми, копошащимися с пивом на трибунах Generali Arena, как копошатся морские свинки за обедом.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 12; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!