Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 18 страница
– Я тут присяду, да?
И не дожидаясь ответа, посадил себя на большой шершавый брус, что лежало поближе к костру и раньше являлось какой-нибудь балкой или перекрытием в жилом строении.
– Ну что, налетай! – Сказал я и нагло снял кусок конины с шампура.
При Джазмене я себе такого не позволял по двум причинам: во-первых, тогда во мне ещё держались хоть какие-то нормы морали; а во-вторых, Джазмен это делал за меня.
– Ммм… вкусно, – восхищался я, – где такого коня-то достали?
Было ясно, что меня не понимают: не понимают моего языка, не понимают мои действия. Я был очень голодным и говорил только потому, что это продолжало держать их в ступоре от моей наглости.
– Не жалко было лошадку-то?
Под пристальными ошалевшими взглядами всей общины кусок в горло не лез. «Если будут убивать как чужака, пусть убивают – сытым, и помирать не жалко», – вертелось у меня в голове. В конце концов, меня просто исключили из своей компании, немного потолкав меня ногами и выбросив моё поношенное тело на дорогу, которая когда-то была главной улицей города. Однако ещё кусочек мяса мне удалось взять с собой. Я ни капли не обиделся на негативно настроенных поляков и отправился, было, искать ночлег и тёплую одежду, когда меня подозвали ребята из другой компании:
– (Эй, сектант) Hey, cultist, – так они меня окликнули, – przyjść. (подойди).
Доедая свой кусок и вытирая руки об одежду, я подошёл к той компании. На вид, это была компания типичных ребят с городских окраин, которые до войны занимались грабежом, разбоем, ну и так, по мелочи. Я же, почему-то, ощущал себя, как маленький индиец из трущоб, оказавшийся в компании магнатов. Итак, их было четверо, все они были одеты в спортивную одежду, сшитую в древних китайских подсобках. Они, отделившись ото всех, занимали относительно удобное место возле разбитого крыльца двухэтажного дома, который находился в более-менее достойном состоянии, относительно других сооружений. Самое завидное место в городе, можно сказать, место под Солнцем. На лысой голове одного из них красовалась кепка, которую в русском народе прозвали «жиганка», а на спортивный костюм было надето классическое пальто из драпа. Этот был определённо лидер – это ощущалось на расстоянии. Лицо его было усеяно боевыми шрамами, а глаза выражали сонливость и скуку. Однако, по степени изношенности, моя физиономия, конечно же, выигрывала. Хвастаться нечем, знаю.
|
|
|
Возле кирпичной стены валялись винтовки и автоматы.
– Czego chcesz się tutaj? (Что тебе здесь надо?) – Спросил он, достал из кармана кусок жевательного табака и запихнул себе в рот, в котором не было половины зубов.
– Если бы ты говорил по-русски, я бы тебе ответил. – Вежливо ответил я и уставился на эту бравую команду, как будто ожидая дальнейших указаний.
|
|
|
Они переглянулись.
– Rosjanin? (Русский?) – С интересом спросил другой член их компании, одетый в тёплую дублёнку. Глядя на него, мне самому становилось теплее.
– Так точно, Rosjanin. – Ответил я, почему-то произнеся солдатское «так точно», и воспроизведя звуки, которые издал мой собеседник.
– Sylvester, przynieść słownika! (Сильвестр, неси словарь!) – Сказал лидер ещё одному мужику лет сорока. Тот был одет в крупногабаритный чёрный пуховик, из которого местами торчал пух. Осунувшаяся тощая фигура этого человека не слишком подходила под эту одежду, но каждый выживал, как мог.
Мужик зашёл в здание, на первый этаж; прошёл одну комнату, вторую, подошёл к комоду, стоявшему возле стены с ободранными обоями, открыл верхний ящик и достал большой зелёный том, на котором золотыми буквами было написано: «Polsko-rosyjska, rosyjsko-polski słownik» (Польско-русский и русско-польский словарь). Для меня как для русского человека – этот словарь был полной неожиданностью.
Тот, что был в жиганке, долго листал словарь, а потом на ломаном русском обратился ко мне:
– Россиянин хотеть есть? – После этих слов он уставился на меня с идиотским выражением лица.
|
|
|
В общем-то, когда я услышал изуродованную и всячески изнасилованную родную речь, произнесённую с интонацией ребёнка дауна, а потом увидел это лицо, я еле сдерживал смех первые две секунды, после этого меня пробрало на агрессию, и я разволновался. При всём при этом, я не почувствовал, что теряю контроль над собственным телом или тону в воде. Вообще ничего не произошло, и я сказал:
– Да, и не мешало бы приодеться.
К этому времени я не ел уже так давно, что любой живой человек сейчас бы позавидовал моей выносливости и живучести.
Поляк снова принялся листать словарь, на этот раз дело затянулось, и лидер прибегнул к помощи своего товарища, который был одет в дублёнку. Тот подошёл и указал пальцем на нужное слово или фразу.
– Куда ты направлять… себя? – Спросил тот, в жиганке.
Я не удивился, что это интересует оседлых разбойников, так как в современном мире ничему удивляться нельзя, да и теперь меня точно ничем нельзя было удивить. И я, собрав в кучу свои скудные знания географии, построил в голове карту старушки-Европы и ответил:
– Сицилия, Бронте… это, как я понимаю, на юг.
Парни переглянулись.
– У нас для тебя есть работа. – Сказал, наконец, лысый. – Выполнять – будешь есть, пить, тепло одеваться…
|
|
|
– Мы довести тебя до Австрии через Чехию за пять день. Меньше пять день. – Добавил его товарищ.
Это были не просто оседлые; это были настоящие поляки – народ предпринимателей, у которых всё в порядке с талантом мотивировать рабоче-крестьянский пролетариат, готовый удавиться за золотые горы или хотя бы ломоть хлеба, как это обычно бывает.
– И что же это за работа такая? – Спросил я. Причём слово «работа» сходило у меня с языка с некоторой долей неудобства. Тут я и понял, что очень давно не произносил этого слова именно в этом смысле. Слово-рудимент. Да и, собственно, знать, что там была за работа – мне было ни к чему, так как ради тарелки бульона и засохшей корки хлеба я готов был и убивать, и грабить, и насиловать… всё, кроме последнего. Однако, слово работа в эпоху «Возвращения в каменный век» звучало жутковато и попахивало неизвестностью, которой так боится человек.
Мне сунули в руку листок с подробным описанием маршрута на польском языке. Интуитивно я понимал, где обозначены километры, где метры, а где объекты. Непонятны были лишь сокращения. Но уже сейчас было ясно, что предприимчивые поляки собираются отправить меня на какой-то завод, где находится что-то очень ценное для них и за что они готовы пожертвовать моей жизнью. «Пожертвовать» – ляпну ещё тоже…
На ломанном русском мне объяснили, что завод находится в десяти километрах от города, строго охраняется, и ни в каких обывательских картах, даже в эпоху Интернета, его расположение не обозначалось. Вся информация добыта в ходе разведки и многократных наступлений малочисленных партизанских групп. Поляки сказали, что этот завод изготавливает фармацевтические препараты и рассылает их мелкими партиями во всевозможные военные укрепления, чтобы солдаты не подыхали от сифилиса, рака, лучевой болезни, туберкулёза и скуки. (Многие из препаратов вызывают галлюцинации. Уверен). Много месяцев партизаны и оседлые пытались вычислить маршруты, по которым идёт транспорт. Маршруты до сих пор неизвестны. Я принял задумчиво-внимающий вид, думая о том, что моим заданием станет вычисление маршрутов транспорта, как в шпионских фильмах или как у прапрапрадедов во время Великой Отечественной. Но всё было гораздо прозаичнее: мне дали вещмешок и армейский штык-нож и, полистав словарь, сказали:
– Карл везти тебя на один путь. Потом – карта.
Это значило, что поляк в дублёнке довезёт меня до одной из дорог, а дальше надо будет ориентироваться по написанному маршруту. Дальше – я один, как и всегда. Мне сказали, чтоб я принёс один противотуберкулёзный препарат для одного из этих парней. И получилось, что эти парни просто изо всех сил пытались спасти своего товарища, умирающего от туберкулёза. Это выглядело даже по-братски. И, всё-таки, в этом была какая-то доля поэзии и романтики, которую эти оседлые, может быть, ценили в жизни и ради этого жили. Но если так, то в этом был и настоящий бунт! Стоять за нравы, от которых все отказались, пытаться сохранить в себе Человека и демонстрировать его окружающим тебя животным – это восстание против собственной природы в пользу собственной души. Восстание, на которое я смотрел с презрением, так как видел в этом что-то из сюжетов романтических мелодрам; и немного гомосексуализма (как бы странно это ни было). На самом деле, я удивился, почему бы им не пристрелить и не сжечь своего дружка, пока он не разнёс заразу по всему посёлку? Мне-то было плевать: у нас с ним была одна беда, и когда я внезапно увидел его, моё лицо чуть скривилось. Я сразу вспомнил Джазмена, как я хотел ему помочь, как не хотел, чтобы он умирал. Поднимается что-то изнутри, какое-то добро и меланхолия. Я начинаю сочувствовать своим собеседникам, но больше всего – сочувствую ему: не знаю, как я раньше его не заметил. Он лежал слева от крыльца на кушетке, стоящей здесь для него, и постоянно кашлял кровью. А моё лицо перекосило не от бледного вида его кожи, не от комков его лёгких, лежащих на асфальте. Меня взял ужас, когда я представил себя на его месте, умирающего и жалкого. Они трепетно относились к своему другу, пили с ним из одной бутылки и не боялись выплюнуть свои лёгкие, кормили его с ложечки. А я в это время подумал и о себе. Даже дурак без труда поставит себе правильный диагноз, когда постоянно кашляет, испытывает слабость и выплёвывает собственные лёгкие. Я решил, взять с этого завода несколько упаковок и для себя, бояться оставалось только побочных действий или наркотической зависимости от этих неизвестных лекарств. Галлюцинаций мне и так хватало, а Джазмен говорил, что я окончательно убил в себе здравый рассудок. Как-то раз Джазмен говорил про какого-то Олдоса Хаксли – учёного-наркомана. Он писал, что сумасшедшим нельзя принимать наркотики. Когда их принимает здоровый, он видит вселенную и познаёт её, зная, что вернётся обратно. Сумасшедший же под воздействием расширяющих сознание веществ видит ту же самую вселенную, но эта вселенная катится на него гигантским колесом, которое вот-вот наедет на него и раздавит. Все они уже там, в этом космосе. Безвозвратно. Так писал этот Хаксли. Психопатам противопоказаны наркотики. Джазмен уже намекал мне на меня самого. С каждой прожитой секундой мной всё больше овладевает страх, и я свято верю, что всё неизбежно закончится.
XI.
Мы уходим из этого мира на самом его подъёме. Серьёзно. Мы, почти забывшие про время, мешающие нам чувства, забывшие про деньги, отбросившие всё, что нам не нужно. Существа, которые почти приспособились к выживанию. Почти. Мы идём по ступеням, ведущим нас вниз, как по дороге домой. Завершить свой жизненный цикл в такое время – всё равно, что погибнуть в последнюю минуту Великой Отечественной Войны! Клянусь, я не желал такого Ада. Я верю, что Всадником на каменном коне будет Джазмен. Почему-то мне кажется, что это Он будет вершить суд и отбирать биоматериал, чтобы вырастить новых людей, таких же приспособленных, безжалостных и суровых, как сам палеолит. Это будет уже другая планета – без меня.
Двадцатилетний парень по кличке Луи на своём ржавом микроавтобусе вывез меня на какую-то дорогу, причём это явно была не магистраль. Это была дорога, выложенная из бетонных плит. Как идущему на смерть, Луи с тоской в глазах выдал мне пояс с кобурой, русский пистолет последней модели и нож ручной работы, весьма длинный. Луи что-то сказал на польском, видимо пожелал мне удачи, и уехал.
Оставшись наедине с собой, я отправился по своему пути, иногда поглядывая на карту и ничего в ней не понимая. К сожалению, за всю свою жизнь я так и не научился читать карты и определять стороны света без компаса. (Собственно, меня этому никто не учил, а жизнь у меня была не такой уж и долгой на тот момент.) Итак, оставшись один на один со своим топографическим кретинизмом, я подчинился животному инстинкту, интуиции и партизанскому закону. Идя по разбитой временем дороге и не сворачивая с неё, я глядел на карту и ожидал увидеть хоть один из объектов, изображённых на ней. Мне грезилась тарелка горячего супа из животного мяса, приправленного молотым перцем; грезилась тёплая кровать; грезилось ещё что-то…
Уставший от грёз, я стал подбирать с дороги жуков и поедать их на ходу. Их жёсткая хорда с примесью песка хрустела у меня на зубах, и это был самый сладостный хруст на тот момент жизни. Сколько же было таких моментов! Что-то кислое разливалось во рту.
Сколько прошло времени, я не помню, да это и неважно. По правой стороне я увидел один из объектов, изображённых на карте – это была огромная труба из красного кирпича. Труба котельной. Эта труба возвышалась над деревьями и, казалось, пронизывала небо. Да, она была больше, чем обычно бывают трубы в котельных. Странно, что сама котельная находилась в лесу, и к ней вела узкая тропинка, заросшая невысокой травой и покрытая еловыми иглами. В целом, этот вид на секунду пробудил во мне некоторые чувства, забытые мной. Это были чувство красоты, чувство восторга, ощущение силы, непоколебимости и превосходства природы и ещё множество человеческих чувств. Я стоял возле тропинки, уставившись на котельную, стоящую в лесу и чувствовал, как из меня наружу выбирается Человек. Но было ещё одно чувство – чувство того, что кто-то оттуда, из здания, как будто гипнотизировал и звал меня. Бесы.
Зная, что ничего хорошего меня не ждёт, я ступил на тропу… Сознание, то и дело, пыталось выключиться, но что-то внутри заставляло мозги шевелиться. Я подходил ближе. Котельная стояла чуть вдалеке от трубы, и была выложена из белого кирпича. Углы осыпались от времени. Крыша, как всегда, залита мазутом. И всё-таки было странно, что такой объект находился именно здесь, в лесу. Я подошёл к двери и осторожно потянул за ручку, дверь приоткрылась. Что-то шипело в ушах и шептало на мёртвом языке. Это была война Человека и Демона внутри меня.
Отбросив сомнения и вынув пистолет из кобуры, я распахнул дверь и сделал шаг в помещение. Помещение выглядело, явно не как простая котельная. Было ясно, что здесь кто-то жил, а, может быть, живёт и до сих пор. Голос в голове слышался всё чётче:
– Рядом, ты рядом… – Шептал он сипло.
Я услышал шум в кладовой, точнее не шум, а грохот. Через секунду оттуда вывалился полноватый мужик с многолетней бородой и ружьём наперевес. Упав на пол, он сделал два выстрела. Я отвернулся и присел, как будто в меня летели не пули, а камушки. Однако оба выстрела пошли в стену, расположенную прямо за мной. Честно сказать, я был несколько напуган, а точнее, чуть не опорожнился от такого внезапного поворота событий, но, если хорошо подумать, то ожидаемого. По комнате разошёлся мой любимый запах пороха, а за ним – запах русского перегара. Ружьё было двуствольное, так что пока алкоголик возился с патронами, я развернулся и уже хотел, было, прострелить толстяку макушку, но что-то остановило меня и заставило вглядеться в черты лица своей потенциальной жертвы. Прошло несколько секунд. Было видно, что тот парень ждал выстрела в свою сторону в любой момент. Именно поэтому он бессмысленно втягивал голову в плечи и продолжал упорно перезаряжать уже почти не рабочее от старости ружьё. Когда он понял, что пауза затянулась, он поднял глаза и застал меня в застывшем состоянии. Я опустил пистолет. Я не верил своим глазам! Это был он – тот, кого я уже не ожидал увидеть! Это был Михалыч! Фёдор Михалыч! Тот самый дядька, что вывез нас из подмосковного леса прямо к черте Мёртвого города. Тот, с которым мы жарили самогон в непроветриваемом автомобиле; Михалыч, который дал мне футболку с надписью «УБЕЙ МЕНТА!», и Михалыч, который спас наши шкуры от очередной смерти. Я не верил своим глазам! «Джазмен! – Меня разрывало изнутри. – Смотри, кого я нашёл, ты будешь рад с ним повидаться!»
Михалыч приподнялся, опираясь на металлический стул, и тоже вгляделся в моё лицо. Да, с тех пор жизнь меня потаскала, и на старого Костю Токарева я был уже не похож. Но Фёдор Михалыч сначала долго смотрел на меня, рыгнул, посмотрел ещё, а потом воскликнул:
– Чтоб меня черти драли! Ты!!! По глазам узнал!
Он был определённо рад меня видеть, и даже казалось, что старик немного протрезвел.
– Я просто уже не во что не верю! – Радостно и ни к стати заорал я, и бросил пистолет на пол.
Теперь было ясно, что все эти чувства красоты, восторга и Человека возникли у меня внутри не из воздуха. Это был знак, что рядом кто-то есть. Кто-то, кого можно считать родным, несмотря на то, что ты видел его один раз, а вспоминать вообще забыл.
XII.
А потом была попойка. Михалыч бросился в кладовку, где у него находилась лишь тушёнка, самогон, сделанный на еловых иглах, а на стене висели патроны для двустволки. Мы сидели за столом, пили, закусывали и спрашивали друг друга о том, как нам жилось и выживалось всё это время.
– Где твой товарищ-музыкант? – Спросил Михалыч и, чокнувшись со мной стаканом, опрокинул ещё пятьдесят граммов.
– Погиб. – Сухо ответил я, тоже осушив свой стакан, а потом добавил. – Погиб смертью храбрых.
– А, всё таки…
– Да. – Я не дал Михалычу договорить, а сам про себя вспомнил, как старик называл свой подмосковный дом хосписом. Фёдор Михалыч уже тогда поражался, как Джазмену удаётся жить с заражением крови и разлагающейся конечностью. И поэтому я не дал ему договорить, говорить было нечего.
– Ну, давай… – Сказал Михалыч, разлив по стаканам мутной браги, и мы выпили, не чокаясь.
Мне тогда показалось, будто бы мы десантники, ветераны Чечни, или ополченцы, воевавшие на Донбассе, поминающие друга. Но мы были ветеранами других событий, ветеранами собственной Жизни. Я отхаркнул кровавый ком и выплюнул его на пол. Михалыч сделал вид, что не заметил этого, хотя, может быть, он этого и не заметил по-настоящему.
– А как ты здесь очутился? – Наконец спросил я после долгого молчания.
Михалыч помрачнел ещё больше:
– Помнишь, я говорил про Микки?..
Я должен был вспомнить сразу, чтобы не держать эту напряжённую паузу, но мне пришлось поковыряться в памяти, чтоб вытащить оттуда этот светлый образ Фединой любви.
– Ну! – Поторопил меня Федя.
– А, вспомнил! – Быстро ответил я, и Михалыч начал свой рассказ. Хотя, на самом деле, Микки была довольно мимолётным персонажем в моей жизни, и вспоминать её образ мне приходилось уже во время рассказа.
– Когда я вывез вас из леса и вернулся домой, то пару ночей не спал. До вас я почти о ней не вспоминал, почти забыл, понимаешь? А как вам про неё рассказал, так опять всё запылало! Вот я и подумал: «Э… А может она жива ещё?! А? А может, я ей нужен?!» – Каждое слово Фёдор произносил всё с большей тоской в голосе. На глазах появлялись слёзы. – И тогда я отправился в Чехию. Не стоит говорить о том, что мне пришлось повидать: о том, как насилуют и убивают, потрошат людей, топят младенцев, сжигают церкви… – Напряжение в Федином голосе росло, того гляди полилась бы пена изо рта. Если хорошо вглядеться в эти глаза, пропитанные болью и обесцененным интеллектом, то можно было бы смотреть художественный фильм, о том, как человек прошёл этот путь. Но мне эта картина была скучна...
– Ты ничего не видел… – Отрезал я, а Михалыч не стал спорить и оторвался от перечисления пороков современного мира. Я уже наслушался и нагляделся.
– В общем, в Чехии я очутился через два месяца. Ещё месяц скитаний по территории страны. Если бы не случай, так бы её и не нашёл.
– Что за случай? – Заинтересованно спросил я, где-то глубоко внутри осознавая некоторую схожесть наших с Михалычем историй. Схожесть была не велика – лишь в том, что мы оба ищем своих любимых. Ни цели, ни чувства, ни смыслы этих историй не совпадали. Но было что-то общее в этих двух историях, что-то такое, что воспринимается на уровне души. Скептик сказал бы, что это всего лишь совпадение. Но я уже не помнил тех времён, когда наткнулся на первое настоящее Чудо, и поэтому я носом чуял, что из этой истории мне удастся почерпнуть что-то и для себя. Да и вообще, мне казалось, что Фёдор Михалыч поможет мне распутать клубок до конца, и эта наша встреча произошла неслучайно. – Так что за случай?
– Остался без транспорта, еды и всяких средств для выживания. В тот день в городе стояла сорокоградусная жара, а на солнце было находиться просто невозможно. Ночью температура резко упала и стала колебаться, переходя от низкого минуса к большому плюсу, и дождь менялся снегом, и наоборот. Местечко называлось Кутна Гора. Там находился Собор Богоматери – древнейшее архитектурное сооружение в уже полуразвалившемся состоянии. Вид был мощным и грандиозным. И это я осознаю только сейчас, так как тогда мне было совсем не до этого. Кругом были кучи сгнивших и разбитых напрочь машин; а кое-где даже валялись зонты от летних кафе. В арку вошёл человек со свечей, и я окликнул его. Место было унылое, мрачное и довольно безлюдное, и этот тип, увидев меня, бросился бежать. Не понимая в чём дело, я бросился за ним. – Михалыч говорил уже довольно спокойно и даже как-то литературно. Я сидел, наслаждался его тяжёлыми самокрутками, и мне казалось, что я слушаю приключенческий рассказ. А если заглянуть в его глаза, я смотрел бы фильм… – Бежали мы довольно быстро, я чувствовал его адреналин. Из моей памяти стёрся весь маршрут – мы плутали десятками коридоров и лестниц, этот парень добежал до какой-то двери и судорожно стал ковыряться в замке огромным ключом. Я почти догнал этого альбиноса!..
И здесь меня переключило. Моя память воспалилась, и перед глазами пошли кадры суицидальных ритуалов, голос Фёдора перебивался звуками стонущего подземелья и шипением демонов:
– Истина рядом...
Я невольно повернулся налево – рядом, на ещё одном стуле сидел Джазмен и с явно наигранным удивлением смотрел мне в глаза. Получилось так, что мы одновременно переглянулись, якобы в одну секунду что-то смекнув. Напротив сидел Фёдор и рассказывал о том, как попал в секту, как встретил в этом соборе Микки, которая прыгала в беснующейся толпе, вырывая себе глаза, а потом совершала многочисленные половые акты с полумёртвыми людьми. Всё это Михалыч говорил в истерике. Его голос почему-то начинал раздражать мой слух, а картинка в глазах то расплывалась, то снова приобретала резкость. Реальность делилась на кадры: Михалыч истерически плачет и кричит:
– Они вырвали ей язык и разорвали живот голыми руками!
– И знаешь, она улыбалась. – Звучит тот же голос, но на месте Фёдора сидит уже Нищий. Я не вижу ни одной черты его лица, я просто чувствую, что это Нищий.
– А я наблюдал за всем этим сбоку. – Слова произносятся всё быстрее, дело набирает обороты, обстановка заряжается.
Я уже не могу разобрать ни одного слова – в моей голове звучит миллион голосов на миллионах языков. Так продолжается ещё пару секунд, я смотрю в лицо Джазмена, оно дёргается, как кадр в пиратской видеозаписи. Джазмен смотрит на меня своим обычным взглядом, который мне не удаётся поймать в этой дерготне, приставляет мой пистолет к подбородку и, не задумываясь, стреляет. Он сделал то, чего не мог сделать, когда играл в Русскую Рулетку. Он застрелился, победил. Совершил беспроигрышный шаг. Я на несколько секунд отключаюсь…
Михалыч рассказывал, как ему удалось выбраться, но я этого не помню. Моя память работает с того момента, как история заканчивается, и Федя рыдает изо всех сил и размазывает слюни по столу. Однако я точно знал, что этот психоделический приход на самом деле произошёл не просто так. Давно пора было понять, что всё на умирающей планете – не просто так. По крайней мере, для меня. Все встречи неслучайны, все события готовят нас к чему-то. Я налил себе ещё стакан и выпил его один.
«Жди беды». – Сказал я про себя и крепко задумался.
От мыслей меня оторвал уже успокоившийся голос моего собеседника.
– Ну ладно. А ты-то что здесь делаешь?
– А? – Переспросил я и отхаркнул кровавую слизь.
– Ооо… – Протянул Михалыч.
XIII.
Мы идём по убитой временем дороге. Я вспомнил, что мне нужно попасть на фармацевтический завод, достать оттуда противотуберкулёзные препараты себе и польским «союзникам», а так же добраться до Бронте… Времени на это может уйти много – пара месяцев. И всё это, когда не сегодня – так завтра природа взбесится. Она сожжёт нас всех в адском пламени, устав от нашей возни.
Из-за стенки в кладовой Фёдор достал для меня старую русскую Сайгу МК 100, а сам пошёл с двустволкой, которая может не выстрелить в любой нужный момент. Я так соскучился по русскому карабину!
– Мы на подходе… – Сказал Михалыч, и я щёлкнул предохранителем на карабине.
Сквозь сумерки я начинал видеть ворота и огромный бетонный забор, окружающий территорию завода.
– Ну что, может, обойдём? – Спросил я немного нервно. Причём мандраж проявился не от банального страха, а оттого, что мне было непонятно. Непонятно, почему мы лезем врагу прямо в лоб, явно проигрывая ему по численности и боеспособности. Я очень устал за всё это время и иногда хотел умереть. Поляки, которым я должен принести лекарства, говорили, что этот завод – стратегический объект – один из последних оплотов польского капитализма. И я не знал, для чего мы так дерзим, с шизоидным смирением надвигаясь на этот «оплот» с оружием в руках. Как я уже усвоил – все мы боимся собственного незнания.
– Зачем? – Сказал Михалыч, закинул ружьё себе не плечо и закурил.
Этот простой вопрос поставил меня в такой тупик, что и через полгода я бы не дал ответа; поэтому я молча взял у Феди сигарету из маленькой картонной коробочки, раскрашенной акварелью, и закурил. На пачке, цветными карандашами, от руки, был изображён восход Солнца над разрушенным городом. Снизу было написано название сигарет: «Восход», а сбоку слоган «Ещё увидим…»
Мы подошли к воротам. Почему-то мне казалось, что сейчас земля разверзнется, и я отправлюсь в преисподнюю. Но это прошло, когда я успокоил себя тем, что я уже в Аду, и приготовился стрелять. Михалыч смело и даже слишком быстро подошёл к воротине и толкнул её ногой. От удара задеревенелой подошвой по железу вокруг раздался гул, чем-то напоминающий удар колокола. Ворота медленно открылись, и та мёртвая тишина, что находилась за ними, увидела меня стоящим на одном колене и глядящим в прицел карабина.
Пошёл снег.
К счастью, благодаря Михалычу, я поменял свои лохмотья на более живую и тёплую одежонку, которую старик вытащил из мусорного бака возле котельной.
– Держи, – сказал он мне, – не знаю, откуда это здесь взялось, но уверен, это тебе пригодится.
Я взглянул на то, что дал мне Федя: скейтерские тапки, синие брюки-дудочки, красный свитер с чёрными полосками, коричневое пальто и чёрная шляпа. Теперь я точно знал, что Джазмен будет со мной до самого конца, до самого Времени Конца. Я смотрел в отражение в окне и видел там Джазмена – у меня были его глаза, его внешность, его позиция. Он и есть тот самый Человек, победивший Демона внутри меня. Я за всё говорю спасибо.
– Ещё увидим Восход! – Довольно сказал Михалыч и выплюнул бычок самокрутки.
Мы двинулись дальше. Падал снег, надвигалась ночь, становилось всё холоднее и темнее, но дальше сумерек темнота не заходила.
Михалыч рассказывал о том, как эту базу забросили, как уходили отсюда, как были рады оставить этот «последний оплот». Колонна счастливых военных пила и палила вверх, проходя мимо Фединого дома.
– Тут очень-очень много химии, приятель. – Сказал Фёдор с некоторым сожалением в голосе. – А ещё электромагнитное излучение, радиация… Помнишь, как под Москвой в лесу? То же самое, только не так бьёт по мозгам. Хотя, я видел некоторых военных – они были немного не в себе. Ну, как… много не в себе.
– Мы все не в себе. – Мудро заметил я.
Все до единого, цеха стояли на насыпях разной высоты, так что ноги, перенося нас от одного здания к другому, уставали очень быстро.
– Это на случай авиа-удара. – Пояснил Михалыч. – Чтобы сразу все цеха не задело. – За пару встреч с этим человеком, у меня сложилось впечатление, что он знает всё на свете. И это усугубляло сложность его жизни.
Карту, которую дали мне поляки, я оставил в котельной, то ли надеясь на всезнающего Федю, то ли просто забыв её там.
– А ты не знаешь, где тут противотуберкулёзные препараты делали? – Спросил я, и случайно, но как будто специально, отхаркнул и выплюнул ещё кусочек лёгкого.
– Мне-то откуда знать? – Ответил Михалыч. – Я здесь не работал, меня сюда не пускали, меня бы здесь убили.
Стоило задать вопрос о том, как ему удавалось всё это время жить под носом у военных, но через секунду я уже забыл об этом вопросе и стал вглядываться в номера цехов, в надежде найти цех с противотуберкулёзными препаратами. Надежда меня оставляла. Мешал снег, плохое зрение, усталость.
– Знаешь что, – устало сказал Михалыч и зевнул, – утро вечера мудренее.
– Знаю, и что? – Ответил я быстро и грубо.
– Не быкуй, – парировал Федя, – ты устал, поэтому такой нервный.
– Мой вопрос означал лишь вопрос. – Сказал я уже спокойнее.
– В общем, пойдём туда, – Михалыч указал на цех, номера которого я прочесть не мог, – там переночуем, а завтра найдём, что тебе надо и двинем отсюда.
Чем больше мы углублялись в территорию завода, тем больше я ощущал тревогу; тем больше я чувствовал постороннее нечто внутри себя. Это нечто то пыталось вывести меня из себя, то перебивалось каким-то другим существом, пытающимся сообщить мне что-то важное. Ни того, ни другого я не воспринимал. Этому я научился очень быстро. Бесы играют на чувствах. Я убил в себе почти все чувства, внутри, и бесы остались без инструмента. А Человек, мой Человек, говорит, что чувства живут во мне, что они не уничтожены, а лишь закопаны поглубже для их же безопасности. И сколько же во мне всякого хлама!
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!