Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода. 6 страница
Бежит, улыбаясь, свирепым оскалом.
Повсюду – потоп, и видны только вехи
Домов. Им теперь ничего не осталось –
Лишь Айсбергом быть, создавая помехи,
Чтоб заяц бежал, и легенда слагалась.
Он носит часы на цепочке. Он – Время.
А стрелки вращаются, как барабаны
Святых револьверов общественных мнений,
Заставив нас жить по системе Нагана.
И стрелки стоят. У Него время чая.
Планета застыла, под Солнцем застывшим…
Солнцем, принесшим нам Время Начала,
Молчит умирающий город… мы слышим.
Плавучая пристань берёт курс на запад,
Заяц пьёт чай, день идёт на покои…
Заяц бежал и сломал себе лапу…
Стрелки стоят… да, стоят над водою.
Я взял часы за цепочку, завёл их
И стрелки обратно пустил. Всюду темень,
Вода и какие-то руны на вёслах…
Все на нас наплевали… представь, даже Время.
Проводник закончил читать.
– Грустная правда. Да к тому же, эзотерика. – Отозвался Токарев и продолжил грести. В это время под ними была река Москва. Это чувствовалось: пристань сама понемногу уплывала влево по течению. – Но хотелось бы что-нибудь повеселее.
Джазмен закрыл тетрадь и завернул её обратно в пакет:
– «Повеселее» будет не искренне…
– Ну и что? – Константин уставился глазами в горизонт.
– А то, что от вранья мы уже давно ушли. – Ответил проводник. – Ещё когда наступило Время Начала! Время, в котором мы живём – самое искреннее время за последние сорок тысяч лет! Цени его, балбес!
|
|
|
Токарев отложил весло-доску и достал свою тетрадь и карандаш.
– Этот стих не один из лучших стихов в моей жизни. – Продолжил Джазмен. – Бывали и лучше. Да что сказать, написано без особого вдохновения. Муза меня покинула. И всё-таки это будет неплохая заметка для твоих «наследников мира»… Блядь! Ты бы знал, как же хочется курить!
– Я знаю. – Спокойно ответил Токарев и сделал запись в тетради.
«Пятый год от В.Н. Точной даты не знаю, но искренне верю, что мы доберёмся до Приморья в срок. Атака назначена на двадцать второе июля. Насколько я понимаю, июнь ещё не закончился, так что у нас уйма времени. Здесь очень жарко; по ощущениям температура воздуха держится около тридцати градусов тепла, повсюду от воды идёт испарение и от солнца негде скрыться. Мой товарищ был прав, когда говорил, что это Солнце ещё своё возьмёт. Очень хочется пить. Часто нам приходится пить свою мочу или пот, но в основном мы стараемся этого не делать. Держимся из последних сил и плывём строго на запад, хотя на данный момент нашу пристань потихоньку сносит в левую сторону течение Москвы-реки. Это стихотворение на соседней странице написал мой товарищ. Оно не очень весёлое и не вселяет лично в меня особых надежд, но зато оно настоящее. У него есть песни, от которых многие здоровые мужики плачут. Если я уже это говорил, то скажу ещё раз: его зовут Николай Кусков. Запомни: Николай Кусков. Он умирает от гниения заживо и от него сильно воняет. В прошлом он был джазменом – так называли музыкантов, которые играли в стиле «Джаз», как ты догадался.
|
|
|
С позиции Джазмена, слезливый перебор и сопливый текст – полная херня, совсем не то, что будоражит сознание и обостряет человеческие чувства. Грубая констатация фактов, разбавленная метафорами, заставляющими работать и душу, и разум… и когда всё это наложено на подходящий мотив. И когда всё это ты фильтруешь у себя в голове и в полной мере отдаёшь другим – это заставляет пустить слезу даже самых безразличных людей. Драйв, крик души, факты! Цинизм. С позиции Джазмена, цинизм – это философия, а философия – это романтика. По его мнению, бывают вещи похуже даже самого извращённого цинизма. Это случаи, когда происходит что-то такое… такое, что ты не в силах объяснить с помощью философии, и когда это что-то убивает собой всю романтику. Тогда ты по настоящему чувствуешь какую-то пустоту, безысходность, безнадёгу и абсолютную ошибку нашего присутствия на планете Земля.
|
|
|
Чёрт бы побрал этот свет! Как же хочется есть!
С позиции Джазмена, все мировые процессы на самом деле происходят как последствие восприятия искусства. Мы все выросли на каком-либо искусстве: кино, музыке, художественной литературе, картинах. И эта информация с детства складывала наше сознание. В наш мозг набивалось что попало: эстрада, клубняк, рок-н-ролл. И только когда мы становились не просто людьми, а личностями, мы уже сами решали, что из этого выкинуть из головы, а с чем оставаться согласными. Или же мы это делали по мере взросления. И это была уже борьба направлений в искусстве. Что больше тебя задело: рок-н-ролл или просто «тац-тац»? Иосиф Бродский или Вася Пупкин? В наших головах гремит Сталинград. Искусство спорит за право владения твоим мозгом. Что-то делает тебя мудрее, а что-то глупее. Что из этого выбрать – твоё личное дело. Это позиция Джазмена… и во многом он, конечно, прав».
– Обрати внимание, – Джазмен кивнул головой в левую сторону, – Чуть южнее нас Коломна.
Токарев взглянул в ту сторону и увидел там небоскрёбы. Некоторые из них были переломлены пополам, некоторые как будто были показаны в поперечном разрезе, и с их этажей свисали куски арматуры, чугунные ванны и пыльные обгоревшие ковры; остальные многоэтажки просто лежали на боку, сломанные и никому ненужные. Эти гектары жилых квадратных метров раньше продавали за огромные деньги, а теперь они были никому не нужны: ни деньги, ни гектары. Ещё Токарев видел поваленные золотые купола церквей и храмы, превращённые в баррикады. Те купола, что не были сбиты – были исписаны граффити.
|
|
|
«И ведь кому-то же надо было туда забираться и что-то там писать!» – Подумал Токарев.
Купола были загажены голубями – этими бессмертными и вездесущими птицами.
У Константина в голове промелькнула мысль: «Возможно, они и станут наследниками Мира, и им не понадобятся все наши старания, политика, экономика, искусство и моё «Послание…» Наследники, которые не продадут и не разворуют своё наследство. Наследники, которым насрать на наследство, как на купола этих церквей. Они будут жить в гармонии с природой, как делали это всю историю своего существования. Птицы не повторят наших ошибок».
Когда Токарев закончил свой немой монолог, он ещё раз взглянул на юг, где все блестело пылающим солнцем, и тихо пробормотал:
– Что творится!
С каждым днём он всё больше понимал ужас этого времени, понимал необратимость этих событий, (как в своё время все ошибочно осознавали необратимость прогресса), понимал свою безысходность и страдал от мысли, что нигде от этого не скрыться. Иногда ему хотелось найти Время, остановить его и, что есть сил, держать равновесие: чтобы ничего не менялось ни в ту, ни в другую сторону. Потому что везде – тупик. А пока он находился с Джазменом, всё было проще и они вместе обходили все тупики; но Токарев точно знал, что когда проводника не станет, он упрётся в такой тупик, от которого уйти будет невозможно. Константин так хотел, чтобы проводник жил как можно дольше…
В это по-настоящему честное время он понимал, что весь его быт – сплошная ложь. Он сопоставлял все плюсы и минусы этого времени и не мог понять, что всё-таки перевешивает: честная война или лживое существование в системе. И от войны он тоже устал, и знал, что от мира устанет ещё быстрее – за день, за час. И каждый раз он отвечал себе: «И то и другое – ложь! И всё это совсем не важно». И это был тот случай, который Токарев не мог объяснить с помощью философии, который лишал и без того никчёмную жизнь последней капли романтики. В эти моменты к нему в очередной раз приходила слабость, у него на глазах зачастую появлялись слёзы, и он успокаивал себя мыслью о том, что он сильный и что он выдержит; он успокаивался мыслью, что и сильные тоже плачут. Константин лично видел слёзы Джазмена и поэтому не сомневался в своём убеждении. И он говорил себе, что всё второстепенно, и отчётливо понимал, что для него важно на самом деле…
Шёл третий день неспешного путешествия на плавучей пристани. Парни старались подплыть поближе к крышам частных домов или проломанным стенам многоэтажек, чтобы от них оттолкнуться или, в крайнем случае, побродить по этим самым крышам или этажам и поймать какую-нибудь мышь или кошку, которых они с голодухи съедали живьём и обгладывали до костей. Всё это было невероятно противно, но для партизан это казалось по-настоящему вкусно.
– Три дня голода, и домашняя кошка покажется вкуснее любой картошки с курицей. – Говорил Джазмен, обгладывая сырое мясо с кошачьей ляжки.
– Это ещё один плюс нашего времени. – Ответил довольный Токарев, так любивший взвешивать все плюсы и минусы. – Оно заставляет нас радоваться малому. Время аскетов.
– Да, конечно, – продолжал его мысль проводник, выбрасывая кость подальше к горизонту, – значимость когда-то совсем незначительных вещей ощущается с каждым разом всё сильнее…
– А многому из того, что раньше могло бы стать целой трагедией или событием, теперь мы не придаём никакого значения. – Добавил Константин, чавкая и пережёвывая мышцы ещё одной кошачьей лапы.
– Ты о чём? – Джазмен вопросительно взглянул на него и подавился мышечным волокном.
– Разрушение, например, или гигантская стройка, появление новых звёзд на эстраде, потоп или засуха, ограбления или поимка особо опасных преступников…
– Хватит! – Спокойно, но резко перебил проводник. – Все эти твои нелепые фразы звучат наивно и смешно. Имущество, человеческое достоинство, деньги… ложные ценности. Природа, пища и удовлетворение своего либидо – вот настоящие ценности в жизни любого человека. А всё остальное – продукт тотального обмана. Пускай те, кто защищает Калининград, те, кто до сих пор верит в эту сказку «Про белого бычка»… пусть они зарабатывают себе квартиры, машины и общее уважение. Когда мы придём туда, им это не поможет. Ничто не поможет. Самые низкие потребности, как ты заметил, являются самыми настоящими ценностями. Самое грязное оказывается самым честным. – Он помолчал, как обычно философски забросил взгляд за горизонт и сказал:
– Ладно, отпустим прошлое.
Всё это происходило где-то в районе города Лыткарино Московской области. (Когда пристань снесло на юг течение Москвы-реки, парни, переплыв её, стали выруливать на север, а потом снова повернулись к западу. Джазмен хорошо ориентировался по сторонам света). Уровень воды потихоньку понижался, и неиспарившаяся влага возвращалась в водоёмы. Партизаны замечали, что вода высыхает и возвращается в реки, только по этажам многоэтажных строений: позавчера уровень воды находился на отметке второго этажа, вчера – полтора этажа, теперь её уровень держится на первом этаже. Несмотря на тридцатиградусную жару, стоявшую в эти дни, парни с удовольствием предвкушали, как они спустятся, наконец, на берег, почувствуют под ногами твёрдую землю, скроются в тени и поймают в лесу какую-нибудь сову или пристрелят волка, если там ещё сохранилась хоть какая-то живность. Тем более что вдалеке, из-за горизонта, показалась суша.
– Добрались! – Тихо прошептал Джазмен и, щурясь, улыбнулся Солнцу.
Оба партизана молчали, но заметно оживились и с трепетом усиленно гребли совсем никуда негодными досками, чтобы поскорее добраться до берега.
Когда пристань села на мель, до суши оставалось метров пятнадцать. Джазмен закинул свой раритетный Томпсон на плечо, с разбега спрыгнул в воду и промок до колен. Бочки, на которых стояла пристань, разъехались в разные стороны, и Токарев вместе со своими вещами и рассохшимся деревянным веслом плюхнулся в воду. Константин достал из кармана пальто «Послание…», взял свою «Сайгу», и парни, сломя голову, ринулись к берегу. Брызги летели во все стороны и сквозь всплески и бултыхания воды слышались радостные голоса и какая-то детская радость, в основном, токаревская. Когда партизаны вышли на берег и встали на твёрдую почву, их всё ещё шатало, как будто они идут по пристани; но каждый из них точно знал – это суша. Вот они, автоматные гильзы, вбитые в грязь; вот они, пустые пачки сигарет, банки из-под пива, упаковки из-под сухариков со сметаной и зеленью и сгоревший автомобиль «Ока». Вот он, нетленный мусор.
Они шли к лесу, на запад, не отклоняясь от маршрута и прикрыв глаза от солнца ободками шляп. Идти было всего лишь метров двести по шелестящему мусору, по чавкающей грязи, по хрустящему под ногами битому стеклу. И чувствовалась слабость, озноб и руки опускались и болтались внизу сами собой, как верёвки на ветру. Джазмен был бледен, почти бел, а Токарев был простужен и, видимо, получил неслабый солнечный удар. Обоим невыносимо хотелось пить. Последний бой – он трудный самый. Последние двести метров казались непреодолимым препятствием. Даже непонятно, почему пару минут назад парни казались полными сил, а теперь они идут по берегу, склонив головы, еле держа оружие в руках, как зомби, хотя, наверно, Джазмен уже таким и был… зомби. И всё же партизаны, превозмогая слабость дошли до леса и почувствовали, наконец, не палящее солнце над головами, а прохладную тень. Тень была, конечно, относительно прохладной. Токарев, наткнувшись на первую же попавшуюся ёлку, обнял её, как родную, потом прислонился к ней спиной и медленно скатился по стволу на всё ещё влажную землю. Он плавно перевёл свой мутный взгляд и, ничего не осознавая, смотрел, как возле соседнего дерева блевал Джазмен. В каждом рвотном позыве слышалось: «Ридикюль, набитый кокаином! Ридикюль, набитый кокаином! Ридикюль… Буэ!» Хотя, возможно, Токареву это только казалось. Проводник блевал не переварившейся кошачьей ногой… сначала… потом, когда в желудке ничего не осталось, наружу полезла желчь, и потом – кровь.
– Ты отравился… – Бормотал Токарев себе под нос, и его глаза закрывались.
Он ощущал такую слабость, почти блаженство. Через какой-то отрезок времени Константин очнулся от хлёстких и жгучих ударов по щекам. Перед ним стоял Джазмен, и у него изо рта свисали слюни.
– Пошли! – Сказал он. Язык еле-еле шевелился у него во рту. Он стал поднимать Токарева за руку, но тут же и сам упал в грязь ладонями, после чего повторил попытку. Насилу они встали и, шатаясь, направились в глубь леса. Парни не знали, сколько надо будет идти, куда идти, зачем?.. Они даже не думали об этом. И вот, прошло сколько-то времени, партизаны всерьёз начали задумываться о безвременной кончине. То один, то другой, они падали в обморок, по очереди. И когда это случалось, тот, кто всё ещё держался на ногах, хлестал товарища по лицу, поднимал его и какое-то время тащил на себе. Это казалось невозможным, пока не стало понятно, что человеческие способности безграничны; и Джазмен и Токарев доказывали это сами себе уже не раз.
Минуло время… три часа или три минуты. Солнце опускалось в горизонт и, оставляя след на водной глади, погружалось в тёмную глубину грязной мёртвой воды. В воде оно охлаждалось.
Справа, из-за корявых стволов тёмных елей, показалась опушка, где стояло, по-видимому, жилое строение, весьма странное. Оно не было деревянным, не было кирпичным, не было бетонным. Этот дом в два этажа был металлическим. Он как будто состоял из листов железа, прошитых огромными крепкими болтами. Густо посаженные ели загораживали его от закатного солнечного света.
Парни остановились, взглянули на оригинальную архитектуру здания, взглянули друг на друга и, безмолвно договорившись, наклонились к цели, и пошли по инерции. Партизаны спотыкались об свои же ноги.
– Не надо… сегодня… стрельба… хоть теперь. – Бессвязно промямлил Токарев, и из этих слов можно было понять, что он просил проводника хоть на этот раз никого в доме не расстреливать и не резать.
Джазмен промолчал и, кажется, даже не принял эту просьбу во внимание, хотя определённо услышал её и понял.
– Слюни подбери… – Еле шевеля губами, сказал он, хотя у самого на грудь свисали тонкие нити слюны.
Это была вселенская слабость.
Партизаны вышли на опушку, слабыми руками подняли оружие и подошли к дому. Окна были закрыты на тяжёлые металлические ставни, дверь плотно сидела в проёме, и на ней висел амбарный замок. Весь дом был больше похож на консервную банку. Токарев прислонил приклад «Сайги» к плечу, отшатнулся назад и выстрелил в замок, но промахнулся. Джазмен подошёл и стал отбивать замок уже весьма потрёпанным прикладом своего раритета, но руки были слабы. Пришлось отойти подальше и пустить в замок несколько очередей. Звуки выстрелов раздавались гулким эхом по всему лесу. Замок слетел, и парни отворили тяжёлую дверь. Они зашли на порог, где лежал коричневый коврик, на котором была надпись на английском: «Welcome», закрыли дверь и повалились на пол без сознания. Джазмен перед тем, как отключиться только успел вымолвить:
– Хиппи… опять эти долбанные хиппи…
……………………………………………………………………………
– Ну что, очнулся что ли? – Сквозь сон послышался чей-то задорный баритон.
Токарев открыл глаза: перед ним стоял бородатый мужик лет сорока в костюме химзащиты с откинутым верхом. Константин лежал на коврике возле стены, а рядом, свернувшись калачиком, лежал Джазмен. В углу стояло оружие партизан. Токарев почувствовал внутри себя необъяснимую тревогу, готовую уже перейти в панику. Он вытаращил глаза на этого бородатого мужика и не сказал ни слова. Всё это пробуждение сопровождалось дикими болями в голове. На коже у обоих партизан появилось раздражение.
– Чего ты так на меня таращишься? – Спросил улыбающийся человек в химзащите.
Токарева как будто осенило, он подскочил, бросился к двери, но слабые ноги заплетались, и он упал, после чего забился в угол и сумасшедшими глазами упёрся в какую-то точку на полу из досок, покрытых облезшей красной краской. Он чего-то боялся, хватался за голову и рыдал, но это были слёзы страха, а не горечи.
– Паника, – с профессорским видом сказал бородатый человек, – обычное дело. Почти житейское. Раздевайся.
И он подошёл к Токареву отвёл его руки и стал расстёгивать жилет. Константин сопротивлялся, но был на столько слаб, что никак не мог помешать этому неизвестному мужику. Когда Токарев оказался абсолютно голый, рыдающий и охваченный страхом, лежащий на полу, сжимая в руках «Послание…», мужик в химзащите, приоткрыл дверь и выбросил его одежду на улицу.
– Эту одежду больше нельзя носить. – Сказал он и принялся раздевать бесчувственного Джазмена. Его одежда тоже впоследствии была выброшена.
Потом он куда-то ушёл, походил по дому, вернулся с мылом, подошёл к Токареву и приказным тоном сказал ему:
– На тебе мыло. В соседней комнате стоит бочка с водой. Иди мойся. Иначе сгниёшь. Здесь повсюду радиация и инфразвук.
Всё казалось Токареву странным, точнее, он почему-то находил всему другое объяснение: человек в химзащите снимает с него заражённую одежду, а Константин думает, что он хочет его изнасиловать; мужик с бородой даёт ему мыло, а Токарев думает, что тот заставляет его идти вешаться в соседнюю комнату, где висит уже готовая для него петля и стоит табуретка. И уже из этого он выводил какую-то свою логику вещей: «Я повешусь, он трахнет меня, пока не остыл, а моего приятеля оставит на десерт. Что с них взять – одинокие люди». Но, тем не менее, он покорно выполнял всё, что говорил бородач. Он в панике быстро вскочил и не пошёл, а побежал в соседнюю комнату. Там стояла пластиковая бочка с водой, похожая на те, на которых плыли партизаны все это время. Ёмкостью двести двадцать семь литров. Повсюду стояли белые восковые свечи, а на прохладном бетонном полу лежал металлический ковш. В центре комнаты находился слив, и, чтоб туда утекала вода, весь пол был наклонён под небольшим углом в сторону этого слива. Токарев наклонился за ковшом и зачерпнул в него воду. Он медленно, дрожащей рукой перевернул черпак, и вода потихоньку полилась обратно в резервуар. Она была прозрачна и чиста, и действовала успокоительно. Как долго партизаны не видели этой чистой, живой воды! Токарева тошнило и ему очень хотелось пить, безумно болела голова, зудела и раздражалась кожа. Он наклонился над бочкой, погрузился туда лицом и начал жадно глотать эту святую прозрачную влагу без песка, без металлического привкуса, без волос. Через несколько минут в комнату завалился Джазмен, и всё помещение наполнилось запахом некроза. Он, молча, подошёл к бочке, плюхнулся туда головой и тоже начал судорожно глотать; из его плеча торчали жирные белые черви, на которых он уже не обращал внимания. Когда проводник поднял голову, его взгляд уже был вполне отчётлив, то есть он вполне понимал, что происходит, но в глазах была та же паника, и поэтому Джазмен точно так же интерпретировал эту реальность, по-своему. В какой-то момент, Токарев был убеждён, что там, за дверью, находится Вечность (предбанник с пауками), а он продолбил дыру в стене и сбежал оттуда, но попал в какое-то ещё более странное и ужасное место. Возможно, так казалось и проводнику, может, на тот момент, их мнения совпадали, и это было групповое сумасшествие.
– Что делать-то? – Спросил Константин. Его колени дрожали от волнения и неизвестности.
Джазмен молча отмылся, вытащил из плеча несколько червей, бросил их в слив и сказал:
– Не знаю… я не знаю… – Открыл дверь и вышел.
Это был первый раз, когда Джазмен не знал, что делать, и даже не имел при себе никаких идей. И это окончательно подавило Токарева. Он пробыл в комнате, рядом с бочкой, ещё около получаса – пытался себя успокоить и ждал чего-то неизбежного. Всё это время он глядел в своё отражение в воде, изучал своё лицо и сед и ны.
Когда он вышел, Джазмен уже сидел на табуретке возле стола, голый по пояс, в поношенных спортивных штанах и советских синих кедах, которые дал ему бородатый абориген. Абориген, как раз в тот момент, обрабатывал проводнику рану какой-то травой и бинтами, а тот сидел смирно, и его пустые глаза глядели сквозь стену. В них уже не было паники, а было, наоборот, полное безразличие.
– Это тебя не вылечит, – сказал бородач, – только отсрочит кончину. – Он оставил в ране бинты, смоченные заваркой неизвестной травы, и замотал всё это ещё одним бинтом. – Это должно убить червей. Не снимай три дня, если проживёшь. Вообще, я ума не приложу, как ты умудрился прожить с заражением столько времени, судя по ране, где-то неделю.
– Бери больше, – безразличным голосом сказал проводник, – уже около трёх.
Бородач удивлённо взглянул на Джазмена, потом на его рану, потом отвернулся и сказал:
– Нет, этого не может быть! От септического заражения умирают максимум в течение трёх-четырёх суток. Ну, ладно, неделя – в это я ещё поверю, но месяц! Так не бывает!
– Бывает, – вклинился Токарев в разговор, – я тому свидетель.
– Меня Смерть боится. – Добавил проводник, и на его лице проявилась лёгкая улыбка безысходности.
Абориген отпустил эту тему, взглянул на голого Токарева и сказал.
– А твои вещи вон там. – Бородач показал в угол, где лежали чёрные военные штаны с ремнём, ушитые к низу; чёрная футболка с надписью белыми буквами «УБЕЙ МЕНТА»; и синие советские кеды, как у Джазмена. – У меня этого хлама навалом, – продолжил бородач, – тут знаете, сколько до вас народу подохло? У меня тут своеобразный приёмный покой, но в последнее время начинает всё больше походить на хоспис. Не выживают люди. Радиация – лучевая болезнь. Ультразвук – исходят из ума. Помирают.
Он сел за стол на ещё одну табуретку и сказал:
– Давайте знакомиться! Меня зовут Фёдор Михалыч. Можно просто Михалыч.
– Как Достоевского. – Подметил Джазмен всё с той же улыбкой и безразличием в голосе.
– Да брось, – Михалыч махнул рукой и дал проводнику белую футболку с надписью чёрными буквами «НАТЕ», – мало ли Фёдоров Михалычей по земле ходит?! Вы-то кто? – Он сел на стул как раз в тот угол, где находилось оружие.
– Партизаны… – Ответил Токарев дрожащим голосом и застегнул на штанах толстый кожаный ремень.
Михалыч взял токаревскую «Сайгу» и начал её рассматривать:
– А здесь что делаете? Вы мне замок сломали, вы знаете?
– В Калининградскую область идём. Нам к двадцать второму числу надо успеть.
Токарев выдавал незнакомцу всю информацию, а сам думал: «Сейчас зарядит и влепит нам здесь по свинцу. Говорит, у него отсюда живыми не уходят…»
– Э, ребята, – Михалыч поставил карабин обратно, на место, – опоздали вы… сегодня двадцать второе число, а вы только в южном Подмосковье.
– Мы… – Токарев тяжело проглотил слюну, – мы, видимо, потерялись в числах.
– Разумеется, – ответил Фёдор, – ну, присаживайся. Я вас сейчас от паники лечить буду. – Он сходил в погреб и принёс оттуда трёхлитровую бутыль самогона. – Сейчас прозреете!
Фёдор взял стаканы и наполнил их до краёв:
– Пейте залпом, сейчас всё быстро прояснится.
И все вместе выпили. Через несколько минут после этого и правда наступило прозрение. Парни закурили по сигарете, которых у Фёдора был настоящий стратегический запас. Паника, смятение и апатия ушли, как будто их и не бывало. Вернулись настоящие человеческие чувства.
– А у вас там что, в Калининграде? – Спросил Фёдор и тоже закурил.
– Война, – уже живым голосом ответил Джазмен, – которую мы, видимо, пропустили.
– А, воюете? Ну, понятно, сейчас везде война… ну, да хрен с ней. Вы вот хотите, например, узнать, почему вас вот так в слабость бросило? А? Что так на психику повлияло?
– Да, было бы не плохо! – С заинтересованным видом ответил Токарев.
И в этот момент партизаны почувствовали, что разговаривают с незнакомым человеком так, как разговаривают с друзьями. В то время, когда никому не стоит доверять. И им это нравилось.
– Здесь полно радиации. Я не знаю, откуда она здесь взялась, но счётчик Гейгера зашкаливает. От лучевой болезни запросто можно помереть. Все, кто ко мне приходил, через пару часов помирали. Вы, правда, здоровее оказались. Когда облучаешься надо сразу с мылом помыться, а одежду – сжечь, так что не ссыте, я всё нормально сделал. У меня дом свинцом обшит, это, вроде, спасает. И ещё, если дозу радиации схватил, надо спиртику во внутрь залить. – Он ещё раз налил всем полные стаканы. – Так что пейте.
Все выпили и закусили печеньем, которое лежало на столе.
– Ну, да ладно, это ещё полбеды. – Продолжил Фёдор. – Где-то здесь, неподалёку, есть система, которая выдаёт инфразвуковой сигнал. А инфразвук – вот он-то человека из ума и выводит. Очень опасная вещь. Подавляющее большинство свихивается за пару минут. У очень немногих есть шанс вернуться в реальность, а вы, пожалуй, феномены, даже удивительно. У меня, поэтому так плотно всё и закупорено, чтоб звук не проникал. Ну, выпьем!
Все выпили.
– А на улицу как выходишь? – Поинтересовался Джазмен.
– У меня машина со звукоизоляцией…
– Из свинца?
– Ну да, из свинца.
– А где ты столько свинца нарыл?
– А вам всё знать надо…
– Ну, ладно. – Токарев закурил. – А ты кто по образованию?
– По первому – физик, по второму – химик. Мне здесь самое место! Хе! У меня и машина от тепла работает. Я тут всё сам сделал. Но профессия профессией, а вообще я музыкант.
– Да мы с тобой одной крови! – Оживился Джазмен, однако произнёс и эту фразу сдержанно, в своей манере. – Я-то тоже музыкант. Квартет им. Достоевского, слыхал про такой?
– Даже на концерте один раз был. – Ответил Фёдор. – Сам я харпер. На губной гармошке играю.
– На какой именно?
– На хроматической, разумеется. Но начинал с диатоники.
Токареву было непривычно, чтоб Джазмен разговаривал не о смерти, ненависти, страданиях, войне, терроре; в этот момент он говорил о музыке.
– Знаешь, – сказал Джазмен, – музыкант музыканту рознь. У тебя гармошка здесь есть?
– Не веришь в мои способности? – С шутливым выражением лица ответил Михалыч. – Придётся тебе сыграть.
И он пошёл в другую комнату, достал из тумбочки хроматическую гармошку на шестнадцать отверстий, диапазоном в четыре октавы, пришёл обратно, сел за стол и продул все отверстия инструмента. Михалыч откашлялся и приготовился. Зазвучал Чикагский Блюз, джазмен узнал его по звучанию. Он напоминал тёмное кабаре, где все курят сигары и пьют виски. Там все одеты так же, как эти двое партизан, пока не пришли сюда. Одеты так же, только в чистое. Ещё он ассоциировался с пустынными улицами Чикаго тридцатыхх годов. Широкая улица, по которой со средней скоростью идёт человек в пальто и шляпе с чёрной лентой. Его лица пока не видно, но когда он выйдет на свет, мы все, конечно же, поймём, что это он – наш «Чикагский Пройдоха Джонни». И Токарев вспоминал фотографию, где «Джонни» стоит на фоне мерзлоты, сытых партизан и поля с пожухлой травой. Блюз – кровавая музыка обшарпанных улиц. Всё до последних нот.
– Вот это я называю БЛЮЗ! – Джазмен восхищался. Это ему было не свойственно. По крайней мере, Токарев не видел его таким никогда. – Где ты так научился?
– Это долгая история, парни. – Застеснявшись, ответил Михалыч и отложил гармонику.
– Нам теперь спешить некуда, – проводник с доброй усмешкой настоял, – теперь ты от нас не отвертишься.
Фёдор ещё немного поломался, но два стакана самогона подряд сделали своё дело. Михалыч прокашлялся, снова взял инструмент и сказал:
– Ну, тогда слушайте… Я всегда очень любил блюз.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!