В России и Казахстане 10 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 26Следующая ⇒

Т. Кулумбекова, либо чисто просветительски влиять на умы сограждан. Враг номенклатуры и поборник «союза Воинов, Философов и Художников», как выясняется, обладает острым чувством легитимности. Позже, в 1993 г., он заявит в одном из интервью о недопустимости откладывания вопроса об отношении Южной Осетии к Грузии — потому, что через несколько лет, когда Грузия в глазах мира «устроится», южные осетины станут выглядеть террористами вроде басков. Он не готов восставать против определившегося порядка, как бы тот ни был порочен. Радикализм Чочиева в начале 90-х был обусловлен тем, что вся обстановка к югу от Главного Кавказского хребта ему виделась нелигитимной по сути, превращенной по умыслу Москвы в игру с неустановленными правилами. В недолгий промежуток, когда новая грузинская государственность еще не стала элементом функционирующего мироустройства, но пребывала лишь одной из играющих сил, причем силой по происхождению революционной, южные осетины могли надеяться к моменту новой стабилизации «сместить» статус-кво, при этом не принимая на себя в мире негативной роли бунтарей во имя непризнанной «правды».

Возвращаясь к начальному пункту его версии, ясно, что Чочиев, как и Галазов, враждебно воспринимает идею контролируемого «обновления истории»: для обоих этих полярно противостоявших друг другу деятелей «революция сверху» — вызов правителями хаоса в надежде обновить свою силу ценою чужих жертв, кровавых мистификаций и «подстав». Принципиально по-разному воспринимая коммунистическое 70-летие, оба осуждают идею «начать заново» — ив этом мотиве оба видят основную и неискупимую вину Горбачева. Разница лишь в том, что для Галазова Горбачев, по недомыслию, желая напоить власть и партию силой из «ленинских истоков», породил интермедию беспутства, а для Чочиева все это разнуздание хищничества и вражды к истории входило в заранее продуманную технологию упрочения и укоренения компартии в новых обстоятельствах. Если российские левые патриоты вроде •;С. Е. Кургиняна готовы прямо приписывать силам, стоявшим за Горбачевым, разрушительные цели, то оба политика-осетина видят преступление в попытке «сброса» исторического груза: фактически

мы касаемся здесь вопроса о национальном отношении осетин к идеологеме (= мифологеме) «великого возврата».

Мир, живущий циклами и по истечении каждого цикла впадающий в хаос, из которого должен возродиться в омоложенном, идеальном облике через состязания и битвы, — таков сюжет «вечного возврата», питающий мифы и ритуалы, в том числе ритуалы Нового года, у множества народов. М. Элиаде, глубже и обстоятельнее, чем кто-либо, изучивший проявления этого сюжета, настаивал на том, что для народов, оказавшихся на обочине Большой Истории и склонных себя сознавать ее жертвами, идея периодического «сворачивания» и «сброса» этой жестокой истории должна быть и часто является несравненно более приемлемой, чем линейное историческое видение, льстящее победителям и обрекающее побежденных на мировую второсортность ⁸⁸. Автохтонистские революции на Кавказе, требующие от России «покаяния за Империю», несомненно, имеют вид восстания против «линейной» истории. Тем интереснее, что ведущие для начала 90-х политики и идеологи Осетии, представлявшие, как уже сказано, разные геополитические подсистемы и разные ключевые — парсонсовские — функции этого сообщества, обнаружили одинаково глубокую неприязнь к «животворящему возврату», трактуя его в криминологическом ключе как заговор верхов, пытающихся обновиться через страдание мира. Для демократа Чочиева перестройка словно переполняет чашу грехов большевистской власти: на политическую сцену Кавказа возвращаются вооруженные ингуши, когда-то открывшие здесь советскую эпоху избиением казачества ⁸⁹.

Нужно значительно больше материала, чтобы судить с определенностью о том, в какой мере культурная тема осетинского народа, его «популярная историософия» включает приверженность линейному времени, позитивную оценку необратимости факта: будь то выход осетин с гор на равнину с наступлением «времени русского царя» и превращением России в «осетинскую судьбу» или вера в безвозвратность изгнания чеченцев и ингушей и т. п. В этой связи я бы вспомнил одно наблюдение, сделанное Чочиевым как осетиноведом еще в 1985 г. и входящее в резкий контраст с выводами Элиаде о природе героического в обществах, ориентированных на

«миф о вечном возврате». Согласно Элиаде, в подобных обществах то или иное историческое деяние обретает героическую значимость за счет сведения событий к категориям, а личностей к архетипам, заложенным в сакральном, как бы довременном первоначале истории: «Совершая в течение земной жизни лишь образцовые действия, герой сохраняет память о них потому, что эти действия с определенной точки зрения были безличными» ⁹⁰. У Чочиева иная расстановка акцентов: «В народном мировоззрении есть понятие Ир Атан Аманы дуг или просто Иратаман — это начальный этап упорядоченного потока бытия. Вечное бытие есть лишь бесконечный круговорот повторяющихся деяний, впервые совершенных в эпоху начала... Деяния не по модели, если случаются, то как героические... Особо выдающееся, оригинальное, достойное памяти и подражания деяние героя квалифицировалось как превосходящее эталон модели, «не имевшее места в начале»⁹¹.

Так что же есть «героическое»: то ли заложенное в начале, архе-типично-примордиальное и воспроизводимое несчетными повторениями во временном коловращении, то ли именно то, «чего в начале не было», что «превзошло эталон модели»? Этот акцент на высшей значимости не первообраза вечных повторений, к которому история должна редуцироваться, чтобы в нем получить обоснование и оправдание, а того, «чего в начале не было», но что, вклинившись в событийный поток, обрело неуничтожимую памятность в кумулятивном ряду этнического опыта, — не тут ли подход к культурной теме Осетии? Не вторит ли этому мотиву, по-новому раскрывая его, роль осетин в битвах начала 1990-х, осмысленная осетином Цуциевым как позиция «привнесенного» против «примордиального», проникнутая ироническим упором на «относительность любой исконности» — и в то же время отмеченная переживанием «великого возврата», тяготеющего стереть то, чего в начале не было, как деяния умышленно преступного, заигрывающего с чудищами? Политолог не в состоянии положительно или отрицательно ответить на эти вопросы. Но переадресовать их специалисту, называющему себя «историческим этнологом», он поистине обязан.

Г.'**'7 ■■*,.

!№'''[ "

Проект Ахсарбека Галазова: подступы и неудача

Можно уверенно утверждать, что к концу 1992 г. у Галазова и его окружения уже вполне сложился упоминавшийся выше стратегический проект для Осетии — похоже, в то время приемлемый для большей части и северо- и югоосетинского общества, за вычетом немногих честолюбивых активистов. Проект включал измерения социо-функциональное и геополитическое.

Первое, пожалуй, лучше всего сформулировал сам Галазов в 1995 г., выступив на конференции в Государственном университете им. К. Хетагурова. Он заявил, что «трагедия бывшего Советского Союза и народов, которые жили в этой великой советской империи, связана и с тем, что политически на этом очень сложном этапе строительства общества отказались фактически от услуг деятелей науки, культуры и искусства. А ведь во все времена государственные деятели и политики могли строить успешно свою работу только на основе тех выводов, которые делались учеными, деятелями культуры и искусства. По моему глубокому убеждению, другая беда связана с тем, что деятели науки, культуры и искусства, отложив в сторону свои инструменты, свои методы познания мира и отражения мира, все стали заниматься политикой. Жизнь показала, что на это они просто не были способны и к этому они не были приготовлены. Ученые, деятели культуры и искусства, как показала жизнь,

оказались в политике малыми детьми».

Итак, если для цхинвальских пассионариев, вроде Чочиева, политической «закваской» общества виделся «союз Воинов, Философов и Художников», контролирующий «патриотичных» номенклатурщиков, вроде Кулумбекова, то, с точки зрения Галазова, идеальным был обратный расклад: выработка политики официальными носителями власти, «людьми норм», с привлечением интеллектуалов для разработки неких совещательных «выводов», относящихся

к формулировке национальных интересов, каковые держателями власти — «кратократами», по удачному определению А. И. Фурсова — перерабатывались бы в реальные цели политики. Так что интегративное управление обществом и целеполагание-целедо-стижение оказывались бы практически «склеены».

Похоже, что в порядке реализации подобной схемы в мае 1993 г. на II съезде осетинского народа с благословения властей был создан «Стыр Ныхас» («Большой Совет») — собственно совет достаточно (но не беспредельно) лояльных к режиму Галазова политизированных интеллектуалов во главе с профессором М.И.Гиоевым. Еще годом раньше при намеках на возможность такого органа кое у кого в Северной Осетии возникала тревога по поводу предвидимого возникновения структуры, способной конкурировать с официальными властями ⁹³. Взбудораженный собственным опытом отношений с Чочиевым и Тезиевым, Т. Кулумбеков в канун созыва II съезда осетинского народа в интервью владикавказским журналистам предупреждал об опасности «бонапартизма» и желал съезду и «Стыр Ныхасу» в качестве условия их успеха «изначального отказа от борьбы за власть» ⁹⁴. Все эти опасения не оправдались. Но наблюдатели, оценивавшие в последующие годы деятельность «Стыр Ныхаса», то и дело терялись в истолковании функций этого органа. Критики, желавшие видеть в нем по преимуществу общество осетинского национально-культурного возрождения, смущались его концентрированностью на сугубо политических делах⁹⁵. Журналист В. Н. Любицкий, работавший при Временной администрации осетино-ингушской конфликтной зоны, оценивая крутое выступление «Стыр Ныхаса» против подписанных Галазовым летом 1994 г. Бе-сланских соглашений с Ингушетией, недоумевал: «Кто кем управлял?» «То ли президент Осетии выполнял волю "Стыр Ныхаса", отражающую, по официальной версии, мнение народа, то ли он сам использовал эту организацию как инструмент общественного влияния в республике?» ⁹⁶.

Правильнее всего было бы оценить функцию «Стыр Ныхаса» как предельно жесткое и свободное почти от любых ограничений оглашение оборонительных и наступательных интересов, заложенных в «осетинский проект» — настолько жесткое, насколько оно

только могло быть примиримо с официальным пребыванием Северной Осетии в составе России. Руководство же Галазова работало с теми же интересами и целями, стремясь 1) представить их как интересы «многонационального народа Северной Осетии»; 2) прямо согласовать их с «легитимистским» имиджем республики в рамках «единой и неделимой России» и в региональных структурах Кавказа; 3) попытаться переработать их в цели для России на Кавказе, подлежащие лоббированию в Центре.

В геополитическом аспекте созревший к 1993 г. проект включал следующие задачи: 1) утвердить положение Северной Осетии на Северном Кавказе как доминиона с собственными вооруженными силами, второго по значению краевого центра мощи после Чечни, однако в отличие от Чечни не выпадающего из российского пространства и имеющего возможность «в случае чего» использовать имперскую поддержку; 2) от имени «многонационального народа Северной Осетии» с российской помощью и с одобрения соседей-«легитимистов» обеспечить границы на востоке, либо не допустив возвращения ингушей, либо ограничив их возврат строго определенными условиями, с закреплением за ними особой ячейки в сообществе, контролируемом осетинской элитой; при этом используя Ингушетию в качестве общей осетино-чеченской периферии, избежать столкновения с Чечней, утвердить некий модус сосуществования двух силовых центров при любом политическом выборе Чечни; 3) взять на политический буксир Южную Осетию как зависимое от Владикавказа пространство в контексте общей федерализации Грузии. Реализовать тем самым выраженное Галазовым в 1992 г. видение осетинского ареала в духе «государственности Главного Кавказского хребта», на севере выходящей на предкавказские равнины, на юге вклинившейся в Закавказье вдоль меридиональных товаропотоков. В свою очередь перестройка Грузии увязывалась с сохранявшейся слабостью режима Шеварднадзе в 1992—1994 гг., когда восстания национальных меньшинств и непрекращавшаяся политическая разборка между грузинами открывали путь к российской опеке над грузинской частью Южного Кавказа.

С начала 1993 г. мы видим энергичную работу Владикавказа на всех этих трех направлениях. Уже говорилось, что в марте гала-

зовский Верховный Совет провозглашает признание Южной Осетии как суверенной республики. К этому времени мысль о реальной недемаркированности российско-грузинской границы на осетинском отрезке становится общим местом в декларациях североосетинских правителей. Тогда же, в марте, работавшая с января Межпарламентская комиссия двух Осетий подготавливает Концепцию их социально-экономической и культурной интеграции, допускающую «делегирование полномочий представлять интересы югоосе-тинского населения в России и СНГ... законодательным и исполнительным органам Северной Осетии» ⁹⁷, на что владикавказский Верховный Совет изъявляет свое одобрение. В конце мая II съезд осетинского народа, еще раз подтвердив создание республиканских сил обороны, требует от Москвы не проводить границы между двух Осетий ⁹⁸. И в те же дни Комитет по делам национальностей североосетинского Совмина обсуждает с Комиссией СБСЕ будущее Южной Осетии, причем на обсуждении то и дело проскакивает слово «независимость» ". Наконец, и московские старания Галазова с его коллегами, особенно А. С. Дзасоховым, кажется, приносят результат: в июле министр иностранных дел России А. В. Козырев, высказавшись о будущей Грузии как «едином, сильном и неделимом государстве», замечает, что российско-грузинский договор состоится, только если это «единое, сильное и неделимое» признает Абхазию, Южную Осетию и Аджарию '⁰⁰.

Между тем приходит самое время актуализировать прошлогодние (1992 г.) слова Галазова, намекавшего не только на «восстановление», но и на «реорганизацию» всех властных структур Южной Осетии: речь идет ни много ни мало об отстранении забравших слишком много власти радикалов и запутавшегося в отношениях с ними «патриотического номенклатурщика» Т. Кулумбекова. Североосетинская печать в 1993 г. не устает подчеркивать пребывание чочиевско-тезиевского Цхинвала на грани финансовой, энергетической и т. д. катастрофы и определяющую роль Владикавказа в судьбах и выживании южан. По словам самого Галазова "", «с первых же дней мы были вынуждены заниматься проблемой Южной Осетии даже больше, чем ее руководство... Фактически вся тяжесть решения политических и социально-экономических

проблем... легла на нашу республику. Идея объединения Северной и Южной Осетии близка и понятна всем. Но в предпринимаемых шагах по ее осуществлению не должно быть перекосов, поспешных непродуманных действий». Ставка должна быть сделана на акции, «отвечающие международным правилам и нормам».

При создании «Стыр Ныхаса» в его руководство сразу же проводится весьма респектабельный и импонирующий Владикавказу южный осетин Л. А. Чибиров, ректор Юго-Осетинского пединститута, обнаруживающий большую восприимчивость к идее легитимизации своей республики через переговорное «признание». Первыми же своими выступлениями на «Стыр Ныхасе» этот деятель, толкующий об интеграции технологических процессов и энергосетей двух Осетий, о трудоустройстве югоосетинских безработных, а заодно предлагающий... передавать преступников с юга для отбытия наказания в североосетинских тюрьмах ^|02, — показывает себя человеком, более чем отвечающим галазовской программе. За лето в Цхинвале подготавливается низвержение героя ноябрьской битвы за Пригородный район Тезиева, а с ним и Чо-чиева, нарушившего свой зарок на хождение демократов во власть. 18 августа «Северная Осетия» печатает интервью с некими южными осетинами, обвиняющими обоих этих лидеров в том, что те месяцами не появляются в своей республике, правя ею из Москвы. На исходе того же месяца Кулумбеков их обоих отрешает от должностей по интересному обвинению в том, что «и тот, и другой видели успех в выходе республики из кризиса лишь в расширении возможностей коммерческой деятельности» ^|С3. Однако собравшийся в сентябре югоосетинский Верховный Совет осуждает Кулумбекова за самоуправный акт... и уже своей властью низлагает его вместе с Чочиевым и Тезиевым, провозгласив президентом Чибирова.

Происшедшее в Цхинвале в ту осень восстанавливается очень смутно. Похоже, возникла некая междоусобица, яркими эпизодами которой были убийство замминистра обороны республики А. Джи-оева командиром республиканского ОМОНа Т. Сиукаевым и громкий (со взрывом) уход последнего из-под стражи, которую при нем несли представители УВД, ОМОНа и батальона миротворческих сил ^,04. Позднее Тезиев и Чочиев в разных местах были арестованы,

и, по крайней мере, последний отбывал в течение 90-х заключение в Цхинвале по каким-то уголовным статьям. Чибиров укоренился в своем президентстве. Галазовская команда оказалась застрахована от неприятностей со стороны выкорчеванных южных пассионариев. Южная Осетия осталась для Владикавказа воплощением престижной задачи, но перестала быть источником самостоятельных политических импульсов: политическое целеполагание в осетинском ареале всецело сосредоточивается на севере, распределяясь между стыкующимися «Стыр Ныхасом», носителем «народного мнения», и администрацией, носительницей власти (этакая осуществленная мечта русских славянофилов XIX века!).

Галазов обобщил новый функциональный расклад в октябрьской речи на Верховном Совете, где, поклявшись в верности осетинской интеграции, предался нападкам на неких зацикленных на этой идее «экстремистов» ^|05. «От национальной идеи объединения одного народа в единое целое никто не отказывается. Для того чтобы осуществить идею, следует отказаться от национального экстремизма, от постоянного стремления выступать в роли отцов нации и единственных поборников за объединение народа в одном национально-государственном образовании. В конце концов мы, представители одного народа, по-разному болеем за его судьбу, но у нас и меры ответственности разные». С падением на юге политиков, утверждавших «суверенитет факта», Галазов теперь позволяет себе поиграть и с таким не очень ему близким толкованием «затраленной» юго-осетинской суверенности. «Кардинальный вопрос, на который должен быть дан ответ в ближайшей перспективе, сводится к определению политического статуса Южной Осетии. Она, хотя и в трудных условиях, сегодня живет и развивается как суверенная респу-t блика. Это совершившийся факт, и с ним надо считаться. Убежден, что рано или поздно к осознанию этой непреложной истины придут политические лидеры и Грузии, и России, и мирового сообщества».

Впрочем, в зиму 1993—1994 гг. север не стеснялся приписывать своей доброй воле само существование Южной Осетии, якобы

! восставшей его стараниями из «кромешной тьмы», в которую этот край повергли радикалы. В канун первых президентских выборов «Северная Осетия», припомнив сочинскую встречу 1992 г. Ельцина

с Шеварднадзе в присутствии Галазова и Тезиева по вопросам умиротворения Южной Осетии, не упустила случая «потоптаться» на низложенном цхинвальском премьере: «В самолете с нами летел уже тогда труп, политический, разумеется. Думается, что он и сам это уже понимал, особенно теперь, после сочинской встречи... Еще недавно он вдохновлял своих сограждан пламенными речами о свободе и национальном самоопределении, взяв на себя миссию восстановления исторической справедливости... Новоявленный Данко не вывел своих южноосетинских соотечественников к свету. Более того, все обернулось тьмой в прямом и переносном смысле. А вот восстанавливать разрушенные электростанции, наводить мосты, налаживать жизнь в Южной Осетии приходится теперь другим, и львиную долю ответственности за прожектерский "романтизм" того лидера несут на своих плечах руководители Северной Осетии» ^Ш6. Было перечеркнуто то, как Тезиев с его отрядами обеспечил выстаивание Цхинвала под грузинскими атаками в 1991— 1992 гг., утверждая как факт Южную Осетию против ввержения ее в состояние «Самачабло», по поводу которого не было бы надобности ни в каких сочинских или иных переговорах.

С переносом фокуса политического активизма из Цхинвала на север, в «Стыр Ныхас», социо-функциональная схема осетинского сообщества перестраивается, но проект, заложенный в нее, остается в силе. В начале 1994 г. избранный президент Галазов и избранный депутат Госдумы России А. С. Дзасохов — два бывших первых секретаря Северо-Осетинского обкома КПСС, — казалось, не забывали о проекте ни на день. В выступлениях перед избирателями и владикавказскими парламентариями Дзасохов, подчеркивая «беспрецедентные» инвестиции России в Южную Осетию, уверен: «сейчас, когда идет конструирование грузинского государства, в том числе и через разработку новой конституции РГ... надо переходить к политической инициативе, имея в виду федеральное устройство Грузии» ¹⁰⁷. Следует добиваться «определения политического статуса республики Южная Осетия в контексте недавно подписанного российско-грузинского договора (даром, что подписанного вопреки осетинским протестам и козыревским обещаниям. — В. Ц.)». «Национально-государственное устройство Грузии должно обеспечивать

стабильность в этой стране, Россия в свою очередь берет на себя обязательство не посредника, а гаранта этой стабильности» ^Ш8. Понимать это надо было просто: приведя к власти вместо Гамсахурдиа Шеварднадзе, поддержав его режим и, в частности, «заморозив» абхазскую войну, грозившую выживанию Грузии, Москва включит последнюю в «пророссийское» пространство. Россия станет гарантом грузинской федерализации, которая обеспечит в этой стране меньшинствам такие суверенные права, что у них не будет желания воевать против властей Тбилиси. По ходу этого переустройства будет удовлетворена и Южная Осетия с прозрачной границей на севере.

Но на самом деле весь вопрос в 1994 г. состоял в том, откроет ли первоначальный пророссийский крен шеварднадзевской Грузии пути к решению югоосетинской проблемы на условиях Владикавказа — или же он, этот крен, будет оплачен отказом России от педалирования данной проблемы и в конечном счете позволит Тбилиси надеяться решить ее по-своему.

Похоже, у Галазова на этот счет были сильные тревоги, обострившиеся к октябрю, когда во время имевших рассчитанно знаковый характер празднеств 220-летия вхождения Осетии в Россию, он, по собственному признанию, «выйдя за рамки собственного ранга и нарушая законы юбилейного гостеприимства», изрек: «Право ставить вопросы, относящиеся к России и Кавказу, и иметь по ним собственные суждения Осетия получила в испытаниях жестокой судьбы, выпавшей на ее долю в последние годы. В этой судьбе я склонен видеть... результат того стратегического положения, которое Осетия занимает на Кавказе». Повторив свое определение Осетии как «страны, расположенной на северном и южном склонах Главного Кавказского хребта», и указывая, что «союз с великой державой» дает осетинам «единственную надежду на территориальную и этническую целостность» «в условиях тяжелой горной экологии», он, со ссылкой на Александра Чавчавадзе, назвал Грузию «больной страной», каковую желало бы лечить одновременно сразу множество сил. «Искренне желая здоровья Грузии, в Осетии хотели бы, чтобы на этот раз у больного был один врач, который бы не пытался делать из Осетии горькую пилюлю для

ственным социо-функциональным — интегративно-управленческим предпочтениям североосетинский правящий слой от вариантов с «русским щитом» или «ингушскими гетто» попытался вернуться к политике 1970—1980-х гг. с «процеживанием» ингушей в видах включения их части в формирующееся североосетинское гражданство. Не случайно к концу года в «Северной Осетии» (27.Х.1994) начинают появляться сентиментальные этюды об «осетинских ингушах», поддавшихся на искушения врагов республики и не нашедших в Ингушетии подлинного пристанища.

В ряде печатных выступлений осетинских историков и социологов тех лет (М. Блиева, А. Туаллагова и др.) проводится в общем-то согласующийся с таким поворотом формационный подход к войне 1992 г., где ингуши предстают как догосударственная родоплемен-ная периферия осетинского государства, а само это кровопролитие — в качестве рудимента — продолжения средневековой военно-демократической практики разбоев и набегов. По утверждению Блиева "³, «исторически ингушей отличает тяга к осетинской культурной среде, они относительно легко поддаются осетинской ассимиляции» "⁴. При этом осетино-ингушские кризисы якобы всецело обусловлены стадиальной отсталостью ингушского общества, «когда война, набег, разбой являются такими же обычными занятиями, как земледелие, скотоводство, торговля и т. п.». Более виртуозно и «экзистенциально» разрабатывал ту же тему А. Цуциев, изображая уязвимость и неуверенность «продвинутого» социума Осетии, пережившего социальное расслоение, а затем атомизацию и ироническое разложение традиции, социума, где переосмысление и снятие внутренних напряжений достигается через сублимирующий этнос «одинокого рыцаря» — в конфликте с обществами, исповедующими естественное родовое сплочение и почвенную укорененность. Лейтмотив Цуциева — паника «продвинутого» общества, уступившего насилие государству, перед наступательным «неполитическим» насилием ингушских кланов и склонность первого восстановить и утвердить в такой ситуации свою целостность через встречное политически организованное насилие, через войну "⁵. Сторонники формационной интерпретации ноябрьского конфликта явно не считаются с теми несомненными перекличками, которые обнару-

живаются в борьбе осетин с революционно-автохтонистскими движениями на севере и на юге, при том, что грузин отнести к стадиально отсталым народам по сравнению с осетинами никак невозможно. Но я бы обратил внимание на другое — на социо-функ-циональную «интегристскую» тему, настойчиво пронизывающую осетинский политический дискурс тех лет, об ингушах в разных ее поверхностных преломлениях.

Это тема «целостности» общества, ее утраты, обретения и оформления, ее возможности или невозможности. Она звучит и в постоянном официозном противопоставлении многонационального народа-гражданства Северной Осетии отколовшемуся и восставшему ингушскому меньшинству. И в утверждении Блиева, будто бы «благодаря ингушской агрессии созданы предпосылки для интеграции и сплочения осетинского общества на основе здоровой духовности» "⁶. И в заявлении Галазова о возможности принятия назад тех ингушей, которые были бы готовы признать себя «гражданами Северной Осетии», перекликающемся с утверждением Блиева о податливости ингушей для осетинской ассимиляции. И у Цуциева в оппозиции ингушской «органики» переходу осетин в состояние «толпы одиноких». Наконец, тот же Блиев переводит эту тему в сугубо издевательский регистр, повествуя, как на гребне «освободительной войны» в лоно национального консенсуса возвращаются верхи, «еще недавно с молотка продававшие ингушам все, что покупалось», и осетинская буржуазия, «чувствовавшая себя неуютно в упряжке со слишком быстро набиравшей силы ингушской мафией» "⁷.

Если «чеченский проект» с идеей независимой от России северокавказской «империи», с походами в Абхазию, в Нагорный Карабах и Дагестан стал под конец XX в. провальным опытом государственного строительства, опирающегося на переразвитую, пошедшую метастазами и, наконец, изгладывающую самое себя функцию целеполагания, — то «осетинский проект» в его исполнении гала-зовским руководством выглядел своего рода присвоением и эксплуатацией энергии целеполагания людьми интегративно-управ-ленческой функции. Опираясь на исключительную значимость мотива «целостности» в духовной проблематике осетинского общества,

разделенного во многих отношениях, в том числе и в геополитическом, эти люди пытались своими методами реализовать большие цели: утвердить на севере сообщество-гражданство и обеспечить его безопасность, а на юге достичь меридиональной интеграции осетин, «государственности Главного Кавказского хребта». Судьба этого проекта в 90-х подтверждает, что ни одна парсонсовская функция не может полноценно репрезентировать другую и что поддержание легитимной целостности лишь в исключительно редких и счастливых случаях может стать формой успешного преследования больших целей. Галазову такого счастья не выпало.

Началом крушения проекта формально стало упразднение основных вооруженных сил Северной Осетии — ее народного ополчения, замаскированного в 1993 г. Галазовым и Хетагуровым под Управление охраны объектов народного хозяйства. На Нальчикской встрече в декабре того года Ельцин и «легитимисты» Северного Кавказа — последние в том явно имели свой интерес, тревожась нежелательным возвышением Северной Осетии в качестве местного силового центра, — склонили Галазова подписать общее обязательство о роспуске осетинами и ингушами незаконных вооруженных формирований. Позднее он мог сколько угодно уверять, что воинство Б. Дзуцева этим требованием не охватывалось как узаконенная структура осетинского государства. На президентских выборах 1994 г. и Галазов, и Хетагуров— главные кандидаты — клялись не допустить роспуска УООНХ "⁸. Но тут присланная Генпрокуратурой следственная группа для выяснения причин ноябрьской войны объявляет важнейшей мотивацией кризиса «неправомерные действия органов государственной власти республики Северная Осетия по созданию вооруженных формирований», поставив их в перечне обвинений раньше «незаконных действий органов местного самоуправления Ингушской республики, связанных с организацией отрядов самообороны» "⁹. Как если бы осетинские «неправомерно созданные вооруженные формирования» пред-

Дата добавления: 2016-01-06; просмотров: 19; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!