В России и Казахстане 7 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 26Следующая ⇒

Велика заслуга Цуциева, чей анализ заполнил в этой событийной цепи пробел между 1957 г. и выходом кризиса на Божий свет под конец 1980-х, обозначив не только фактологические вехи (вроде массового антиингушского выступления осетин в 1981 г.), но и про-

должительные факторы, в разных комбинациях катализировавшие друг друга на разных отрезках 40-летия. Таковы: 1) широкое передвижение ингушей с конца 50-х на свою лежащую в осетинских пределах «прародину»; 2) попытки властей Владикавказа сбалансировать этот натиск ассимиляцией ингушей осетинским обществом, — с одной стороны, ограничивая в Пригородном районе прописку, а с другой — выделяя ингушам квоты на высшее образование в осетинской столице; 3) возникающее из этой политики цветение коррупции; крепнущий в сознании осетин мотив сращения властей с ингушской мафией, достигающий пика в «великом бунте» 1981 г., ошеломившем коммунистических заправил и свирепо подавленном советскими внутренними войсками; 4) развитие у ингушей (с их положением «меньших братьев» в Чечено-Ингушетии и «теневой» нетитульной элитой во Владикавказе) комплекса «народа без государства» и их стремление «отвоевать государство» вместе с инфраструктурой «неправедно отторгнутых» земель; 5) крепость родовых (тейповых) связей у ингушей, вызывающая панику в более «продвинутом», то есть атомизированном осетинском обществе, пасующем перед «неполитическим» насилием ингушей в местах их концентрированного проживания и подсознательно ищущем возможности реванша в формах насилия «политического»; 6) созревание благоприятной конъюнктуры для такого реванша в начале 90-х, когда ингуши, перейдя в политическое наступление, бросают вызов осетинскому сообществу как целому, включая и официальные власти ''. Санкционировав летом 1992 г. создание республики Ингушетия без указания границ, российские власти предоставили границам определиться явочным порядком. Это значило, что ингуши встали перед выбором: довольствоваться ли для своей республики одним (!) неоспоримо ингушским районом Назрани, начинать ли войну с Чечней из-за нескольких других, спорных районов или, в первую очередь, пытаться отвоевать «прародину». Еще осенью 1991-го Дудаев, по сообщению эксперта М. М. Блиева, заключил с осетинским премьером Хетагуровым джентльменское соглашение о нейтралитете Чечни в случае военного конфликта Осетии с ингушами ^|2. В октябре же 1992-го грозненский диктатор заявил в интервью «Северной Осетии»: «Если у ингушского народа не возобладает ра-

зум, мы можем столкнуться с тягчайшими испытаниями. Земля Чечни незыблема, ее у нас не так много, чтобы кому-то отдавать» ¹³. Через три дня после публикации этого заявления на улицах Владикавказа и в Пригородном районе ингушские «мелкие боевые группы, сколоченные преимущественно по родственному (родовому) признаку» ^|4, начинают войну за «прародину», по их версии, будучи спровоцированы актами осетинского террора. Хотя председатель парламента КНК чечен Ю. Сосланбеков, в согласии с секретной договоренностью Дудаева—Хетагурова, поспешил объявить, что ни его республика, ни его организация не поддерживают ингушей ни живой силой, ни техникой, однако председатель Верховного Совета Северной Осетии Галазов не колеблясь назвал источником войны стремление Дудаева, не давая земли ингушам, «сдвинуть решение этой проблемы в сторону Северной Осетии» ¹⁵. В итоге ноябрьских боев осетинское ополчение (о котором дальше — особый разговор) вместе с присланными Москвой войсками, по некоторым источникам тщетно дожидавшимися дудаевского вмешательства, изгнало ингушей, включая и массу жителей собственно Пригородного района, за пределы республики. На два с лишним года как Пригородный район, так и Ингушетия оказались «припечатаны» введенным Москвой Чрезвычайным положением. Но уже в драматическом ноябре 1992-го 850 разъяренных изгнанников адресовались к Гала-зову с телеграммой о том, что «российская фашистская армия найдет себе могилу на Кавказе» ^|6.

Как эти факты соотносятся с очерченным выше геополитическим раскладом на начало 90-х? Сейчас меня занимает не трагедия ингушей, которые, пытаясь отдифференцироваться от революционного «старшего брата» — Чечни, предстали взрывателями тех самых рамок легитимности, внутри которых надеялись расширить свое жизненное пространство. Геополитические и иные обстоятельства, в том числе, похоже, закулисная игра Грозного и Владикавказа, обрекли ингушей на роль попутчиков Чечни в ее вызове России, причем попутчиков безо всяких гарантий от вожака. Сейчас меня интересуют осетины, для которых передача Пригородного района Ингушетии, не говоря о части Владикавказа, была немыслима в обстановке суверенизации, охватывавшей в начале десятилетия

ПО

всё и вся на Кавказе. Передачей района создавалась бы ситуация, несравнимая с тем, что могло быть в 20-х или 30-х: теперь речь шла не о земельной тяжбе между этническими общинами, а о геостратегическом споре между потенциальными государствами. В результате такого передела столица республики оказалась бы под полным контролем со стороны возникшего «из ниоткуда» суверенного соседа, с которым накопилось слишком много исторических счетов, да еще сохранившего, помимо «права на самоопределение», также и «право» на особые «братские» отношения с Чечней — крупнейшей после России силой Северного Кавказа. В литературе «ингушский проект»-1992 рассматривается то как «паритет с Осетией», то как «паритет с Чечней» ^п. Точнее было бы его определить как «паритет с Чечней за счет умаления Осетии». Отсюда понятен и антиингушский сговор Дудаева, не желавшего чрезмерного усиления «меньших братьев», с Хетагуровым. И то, что Осетия должна была держаться за свой приграничный буфер независимо от любых исторических и моральных резонов и даже от решения Москвы: Realpolitik так Realpolitik ¹⁸.

Оборонительные интересы осетин как нации-этноса к северу от Главного хребта накрепко сомкнулись со стабилизационными, легитимистскими установками северокавказских номенклатур. Я не знаю, надо ли для объяснения этой стыковки привлекать этнопсихологические мифы о «законопослушности» осетин с глубинно-исторической подоплекой, что позволяет себе даже Цуциев. Для него различие между ингушским и осетинским отношением к России коренится в обстоятельствах выхода того и другого народа на покинутые кабардинцами равнины в начале XIX века: ингуши заселяли эти пространства еще до интеграции в Империю, установив помимо ее волеизъявления прямую связь с землей, тогда как осетины утверждались на равнине уже под российским протекторатом, принимая Империю как судьбу ¹⁹. Но в конце концов история Осетии знает и антиимперские мятежи конца XVIII — начала XIX века, каковые второе, сталинское, издание БСЭ нарекло «типичными проявлениями феодально-националистического сепаратизма» ²⁰, и то же возмущение 1981 г., грянувшее задолго до Алма-Аты, Сумгаита и Тбилиси. Это тот случай, когда можно не умножать

мотиваций: достаточно указать на уязвимость Владикавказа как на основание осетинского легитимизма в северокавказском масштабе.

Но этот легитимизм северных осетин вступал в крайне сложное соотношение с югоосетинской революционностью, подрывавшей грузинскую «империю». Существенно, что в глазах самих борющихся южан Северная Осетия пребывала их метрополией, а конечной целью для Чочиева и Тезиева представало превращение Владикавказа в общеосетинскую столицу. Среди уроженцев как севера, так и юга царило полное согласие насчет немыслимо-сти отдачи Пригородного района. «Осетинский фактор» был един как для южан из отряда Тезиева, бившихся в ноябре 1992 г. за Владикавказ, утверждая «какая разница, где я воюю, везде Осетия» ²¹, так и для соседних народов, как показало сближение между ингушами и режимом Гамсахурдиа, пытавшимся раздавить югоосетинскую республику. Но для многих северян в начале 90-х было прозрачно, что прямой пересмотр психологически привычной для Москвы и Тбилиси границы по Главному Кавказскому хребту представлял бы в геополитическом плане революцию с рискованными последствиями для безопасности Владикавказа.

Сейчас я покажу, что следствием геополитической дивергенции осетин, обитавших к северу и к югу от российско-грузинской границы, тяготения их к разным ролям в региональном «репертуаре» оказывалось в начале 90-х также и расхождение в структурно-функциональных предпочтениях между североосетинским и югоосетинским обществами. Если допустить, что последнее выстояло бы перед грузинским нажимом и блокадой, то со временем эти расхождения могли бы привести к полному расколу и размежеванию осетин как нации-этноса, к дивергенции их судеб. Однако альтернативой могло бы — и может — оказаться соединение северного и южного обществ в комбинированную структуру более высокого порядка с особой функциональной взаимоподдержкой, оказываемой друг другу обществами-подструктурами. Поговорим об этом конкретнее.

Посткоммунистическая эволюция на прежнем советском юге осуществляется в двух вариантах. До недавнего времени их удобно было называть «среднеазиатским» и «кавказским» — правда, с необходимой оговоркой, что последний представлен также и в Таджикистане. Сейчас, в 2000 г., после случая с прорывом таджикских исламистов в горные районы Узбекистана и Киргизии, следует внести уточнение. Эти варианты развития обнаруживают избирательное сродство с определенными ландшафтами юга. Один из них по преимуществу связан с равнинами, другой распространяется по южному горному поясу бывшего СССР и уже с гор привносится в равнинные общества.

Для «равнинного» варианта, наиболее четко представленного Казахстаном, Узбекистаном и Туркменией, при большом различии в экономиках этих республик, типично сохранение социального лидерства за властным аппаратом-номенклатурой, избавившимся от коммунистического политнадзора и выступающим как абсолютный носитель суверенитета. Мне уже доводилось писать, что для посттоталитаризма такого типа характерна постоянная апелляция к элементарным правам человека как гарантируемым якобы единственно полновластием официальных структур, озабоченных стабильностью ²². Оппозиция в таких системах — если речь не идет об оппозиции заведомо «карманной», выращиваемой самой властью ради неких своих нужд — выглядит фактором дестабилизации, который угрожает нормальному ритму и формам жизни населения, «структурам повседневности». Страшные последствия выступления демократов и исламистов Таджикистана против номенклатурного режима Р. Набиева побуждают многих среднеазиатов симпатизировать номенклатуре как элементу, обеспечивающему определенную интеграцию общества. «Горный» же вариант выдвигает в фокус общественной жизни силы, выступающие во имя тех или иных привлекательных с точки зрения этноса или субэтноса политических целей — причем привлекательных настолько, что ими может оправдываться расшатывание интегративных норм и институтов.

Итак, «равнинный» вариант — это упор на нормы, на власть аппарата, изображающего себя гарантом норм; «горный» вариант — упор на ценности, на активность групп, силой претворяющих эти ценности в жизнь как «свою правду». Можно сказать, что центральной функцией в жизни первой группы обществ становится функция интегративная, предотвращающая их распад, а во втором варианте главенствует, по крайней мере какое-то время, автономизиро-ванная, «сорвавшаяся с цепи» политическая функция, именно и состоящая в выдвижении престижных и соблазнительных целей, а также в мобилизации приверженцев и материальных ресурсов для их достижения.

Поэтому в обществах «горного» варианта легко происходят ослабление и атрофия институциональных интегратов, функции которых узурпируются политическими силами: единство норм общества начинает определяться провозглашаемым единством сверхценных целей. Если в «равнинном» варианте ключевым социальным типом выступает чиновник, государственный функционер, какие бы своеобычные («байские») черты он ни обретал на той или иной местной почве, то в «горном» варианте вперед выдвигается тип человека политического в двух его ипостасях, то конкурирующих, то синкретизирующихся: это активист-интеллигент и человек оружия. Последний подтип очень неоднороден: тут и политически ангажированные профессиональные военнослужащие, и состав национальных гвардий, народных ополчений и т. д., и просто криминальные фигуры, сплоченные в квазиполитические бандформирования. При всей своей пестроте эти люди выделяются в особый слой, способный при благоприятных условиях придать всему обществу черты вооруженной политократии.

В начале 90-х о сращении интеллигентов с людьми оружия прямо говорили такие деятели кавказской политики и, в общем, представители тех же самых групп, как генерал Дж. Дудаев и доктор филологии 3. Гамсахурдиа. Первый разделял всю противостоявшую ему чеченскую оппозицию на «интеллигенцию в кавычках» и «тех, кто тайно ввозит оружие, наркотики и желает пролить кровь» ²³. Второй обличал оппозиционный Национальный конгресс и связанное с ним вооруженное формирование «Мхедриони» как союз

«переродившихся интеллигентов» с «террористическими бандами» ²⁴. В перевороте, изгнавшем Гамсахурдиа из Грузии, ажиотажная активность интеллигентской элиты как «совести нации» переплелась с чисто военным путчем, совершенным национальной гвардией во главе с бывшим скульптором Т. Китовани, позднее при Э. Шеварднадзе стоявшим некоторое время во главе грузинских вооруженных сил, а затем арестованным за мятеж (судьба, крайне напоминающая участь полковника С. Гусейнова в Азербайджане). Тогда же, в 1992 г., сценарий свержения Гамсахурдиа явно послужил образцом для неудавшейся попытки низложить Дудаева в марте, когда за выступлением «представителей интеллигенции» с выражением недоверия президенту-генералу последовала вооруженная атака оппозиции на телецентр.

Очень показательны философствования югоосетинского радикала А. Чочиева, который до того как возглавить Народный фронт Южной Осетии «Адмон Ныхас» защитил диссертацию по военно-аристократическому и военно-демократическому наследию в социальной культуре осетин ²⁵. В 1989 г. он обратился с интересным открытым письмом к популярному в обеих Осетиях генералу К. М. Цаголову, герою, а потом критику афганской войны, в конце 80-х еще исходившему в кавказских делах из неоспоримости национально-территориального устройства СССР, а в антиосетинских бесчинствах гамсахурдинистов видевшему лишь довод в пользу усиления Союза. В своем письме Чочиев, обличив сращение советских генералов-осетин с номенклатурой, призвал к совместному «бдению» «Воина, Философа и Художника» во имя Свободы ²⁶, то есть собственно к консолидации интеллигентов и людей оружия вокруг «высоких» целей. Немного позже, в 1991 г., он же, объявив: «военная хунта— ведь не худшая, если служит народу, а не... отдельно взятой партии», — опять выразил возмущение ментальной и кастовой близостью осетин-генералов и полковников к партсе-кретарям, а не к интеллигентам-активистам ²⁷.

В обществах «горного» варианта часто бывает налицо особое отношение к государственной власти, не совпадающее с типичным как для либеральной цивилизации, так и для постсоветского «равнинного» юга представлением о государстве как о единственном

отличавшегося повышенной концентрацией национальной интеллигенции.

Общество, эволюционирующее по «горному» варианту, оказывается как целостность под угрозой, если цели, которые политическая элита способна выдвинуть перед такой целостностью, начинают казаться менее притягательными и насущными, нежели цели отдельных подмножеств. Отсюда понятно, что режим Шеварднадзе, прекратив летом 1992 г. под давлением России бои в Южной Осетии, начинает тут же вползать в гражданскую войну с гамса-хурдинистами и пытается консолидировать нацию, затеяв новую провальную войну в Абхазии. Сходным образом чеченская оппозиция постоянно обвиняла Москву в содействии Дудаеву — ибо «стоит президенту зашататься на троне, у границ республики сразу появляется российская боевая техника, и чеченский народ, сразу отбросив все личное, вновь сплачивается под боевые знамена мятежного генерала» ³¹.

В данном ракурсе осетинский ареал как целое к моменту распада СССР выглядел парадоксально: «равнинный» вариант — на севере, «горный» — на юге, при подлинной захваченности радикального юга идеей объединения с консервативным севером. Но надо иметь в виду: североосетинский консерватизм имел свою особенность. Чрезвычайное положение, введенное республиканским Верховным Советом во Владикавказе и в Пригородном районе еще весной 1991 г., а через год распространенное на ряд других районов, было четко увязано с геополитическим положением республики, держащей оборону на своем востоке, а значит и в целом с легитимизмом осетин в масштабах Северного Кавказа. В таких условиях не могло возникнуть сколько-нибудь сильного антиноменклатурного нацонал-радикализма, пока владикавказская власть, независимо от любых колебаний Москвы, твердо стояла за эту консервативную геополитику. Правда, основное неформальное движение в республике — «Адмон цадис» («Народный союз») в своей программе 1989 г. отдало дань конституционным идеям академика Сахарова, выразив надежду на объединение двух Осетий в «единую Осетинскую Советскую Социалистическую Республику» ради обеспечения «равных прав всех суверенных государственных образований как

субъектов союзных отношений» ³². На практике же «Адмон цадис» не слишком хлопотал об этом пункте, а наряду с типичными для тех лет общедемократическими и регионалистскими пожеланиями — вроде охраны осетинского языка, введения национального флага, подготовки Закона о суверенитете, наконец, даже и снятия из названия республики эпитета «социалистическая» — неизменно концентрировался на опасности Пригородному району. Этим мотивом определялся консенсус неформалов с номенклатурой, напряженно лоббировавшей данный вопрос в союзном и российском центрах.

Радикализм, пестующий сверхценные цели, для Северной Осетии представал враждебной внешней силой, нажимающей на ее границы, грозя Владикавказу. Поэтому создание в конце 1991 г. республиканской гвардии во главе с К. Цаголовым, а затем и учреждение осенью 1992-го постоянного народного ополчения, предводимого Б. Дзуцевым, то есть конституирование национального контингента людей оружия в этой республике нисколько не вступало в противоречие со стабилизационно-интегративными приоритетами номенклатуры. Под знаком оборонительной задачи люди норм здесь имели и охоту и возможность узаконить «своих» людей оружия ³³.

И что еще важнее — североосетинские власти сумели действовать в отстаивании своих консервативных установок, совместившихся с национально-оборонительными задачами, способом тактически наилучшим — противопоставляя «внешнему хаосу» радикализма многонациональное население республики как целостность с общей судьбой. Частью этой тактики было поощрение деятельности в республике культурно-национальных обществ и землячеств — славянского, немецкого, азербайджанского, грузинского и т. д., а также казачьего движения — объединенных в сообщество «Наша Осетия» и осенью 1992-го в дни боев с ингушами совместно выразивших глубокую лояльность к республике ³⁴. Разумеется, самой своей демонстративностью должны вызывать скепсис такие факты, как изъявляемая владикавказским официозом озабоченность по поводу отъезда из неспокойной республики представителей нацменьшинств — скажем, греков ³⁵; или заявление руководителей еврейского общества «Шолом», во время визита в

республику чинов израильского посольства, об отсутствии в ней антисемитизма ³⁶. Но, пожалуй, неоспоримо, что во время жесточайшего обострения югоосетинского кризиса и массового притока беженцев с юга в Северной Осетии не было засвидетельствовано преследования грузин.

История создала северным осетинам такую ситуацию, когда энергию их этноса объективно приходилось концентрировать не на утверждении этнической суверенности, а на суверенитете их республики — обозначающегося прото- или квазигосударства — как целостности территориальной. А номенклатура — почти моноэтническая, но глубоко русифицированная и с хорошей советско-интернационалистской выучкой — поспешила оформить эту территориальную целостность как общность гражданскую. На высказывание Э. Шеварднадзе, «что осетины-де говорили об отторжении Южной Осетии, а когда речь зашла об отторжении части вашей территории, то вы заявляете, что это несправедливо», характерный для осетин ответ отчеканил С. П. Таболов, директор Северо-Осетин-ского института гуманитарных исследований: «В Грузии все малые этнические группы выступили против основного этноса, а у нас же все этнические группы подверглись гонению со стороны одной из частей» ³⁷. Настойчиво противопоставляя «ингушский этнос» «многонациональному народу Северной Осетии», владикавказская пресса стремилась разрушить всякую аналогию между гонениями на осетин в Грузии и изгнанием ингушей Пригородного района. Последний акт, при всем его варварстве, представал как отторжение гражданской целостностью группы, не пожелавшей в эту целостность вписаться, — иначе говоря, как частное проявление тенденции, которая при благоприятном развитии должна была бы привести к возникновению на североосетинской земле явления, схожего с нациями-гражданствами европейского типа. Не случайно через полтора года после войны за Пригородный район А. Галазов заявил: «Мы не отрицаем, что в соответствии с Кисловодскими соглашениями в Северную Осетию в места постоянного проживания должны вернуться граждане ингушской национальности. Но они должны вернуться именно как граждане Северной Осетии. У нас существуют национальные культурные общества, объединенные движением

"Наша Осетия"... Мы, безусловно, поддержали бы и создание ингушского национально-культурного центра» ³*. Как условие для репатриации перед ингушами, рвущимися на свою «прародину», воздвигалось требование демонстративной лояльности к нормам абсорбировавшего эту «прародину» суверенного гражданства.

Подобная установка северных осетин полностью опрокидывала планы некоторых грузинских политиков, вроде лидера Народного Фронта Грузии Н. Натадзе, использовать осетинский национализм как революционную силу против России. В этом отношении 3. Гамсахурдиа сделал выбор гораздо более верный, поставив на сближение с ингушами, а затем и с Чечней. Но здесь-то и возникает в полную силу очерченная выше проблема геополитического, а как следствие — и структурно-функционального, напряжения между двумя Осетиями. Не только пафос взрыва «малой империи», но и призывы к антиноменклатурному «союзу Воинов, Философов и Художников», практически воплощенному в 1991—1993 гг. в тандеме «воина» Тезиева и «философа» Чочиева, — выглядели угрозой тому порядку, к которому стремился север, выдвигая на первый план интегративную функцию консолидации «гражданства» «своей Осетии». Свидетельством мелким, но достопамятным может быть то, как в 1992 г. на севере функционер районного уровня Л.Алиева, баллотируясь на дополнительных выборах в российский Верховный Совет, включила в пункт своей программы, посвященный «политической стабильности в Осетии», сразу и недопустимость уступок в вопросе Пригородного района, и предостережения против аннексии Южной Осетии: «Требовать территориального раздела суверенной Грузии безумно. Что практически это даст жителям нашей республики? Только новые и новые расходы на поддержание края, который в условиях блокады со стороны Грузии никогда процветать не будет» ³⁹. В глазах северных консерваторов активная политика на юге должна была так же угрожать стабильности, как и порыв ингушей к Владикавказу. Северная Осетия оказывалась единственной республикой на Северном Кавказе, перед которой национал-радикалистский активизм представал внешней опасностью, причем сразу в двух версиях — на востоке врагом, на юге искушением.

В течение ряда лет все попытки «бунтовщиков»-южан найти взаимопонимание с властями севера отметались с порога: революционное движение, посягавшее на еще высившуюся интегративную структуру СССР, не могло быть допущено к диалогу с одним из лояльнейших звеньев этой структуры. В своей брошюре 1991 г. Чочиев жестоко иронизировал над «северным братом-близнецом», готовым лукавое воздержание от вмешательства в цхинвальскую драму рассматривать как «подарок себе от собственной мудрости» ⁴⁰. С конца 1990-го по лето 1991 г. спорадические воззвания Владикавказа к режиму Гамсахурдиа, душившему и расстреливавшему Цхинвал, пестрели словесами в духе «неразрывности многовековых политических, экономических, культурных связей грузин и осетин» и просьбами к народам обнаружить «присущие им мудрость и дальновидность», при заверениях о неготовности и нежелании северных осетин «вмешиваться во внутренние дела суверенной Грузии» ⁴¹. Фразеология здешней номенклатуры меняется кардинально лишь с распадом СССР и советской легитимности: в октябре 1991 г. владикавказский Верховный Совет уже шлет послания к Ельцину и в ООН (!) о «геноциде осетинского народа» ⁴², догоняя в выражениях «Адмон цадис». Но слова словами, а на выработку реальной южной политики потребовалось время.

В апреле 1992 г. произошла встреча Галазова с освобожденным из тбилисской тюрьмы Кулумбековым — в трех смыслах замечательная. Во-первых, Галазов на ней высказал поразительную геополитическую формулу соединения Осетий, объявив, что «фактически сегодня Северная Осетия и Южная Осетия размещаются на одной территории; одна часть на северных склонах Главного Кавказского хребта, другая на его южных склонах». Тем самым этот хребет оказался представлен не как разделяющий республики естественный фактор, а как территория, что позволило сконструировать образ двуединой Осетии в виде «государственности Главного хребта». Во-вторых, тут же Галазов поднял вопрос о возможности «признания независимой республики Южная Осетия с восстановлением и реорганизацией (так! — В. Ц.) всех ее властных структур» — момент, который, как показало будущее, сулил мало хорошего не только Чочиеву с Тезиевым, но и самому Кулумбе-

кову. Но тут же, это в-третьих, он оценил наличную ситуацию пока что в качестве «не той... чтобы мы начинали именно с постановки этого вопроса» ⁴³, — видимо, имея в виду сразу и признание РЮО и реорганизацию ее власти.

Имидж «легитимиста» был исключительно важен для хозяина угрожаемого с востока Владикавказа. А как показал в августе того же года принятый сообществом региональных «легитимистов» армавирский документ, все эти боссы федерализма неблагосклонно взирали на унитаристские притязания Грузии. Первым шагом к постановке этого государства на путь истинный им виделось введение на земли ее мятежных автономий российских миротворческих войск по договоренности с еще не устоявшимся режимом прибывшего в Тбилиси из Москвы Шеварднадзе. Встретившись в июне с Шеварднадзе в поселке Казбеги и ведя речь исключительно об умиротворении югоосетинского края, не касаясь каких-либо его «суверенных прав», Галазов подготовил состоявшееся в том же месяце сочинское соглашение Ельцина—Шеварднадзе о вступлении в РЮО, наряду с грузинским и осетинским батальонами, Псковского парашютно-десантного полка. Так был опробован сценарий, который через два месяца по инициативе тех же региональных «легитимистов» Ельцину предстояло разыграть в Абхазии.

Все эти игры не очень-то нравились «ребятам из Цхинвала» — и какое-то время руководство Галазова—Хетагурова занимало оборону на два фронта. Летом 1992 г., когда правительство России сразу и готовилось узаконить отдельную от Чечни Ингушетию и сговаривалось с Шеварднадзе насчет миротворчества в Южной Осетии, Владикавказ, всемерно давя на Москву по первому вопросу, помогал круто пресекать любые демарши южан с «нереальными политическими требованиями», способными пошатнуть российско-грузинское согласие⁴⁴. Но с конца лета, когда успех российского вмешательства становится очевиден и Южная Осетия оказывается краем «на особом положении», на севере постепенно берет верх новая тенденция, смысл которой можно выразить словами: соединить в единую конфигурацию вдоль ущелий Главного хребта части осетинской нации-этноса параллельно с кристаллизацией на севере на стыке гор и равнин в

противостоянии ингушам североосетинской нации-гражданства.

Уже в первой половине августа «Северная Осетия» подробно знакомит своих читателей с взглядами О. Тезиева на будущее двух республик, состоящими в следующем: «Властные структуры Южной Осетии — это факт, коренящийся в самом осетинском населении региона... Пора понять: то, что на севере выглядит политически целесообразным, приемлемым, на юге звучит иначе. Если во Владикавказе представляется целесообразной Юго-Осетия в составе Грузии, то на юге эта целесообразность рождает опасения... Для меня неизменным при любом раскладе политических карт остается только одно обстоятельство: у Северной Осетии и у Южной Осетии — одни национальные интересы». В качестве первого шага к сближению позиций Тезиев призывал создать координирующий орган из представителей двух Осетий, а также проводить совместные заседания парламентов и правительств по конкретным вопросам политики и экономики ⁴⁵. Статья Тезиева была намеренно опубликована в канун первой реальной встречи парламентариев и министров севера и юга, на которой, по сообщению той же газеты, «заманчивая и фактически поддержанная всеми участниками... идея о воссоединении двух Осетий выявила, однако, разные подходы к ее реализации». Если южане требовали «поднимать вопрос об объединении, концентрировать силы для его решения», то североосетинская альтернатива предполагала «создавать условия для признания республики Южная Осетия, искать контакты для сотрудничества со странами СНГ, активизировать грани взаимодействия с госструктурами Грузии» ⁴⁶. В сентябре на международном съезде осетин «Возрождение через сотрудничество» Галазов конкретизирует эту программу, объявив целью североосетинских лидеров на данный момент хозяйственное восстановление Южной Осетии и достижение ее признания как республики в составе Грузии ⁴⁷.

Дата добавления: 2016-01-06; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!