В России и Казахстане 9 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 26Следующая ⇒

В тот же сюжет встраиваются и факты грузинской истории с 1918 г. Большевистская Российская Федерация, признав суверенитет Грузии договором от 7 мая 1920 г., через считанные дни, воспользовавшись восстанием южных осетин, вмешивается во внутренние дела республики. Она грозит целостности Грузии, частью которой только что была признана Шида Картли — Южная Осетия. Сами же югоосетинские большевики в конце мая 1920 г. на своей II конференции приглашают Москву вернуть Грузию в состав России в виде Тифлисской и Кутаисской губерний ⁶². Аннексировав в 1921 г. Грузию, советский Центр насаждает в ней автономии, объявляя себя их гарантом, чтобы фактически вывести их из-под власти республики и ослабить ее. Даже обсуждавшийся большевиками в 1925 г. вариант с объединением Северной и Южной Осетии в составе Грузии видится не льготой грузинам за счет осетин и России, но изощренной попыткой создать неблагоприятную для грузин демографическую ситуацию, подготавливая захват их земли негрузинами ⁶³. Заключение комиссии Шенгелая: национальные меньшинства не имеют права ни на какую автономную государственность, поскольку проживают не на исторической территории своей нации хотя бы в течение многих лет. Существование юго-осетинской автономии в любом, пусть и самом урезанном виде было сочтено опасным для Грузии, и комиссия поддержала решение парламента: уничтожить АО, посмевшую объявить себя республикой. Показательно, что после принятия Верховным Советом Грузии соответствующего акта, Н. Натадзе опроверг мнение, будто уничтожение АО представляло просто ответ на незаконные действия осетин. По словам Натадзе, «в любом случае это было необходимо сделать» ⁶⁴.

Конечно же, этот ход Тбилиси не был просто реакцией на сепаратизм Цхинвала во главе с Т. Кулумбековым и А. Чочиевым. Это было восстание против истории, оскорбившей архетип «Вечной Грузии», нерушимость брака народа и земли: нация устремлялась на поиски потерянного времени.

От комиссии Шенгелая не ускользнуло, что в сравнении с грузинской осетинская популярная историософия строится на принципиально ином сюжете, ином наборе ключевых мотивов: где для

грузин — неизменная в прообразе своем, хотя и ввергнутая в исторические претерпевания Грузия, там для осетин — лишь часть более широких пространств, на которых в игре переменных культурных, социальных, миграционных и иных динамик встают и рассыпаются политические образования. Нет для них суверенной «Вечной Грузии» за провинциями иранцев, византийцев, арабов, турок, за Тифлисской губернией России — есть лишь сами эти состояния земли в их подвижности, запечатлевающиеся в опыте этносов.

В этой связи надо бы вглядеться в смысл «аланской», «арийской» или «скифской» самоидентификации осетин, которая какое-то время назад могла восприниматься как сугубо интеллигентская элитная конструкция. Так это выглядело, когда в 1989 г. «Адмон ца-дис» убеждал, что «осетинской (аланской) национальной символике необходимо предоставить статус государственной символики СО АССР» ⁶⁵. Вероятно, пропагандистские усилия А. Чочиева сыграли свою роль в том, что осенью 1991 г., по сообщениям очевидцев из воюющего обложенного грузинами Цхинвала, там все чаще вспоминали, что являются потомками великих скифов. Да и осетинами называли себя редко: в ходу было все больше историческое название прародителей «аланы». В 1992 г. призывы отказаться от этнонима с грузинским оформлением, вернуться к имени «аланов», а Северную Осетию объявить «Аланией» уже активно обсуждаются во владикавказском официозе по мере нарастающих контактов с южанами ⁶⁶. В конце концов эта дискуссия привела к принятию северной республикой в 1994 г. имени «Северная Осетия — Алания».

Чтобы разобраться в этом веянии, полезно заглянуть в раннюю (1985 г.) книгу Чочиева о соотношении традиций номадизма и оседлости в культуре осетин. Судьба Осетии, в том числе и Южной, в ней видится продолжением истории скифов как посредником между Кавказом и евразийскими зонами лесов и степей. «Грузинский этнокультурный пласт в осетинском является органическим результатом вовлечения каких-то грузинских этнических групп в процессы социально-экономического сопряжения и социальной интеграции с кочевниками». Грузинское пейоративное словечко особа («осетинщина»), стоящее в том же ряду, что татроба («татарщина»), кисилбашоба («иранщина») и т. п., высокопарно истолковывается

как термин для «крайне южного фланга сопряжения кочевничества и оседлости в Юго-Восточной Европе» ⁶⁷. Через четыре года, когда автор выдвинется в лидеры югоосетинского радикализма, историки-грузины Г. Джолобадзе и М. Кантария, повторно вчитавшись, напишут об этой книге: «Он делает заключение, что осетины в Закавказье переселились раньше IX—X вв. — в Закавказье вообще, но не конкретно в Грузию. Или, может, тот регион в Закавказье он не считает за Грузию?» ^№. Сталкиваются два видения. Для одного Грузия — постоянное и определяющее начало закавказской истории даже в те века, когда ее как государства не было на карте, «Вечная Грузия», чья история осложняется разными особами и татробами. А перед другим промелькивают «какие-то грузинские этнические группы» в контактах и сопряжении с кочевниками, включенные в большую игру на пространствах и во временах, где за перипетиями истории не разглядеть священных и обетованных этнотерриториальных констант, — лишь возникновение, разрушение и память.

Понятно, что авторы-осетины делают упор на отсутствии суверенной Грузии в XVI—XVIII вв., на нестойкости феодальных структур суверенитета, когда заселенная осетинами область Два-лети то попадала под власть местных грузинских князей, то из-под этой власти ускользала (см. публикации М. Блиева и А. Чочиева в газете «Ир», № 3—4, февраль 1990 г.). Да и крушение Аланского царства и передвижение массы осетин в Закавказье в XIII—XIV вв. разве не произошло под ударами тех же завоевателей — монголов и Тимура, которые тогда же обратили в небытие грузино-армяно-азербайджанскую панзакавказскую империю Багратионов? Также и для XIX в. осетинские историки не видят таких сущностей, как Грузия и Осетия, а лишь — части Тифлисской губернии и Терской области, границы между которыми проходили отнюдь не по Главному Кавказскому хребту, бывшему лишь одним из многих местных хребтов.

Провозглашение в 1918 г. грузинского национального государства оказывается не очередным, пусть урезанным и искаженным, воплощением «Вечной Грузии», а возникновением принципиально новой геополитической единицы в результате самоопределения ча-

сти жителей Тифлисской губернии. Что же касается договора России с Грузией от 7 мая 1920 г., то в нем югоосетинские идеологи особо выделяли преамбулу, где Россия признавала грузинскую независимость, исходя из общего принципа права наций на самоопределение. Но тем самым, в согласии с договором, Грузия как бы лишалась права препятствовать самоопределению и других этнических групп той же губернии, так что российский нарком иностранных дел Г. В. Чичерин имел полное право заявить грузинам протест, когда они после этого договора взялись подавлять восстание южных осетин за отделение от новоиспеченной Грузии ⁶⁹ (см. также очень интересную анонимную публикацию на эту тему в цхин-вальской газете «Ариаг мон» 1990, № 2, принадлежащую либо Чочие-ву, либо кому-то из его окружения). Нет грузинских территорий, неприкосновенность которых опиралась бы на непрерывность политической традиции: грузинские царства XVIII в. Картли-Кахети и Имерети исчезли в XIX в., а то, что нынче зовется Грузией, заново выделилось в XX в. из Российской империи, и власть этой новой Грузии над южными осетинами — невольный посмертный подарок от русского царизма, своекорыстно подтвержденный большевиками.

Этот последний ход мысли — современная Грузия как отпочкование Российской империи, неожиданно для себя сыгравшей на руку грузинскому шовинизму — вовсе не является только осетинским идеологическим достоянием. В архиве Д. С. Раевского я видел листовку, датированную условно 1991—1992 гг. и выпущенную некой сепаратистской организацией «Комитет за освобождение Мингрелии». В листовке объявлялось, будто Мингрелия (составлявшая до начала XIX в. независимое княжество) «была завоевана для Грузии русскими штыками». Но в мингрельском случае этот риторический троп, помнится, был обрамлен декларацией, выдержанной в лучшем стиле революционного автохтонизма: мингрелы живописуются исконными обитателями Черноморского побережья, к которому без русской помощи никогда не получили бы доступа грузины; мингрельский язык — «один из древнейших на земле», на нем говорила античная героиня Медея и далее в том же духе.

Напротив, осетинским публицистам и политикам мотивы «потерянного времени» и восстания во имя «великого возврата» чужды безоговорочно, а подобные попытки со стороны других народов расцениваются ими как потенциально катастрофические для тех. Например, выпадая из советской системы, «возвращаясь» в 1920 год, Грузия, на взгляд осетин — и демократа Чочиева, и номенклатурщика Галазова, — сразу же поставила свои границы «вне закона», ибо по российско-грузинскому договору того года они не были размежеваны ⁷⁰. Образу истории у грузин как серии трагических отклонений от совершенного состояния союза народа с «назначенной» ему землей противостоит у осетин недоверие к любому прошлому состоянию, которое кем-либо могло бы быть принято за надысторический идеал, ибо любой такой «опорный» момент в истории отрицается сразу и предшествующим ему и последующим, а тем самым утрачивает всю силу.

Тот же тип исторического видения осетины обнаруживают и в публикациях, раскрывающих смысл конфликта из-за Пригородного района. Центральный осетинский аргумент состоит в невозможности «восстанавливая историческую справедливость, вернуться назад к некоему идеальному, но утерянному этнополитическому и административно-территориальному положению как к "точке отсчета", в тезисе о релятивности любой исторической исконности» ^7|. От 1924 г., когда из Горской республики выделилась Ингушетия с нынешним Пригородным районом, всегда возможен шаг назад на одно-два десятилетия, когда те же земли принадлежали казакам ⁷². Даже такой автор, как Цуциев, признающий под 60-летним казачьим слоем более глубокий, почти 100-летний ингушский, отмечает за последним наличие также пласта более широкого — кабардинского и, наконец, пресловутого аланского с вовсе размытыми пространственными и временными пределами. Напоминание об Алании в названии сегодняшней Осетии — это напоминание о всех перечеркнутых историей прошлых состояниях земли, где сейчас обитают осетины. По замечательной формуле Цуциева, «исконность — понятие относительное — вот квинтэссенция аланского мифа в контексте осетино-ингушского (и, добавлю, в равной мере осетино-грузинского. — В. Ц.) историко-идеологического противостояния» ⁷³.

Отвечая на попытки оппонентов дискредитировать осетин, приписывая им противоположные политические роли на севере и на юге — на севере они консерваторы, отстаивающие нерушимость границ, на юге они хотят отторгнуть часть Грузии; или, иначе, на юге они гонимое меньшинство, а на севере сами выступают гонителями — популярная осетинская историософия настойчиво подчиняет оба конфликта одной схематике. Противник в обоих случаях хочет пересмотреть наличное состояние мира в пользу идеального положения вещей, отнесенного к мистифицированному прошлому. Но вместе с осетинами ему противостоит вихрь бесконечных исторических перемен, в чьей круговерти тот идеал, за который готовы встать против дня сегодняшнего грузины или ингуши, оказывается моментом, из небытия возникшим и в небытие отправляемым.

Чочиев как-то в интервью газете «Ир» (1990, № 2) не без остроумия отмечал принципиальное сходство доводов, коими пользуются «идеологи ингушского притязания», с заявлениями антиосетинской пропаганды в Грузии. И там и здесь осетины как приведенные историей на некую землю «гости» противостоят якобы породненным с землей «хозяевам». Сотня лет ингушского расселения на равнине вблизи нынешнего Владикавказа, а затем, после «казачьей интермедии», 20-летие владения тем, что стало сейчас Пригородным районом, память о складывании ингушского этноса вокруг села Ангушт (ныне Тарское) и о съезде ингушского народа в 1918 г. в селе Базоркино (ныне Чермен)⁷⁴ — в первом случае играют такую же роль, как века империи Багратионов, образы Давида Строителя и царицы Тамары — во втором. А. Г. Здравомыслов в книге об осетино-ингушском конфликте тонко подмечает: ингуши отказываются говорить о своих «территориальных претензиях» к осетинам, ибо трактуют себя не как претендентов, а как законных обладателей Исторической Родины ⁷⁵. За отправную точку они, как и грузинские радикалы, принимают не сегодняшний день, а надысторическую связь «земли» и «крови». В обоих случаях Противник встает против осетин как «справедливость» против «реалий», как «естественное» против «извне привнесенного», как «подлинное» против «наносного» ⁷⁶. Он претендует на суд не только над осетинами, но и над

историей, включая сегодняшний день, — ив этом, с осетинской точки зрения, главная уязвимость Противника.

Для осетин привилегированной точкой во временном вихре является день сегодняшний — средоточие прошлого и будущего, предварительный итог всей предыдущей истории, как бы оплот-нившейся в статусе-кво. Лишь на него можно опираться в борьбе. Но по отношению к нему все прошлые состояния равноправны, и преступно перечеркивать как существующий порядок, так и приведшее к нему историческое движение, пытаясь выхватить из этого движения какой-то уже ушедший идеальный миг, который мог бы пересилить всю историю магией «крови и земли». Возможно, это доверие к настоящему, ставка на сущее как на единственно истинное объясняет тот факт, что в отличие от многих своих соседей, Осетия в свое время приняла высылку чеченцев и ингушей с Кавказа как акт непреложный и неоспоримый, определивший последующее использование осетинами опустевших территорий.

Эта мысль о суверенности сегодняшнего момента как «не-судимого» воплощения истории муссировалась во множестве выступлений Галазова 1992—1993 гг. Процитирую выборочно. «Земля принадлежит тем, кто сегодня на ней проживает... Историю судить нельзя, ее надо принимать как свершившуюся реальность, извлекать из нее уроки и на их основе строить свою жизнь» ⁷⁷. «Осетинам не пристало поднимать руку на прошлые эпохи» ⁷⁸. «В последнее время стал модным "поиск" исторической родины своих предков. Занятие совершенно бесперспективное, ибо на земном шаре мы не найдем ни одного народа, который проживал бы в пределах территории, где он зародился» ⁷⁹. Думается, педалирование этих антиавтохтонистских и историцистских мотивов содействовало победе Галазова в январе 1994 г. на президентских выборах в качестве признанного выразителя «осетинского менталитета». Трудно вообразить, чтобы представитель какого-либо другого кавказского народа мог, как осетин Р. Дзидзаев, почти сразу же после жесточайшей войны за землю с соседним этносом написать и напечатать в главной республиканской газете статью, оспаривающую понятие «национальной территории» ⁸⁰. Если антагонисты осетин на севере и юге апеллируют в своей войне к костям

предков, то осетины бьются за свои стоящие сегодня на этой земле дома.

Поэтому маловероятно, чтобы осетинский политик мог выступить в духе Н. Натадзе, уверявшего, что Грузия должна была ради своего идеала уничтожить югоосетинскую автономию, даже не будь со стороны Цхинвала никакого вызова. И Чочиев и Тезиев оправдывали свои устремления необходимостью отстоять факт существования осетинского суверенного образования от посягательств грузинской революции. Сама по себе их аргументация могла быть откровенно мистифицирующей, вроде заявления Тезиева — мол «Грузия первой нарушила принцип нерушимости границ в регионе, упразднив государственность Южной Осетии и расчленив ее территорию на префектуры» ⁸ⁱ. Это было неправдой: Южная Осетия успела из автономной области объявить себя республикой еще прежде указанного шага гамсахурдинистов. Но ведь не мог же Тезиев в 1992-м, после роспуска СССР по инициативе Ельцина, строить в российской печати обвинения против Тбилиси на том, что Грузия, порушив советский порядок, вознамерилась вернуться к «доболь-шевистскому» 1920-му, где для автономной Южной Осетии ни в каком виде не было места.

Из этого не следует, что политики-осетины не способны к жесточайшей агрессии. Но таковая должна быть осмыслена и пропагандистски преподнесена как защита реалий против мятежа, пытающегося кровопролитно ревизовать историю и данность ради своей переворачивающей мир «правды». В этом смысле Чочиев, намеренный в 1991-м навсегда изгнать грузин из Цхинвала, аргументировал точно так же, как и Галазов, который после отражения ингушей поспешил объявить, что «на этом этапе ни о каком совместном проживании не может быть и речи» ⁸². В обоих случаях предполагалось, что сила, поднявшаяся против сложившихся и существующих норм, должна быть наказана и лишена той доли, которую в попранном ею порядке имела.

Осетинская популярная историософия как выражение культурной темы народа представила антитезу кавказскому революционному автохтонизму конца века. Частью этой антитезы становятся аланская и «арийская» самоидентификации осетин, демонстративно

указующие за пределы Кавказа. В этом смысле «аланство» более многозначно, как-то вписываясь и в кавказский контекст, по крайней мере, увязываясь с переходящим в плоскости российской Евразии равнинным Предкавказьем, где обреталось ядро древней Алании. Надо помнить, что множество северокавказцев, и даже те же ингуши, выводят себя из аланского имперского гнезда ⁸³, а Нартовский эпос этой империи стал общегорским фольклором. И потому в сознании осетин XX в. их «аланизм» выступает на Кавказе оригинальным медиатором «сверхысконности» и «пришлости», «привнесенности». Здесь можно было бы указать, что топонимы, соотносящиеся с аланской традицией, типа «Аланское», «Нартов-ское» активно насаждались во второй половине 1940-х гг. на включенных в Северную Осетию ингушских территориях (см. карту к статье «Северо-Осетинская АССР» во 2-м изд. БСЭ, т. 38, с. 346). В 90-х в результате того, что и на севере, и на юге осетины входят в конфронтацию со встающими за свою «правду» автохтонами, «аланизм» и «арийство» должны были войти в единое духовное поле с «принятием истории», североосетинским «интернационализмом» и отказом учитывать любые заявки на «породнение земли и крови». Не подлежит сомнению, что освобождению «арийства» от негативных аллюзий в осетинском ареале весьма содействовали эксцессы гамсахурдинизма и вообще дискурс возрождающейся Грузии, пестрящий невольными пародиями на нацистские клише. Чего стоят уже приводившиеся рассуждения главы Грузинской церкви о «земле» и «крови»! Или факты типа статьи 3. Гегинадазе «Нация без воли?» в «Свободной Грузии» (8.VI.1991) с рассуждениями о том, что «философия должна выйти за пределы космополитической и интернациональной элитарности... Именно поисками национальных корней должен быть заинтересован и занят Институт грузинской философии, с тем чтобы путем исследования духовной самобытности грузинского народа создать оригинальную грузинскую философию, твердую основу национальной идеологии». Осетинские идеологи получали возможность развести «этнофашизм» как атрибут мятежного Кавказа и «арийство» в качестве знака приобщенности к более широкому плану мировой истории, по сравнению с грузинскими и ингушскими «поисками потерянного времени».

Река Иртыш, протекающая с юга из пределов КНР (истоки Черного Иртыша) на север страны (длина 1700 км в пределах РК) по территории всей области делит ее на две неодинаковые по размерам и преобладающим ландшафтным зонам географические части. Почти все пространство наиболее обширной правобережной части ВКО от границ с Россией до Нарымского хребта занимают юго-западные хребты и отроги Алтайской горной системы, обычно называемые геологами, исходя из их истории и геологического строения, Рудным Алтаем в отличие от ее северо-восточной части, Горного Алтая. Западная граница Рудного Алтая в пределах ВКО совпадает с р. Иртыш, а его северо-восточные рубежи проходят по линии населенных пунктов с. Курья и г. Змеиногорск в Алтайском крае РФ (недалеко от линии государственной границы Казахстана), затем г. Лениногорск, г. Зыряновск и мелкие поселки Восточного Казахстана до р. Нарым, являющейся южной границей Алтайских гор в пределах бывшего Советского Союза.

Для Рудного Алтая, имеющего протяженность около 300—400 километров в юго-восточном направлении, в основном характерен сильно рассеченный рельеф земной поверхности с преобладанием вертикальных горно-таежных ландшафтов. Специфическое зональное отличие правобережной части ВКО от других территорий Казахстана — концентрация в ее пределах больших массивов горной тайги (пихта, ель, лиственница, кедр, сана, древовидный можжевельник), занимающей в настоящее время 61,6 % (1,074 млн. га) площади всех хвойных лесов республики. Такие же леса в соседней Павлодарской области составляют 11,3 % (196,4 тыс. га), Ал-матинской — 5,9 % (103,8 тыс. га) и Кокшетауской — 5,8 % (101,3 тыс. га) общего фонда лесообразующих хвойных пород деревьев Казахстана⁶. Таким образом, в экосистеме данного региона преобладают ландшафтные зоны-изоляты, которые почти или полностью отсутствуют в орографии всей остальной территории Казахстана.

Отмеченная суровость природно-климатических условий Рудного Алтая и труднодоступность крутых таежных склонов Алтайских гор для пастбищного скотоводства стали первопричиной того, что этот регион слабо «вписывался» в традиционные экологические ниши центральноазиатских номадов и потому к началу XVIII в. был

И, Ерофеево, Славянское население Восточного Казахстана.,, _______________

чрезвычайно слабо и дискретно заселен кочевыми тюрко-монголь-скими племенами.

В отличие от правобережного Рудного Алтая левосторонняя часть ВКО представлена средне- и низкогорным рельефом с доминированием степных и полупустынных ландшафтов. К югу от Рудного Алтая и на юго-восток от Кальинского хребта (в районе с. Курчум) расположена обширная Зайсанская впадина, окруженная на юге области горными хребтами Сауром и Тарбагатаем. Эта котловина и спускающиеся к ней склоны обоих пологих хребтов занимают пограничную южную часть территории региона, где преобладают полупустынная и степная растительность.

Южная и юго-западная части ВКО представляют собой по большей части аридные природно-климатические зоны, пригодные главным образом для кочевого скотоводства и в меньшей степени — для земледелия. Поэтому равнинные и горные ландшафты южной части региона с древних времен служили средой обитания почти исключительно для кочевников-скотоводов и в середине II тыс. н. э. стали одним из наиболее крупных ареалов классического номадизма в Центральной Азии.

В древнюю и средневековую эпохи территория Восточного Казахстана представляла собой огромный транзитный коридор, связывавший Внутреннюю Азию с Сибирью и примыкающим к ней Волго-Уральским регионом. Начиная с эпохи бронзы и вплоть до середины XVIII в. по этому коридору бесконечно передвигались — главным образом в направлении с юго-востока на север и северо-запад — многочисленные «орды» кочевников, совершавших переселения в масштабах всей Евразии. Одни племена кочевников сменяли здесь другие: на смену ираноязычным сакам приходили тюркоязычные тюргеши и кыпчаки, последних вытеснили родственные им кимаки, а кимаков — найманы и кераиты, дериватами которых стали позднее казахи и каракалпаки.

Согласно специальным этнологическим исследованиям, найманы проживали в период VIII—XII вв. на территории от Западного Алтая до Орхона, от Тарбагатая до Хангая, а кераиты по соседству с ними — в районе от верховьев Селенги на севере, до излучины Хуанхэ на юге и от Халкингола на востоке ⁷. По поводу этнической

сотворение государства и мира заново под знаком «нового мышления» — вспомним увлеченность Горбачева «перезаключением» Союзного договора — повергает общество в ту «первозданность», из которой встают силы, по-своему тоже желающие «вернуться к началам» и грозящие Владикавказу.

Согласно же Чочиеву ⁸⁷, первородный грех коммунистической империи состоял отнюдь не в том, что она, как твердили грузинские идеологи тех лет, подрывала суверенность «коренных» наций искусственными автономиями. Нет, изначальное ее преступление, отличающее ее от старой Империи, в том, что она, организуя управление, разместила этносы по разным ступеням иерархии, сообразно с их численностью и стратегической ценностью, — иначе говоря, оперлась на баланс сил входивших в нее народов. По Чочиеву, цель перестройки Горбачева состояла в том, чтобы сохранить за компартией власть перед лицом неких намечающихся мировых перемен, а средством для этого виделось — дестабилизировать страну, устроить схватку-состязание всех возможных претендентов на власть, а выявив сильнейших, частично их дискредитировать и ослабить, а частично — возглавить, подведя под свою руку. Инструментами такой провокации становятся и решения, вводящие рынок в его криминальных, враждебных населению формах, и законодательство о Центре и субъектах федерации, которое наделило автономии большими правами, но не обеспечило эти права мощью Центра, а просто предоставило тем автономиям, у которых достанет сил, самим добывать суверенность в борьбе с союзными республиками.

Сюжет Чочиева сконцентрирован на том, как КПСС в своих видах стимулирует подъем грузинского «этнофашизма», намеренного на переходе Грузии к рыночному хозяйству до конца переделить материальные блага в пользу титульной нации. Единственным выходом для Южной Осетии становится — оторваться от Грузии и включиться в рынок, но только в российский. Но это намерение южных осетин входит в конфликт с замыслами Горбачева в обеих его ипостасях — и президента СССР, и генсека. Как президент он хочет интегрировать «этнофашистскую» Грузию в «обновленный» Союз, а как глава КПСС хотел бы извести и грузинскую, и осе-

тинскую демократию, вместе с тем осрамив и ослабив национал-радикалов. Так намечается негласное сотрудничество Горбачева и Гамсахурдиа, наподобие трагикомедии, где Центр пытается всех своих «неприятелей» привести к полной или частичной самодискредитации и крушению. Начиная с кровопролития в Тбилиси 9 апреля 1989 г., каковое «на паях» учинили Центр и грузинские «этнофашисты», обе стороны состязаются в том, чтобы увеличить суммарную вину — но в конце концов сделать так, чтобы всю ее тяжесть принял на себя проигравший.

На взгляд Чочиева, ЦК Компартии Грузии в таких условиях становится добровольной марионеткой сразу в руках и Москвы и Гамсахурдиа. История кооперации-взаимоподставки Горбачева и гамсахурдинистов разворачивается в цепь эпизодов: тут и переход грузинской милиции, с согласия компартии, на сторону «своих» националистов во время кризиса в Абхазии летом 1989 г.; и совместный поход Гамсахурдиа с главой республиканской компартии Гумбаридзе на Цхинвал 23 ноября того же года; и решения еще вполне коммунистического Верховного Совета Грузии, уничтожившего советские структуры в республике и взявшего курс на возврат к 1920 году; и отказ коммунистов, составивших вторую по численности фракцию в гамсахурдинистском Верховном Совете, от оппозиции президенту-диктатору; и вступление в декабре 1990 г. союзных внутренних войск по приказу из Москвы в Цхинвал во исполнение указа грузинского парламента о введении в «бунташной» Южной Осетии чрезвычайного положения; и совместный разгром «батоно Звиадом» и все теми же подчиненными Москве внутренними войсками формирования «Мхедриони»...

Несомненно, в своей трактовке Чочиев воспроизводит немало стандартных выпадов грузинской оппозиции в адрес Гамсахурдиа, представлявшей последнего «человеком Кремля» и «царьком, посаженным на престол колониальными войсками». Но у югоосетин-ского памфлетиста эти моменты подчинены сюжету более глобальному: кровавые проделки Гамсахурдиа — часть катастрофы, в которую Кремль вверг страну рассчитанно, чтобы через хаос и тяжбу враждующих сил прийти к восстановлению своей власти в новом ее могуществе. Чочиева не смущает, что в Грузии пер-

иазлел п. к (_j i_ <^ i^i >i

вые же шаги по осуществлению этого инфернального плана компартия вынуждена оплатить практически полной утратой политической инициативы. В этом пункте вполне раскрывается мифотворческая сила его сюжета: оказывается, невольно разыгрывая в катастрофических сумерках — во много созданных ею самой — мифологему воскресения через смерть, компартия уходит временно от власти, оставив в силе созданные за годы ее правления авторитарные структуры. Она постарается переместить на них вызываемые ею ненависть и презрение, чтобы, убедив народ в своей мнимой невиновности и вызывая общее сожаление о себе, на новых условиях вернуться к рулю.

Если сравнивать этот сюжет Чочиева с цитированным выше размышлением Галазова на пленуме ВС Северной Осетии в ноябре 1992 г. об истоках ингушской «агрессии», открывается четкая аналогия: в обоих случаях причиной кризиса и наступления неких страшных сил на существующий, пусть далеко не во всем справедливый порядок оказывается решение верхов партии и государства обновить строй через революцию, вернувшись к первоначалам, способным открыть новый жизненный цикл. В результате мир погрязает в разгуле сил, ищущих осудить и отменить историю, воссоздав «Вечную Грузию», «первозданную Ингушетию» и т. д.

По ощущению Чочиева, выраженному им еще до августа 1991 г. и роспуска СССР, правящая власть все равно в той или иной форме держит совершающееся под контролем и беснование претендентов для нее — лишь живительная интермедия между двумя фазами ее господства. Поэтому он, в конце концов, пессимистично оценивает будущее демократов, в том числе и созданного им самим Народного Фронта Южной Осетии «Адмон ныхас». Он достаточно цинично признается, что это, в общем, такое же тоталитарное образование, как номенклатура, но рассчитанное на людей, не допущенных к власти и к распределению благ: ценность подобных движений лишь в том, что они приучают людей к новым идеям. Захват же власти демократами в хаотической исторической паузе лишь дискредитирует демократию. К лету 1991 г. Народному Фронту, на взгляд Чочиева, оставалось лишь поддерживать и «подпитывать» готовых «национально» играть номенклатурщиков вроде

Дата добавления: 2016-01-06; просмотров: 12; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!