В России и Казахстане 6 страница

'* Прибой, 1918, 14 января (цит. по: Елагин В. Националистические иллюзии... С. 104).

¹⁷ Наиболее полный и выверенный текст см.: Крымскотатарское национальное движение. Том II. Документы. Материалы. Хроника. М., 1992. С. 22—25.

¹⁸ Первая конституция крымскотатарского народа (1917 г.). Вступление и текст подготовлены С. М. Исхаковым. См.: журнал «Отечественная история», 1999, № 2. С. 107—113.

" Там же. С. ПО.

^:о Цит. по: Крымскотатарское национальное движение. Т. I. M., 1992. С. 25—26.

²¹ Статья А. Ильина в газете «Южные ведомости», 1917, 25 декабря (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории гражданской войны в Крыму. Симферополь, 1997. С. 54.)

²² Елагин В. Националистические иллюзии... С. 105.

" Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории гражданской войны в Крыму. Симферополь, 1997.

²⁴ Цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 83.

²⁵ Оболенский В. А. Крым в 1917—1920-е гг. С. 74.

²⁶ Там же. С. 73. Для характеристики межнациональных отношений в тот период процитируем замечательный пассаж мемуариста о встрече с местным русским парнем из низов в тот самый момент, когда крымские татары в ужасе перед местью матросов Черноморского флота за убийство комиссаров Тавриды поголовно бежали в горы. «"Куда вы, товарищ? — обратился он ко мне. — Идем на сходку! Вся татарва в горы драпанула, теперь мы тут хозяева и все дела решать будем". И он, продолжая убеждать меня на ходу, скрылся за заворотом шоссе. Для этого парня я был "свой" русский, а врагами были "они" — немцы и помогавшие им восставшие татары... Так причудливо разжигавшаяся большевиками социальная ненависть под влиянием событий местной жизни заглушалась стихийной ненавистью национальной, против которой бессильна была проповедь интернационала» (Там же. С. 75).

²⁷ Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 84.

²⁸ Крым. 1918, 21 мая (цит. по: Елагин В. Националистические иллюзии... С. 110).

²⁹ Там же.

³⁰ По происхождению Владимир Сергеевич Налбандов был наполовину немец, наполовину армянин. Пользовался значительным влиянием среди немецких колонистов.

³¹ Зарубин В. Г. Межнациональные отношения и национальная политика государственных образований в Крыму (конец 1917 — 1920 г.) // Исторический опыт межнационального и межконфессионального согласия в Крыму. Симферополь, 1999. С. 67.

'² Полное название этой декларации выглядит так: «Отношение глав дирекции крымскотатарского национального совета №37 от 21 июля 1918 г.». Впервые опубликовано в «Крымском вестнике» 17 ноября 1918 г.

⁵³ Цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 105.

³⁴ Государственный архив Автономной Республики Крым, ф. Р. 1000, on. 2, д. 2, л. 57—58 (цит. по: Лаптев Ю. Н. Революция и гражданская война (1917—1920 гг.) в судьбе немецкого населения Крыма // Немцы в Крыму. Очерки истории и культуры. Симферополь, 2000. С. 80, 87). Заметим, что группа авторов немецкого послания в некоторых источниках поименована как «Центральное Управление Германской связи Крыма».

³⁵ Слава Богу, в словарях новейшего времени стали отказываться от совершенно неестественного сужения значения этого слова к «сотрудничеству с немецко-фашистскими захватчиками». Поэтому в недавно опубликованной интересной статье И. Гилязова не может не вызвать недоумения формулировка: «...коллаборационизм — сотрудничество

с национал-социалистической Германией». Почему-то этот автор считает такую формулировку «широкой» (см.: Гилязов И. Коллаборационизм тюрко-мусульманских народов СССР в годы второй мировой войны — форма проявления национализма? // Ab Imperio. [Казань], 2000, № 1. С. НО).

⁵⁶ Гилязов И. Коллаборационизм тюрко-мусульманских народов... С. 116.

¹⁷ В. А. Оболенский с предельной откровенностью писал об этой трагической коллизии: «Немцы, с которыми мы воевали в течение трех лет. наши враги, завоеватели России, пришли сюда нашими освободителями. В этом факте было что-то бесконечно унизительное для национального чувства и национального достоинства. А между тем, это было несомненно так. Немцы— наши спасители» (см.: Оболенский В. А. Крым в 1917—-1920-е гг. С. 76).

³⁸ Песни крымских татар про Вторую Отечественную войну (т. е. первую мировую— А. В.) II Самойлович А. Н. Избранные труды о Крыме. Симферополь, 2000. С. 86—87.

" Крым. 1918. 27 ноября (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 168).

⁴⁰ Из официального обращения премьера Сулькевича в Директорию при Курултае от 30 июля 1918 г. (см.: ЦГАК, ф. Р-999, оп. 1, д. 180, л. 4; цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Крымское краевое правительство М. А. Сулькевича и его политика // Отечественная история, 1995, №3. С. 143).

⁴¹ ЦГАК, ф. Р-999, оп. 4, д. 19, л. 32 (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Крымское краевое правительство... С. 139).

⁴² Пасманик Д. Дух государственности II Ялтинский Голос, 1918, 4 января (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г Без победителей... С. 56).

⁴³ Ялтинский голос. 1918, 24 мая (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 130—131).

Раздел II. РОССИЯ

Вадим Цымбурский

СЕВЕРНАЯ ОСЕТИЯ

В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ 90-х:

ПОПЫТКА ГОСУДАРСТВЕННОСТИ В ГЕОПОЛИТИЧЕСКОМ И СОЦИО-ФУНКЦИОНАЛЬНОМ РАКУРСАХ

Феномену двуединой Осетии по сторонам Главного Кавказского хребта принадлежит уникальная роль в геополитике Кавказа и особенно в судьбах его российского севера. Через Северную и Южную Осетию идет, минуя Рокский перевал, Транскавказская автодорога, которая вместе с замыкающимися на Северной Осетии более старыми Военно-Грузинской и Военно-Осетинской дорогами пронизывает весь осетинский край грузопотоками из Закавказья в Россию и назад — из России на юг. К тому же в рамках Северного Кавказа этот ареал вклинивается между двумя крупнейшими этноязыковыми массивами горских автохтонов — между абхазо-адыгской и вайнахско-дагестанской группами, во многом определяя сейчас членение этого пространства на части, тяготеющие к Черному морю и к Каспию. В значительной степени именно «осетинский барьер» помешал надеждам Дж. Дудаева и его окружения на строительство независимой от России Северо-Кавказской федерации с чеченским центром, которая бы обретала доступ к Причерноморью через адыгоязычные республики (Кабарду, Черкесию, Адыгею) и Абхазию. В результате к концу десятилетия для Чечни «естественным» на-

правлением экспансии оказалось восточное, каспийское, где она и натолкнулась на жесточайшее сопротивление дагестанцев.

В своих отношениях с соседними народами Северная и Южная Осетия дают нам два аспекта геополитического проявления единого осетинского феномена в регионе. Но точно так же в 1992—1995 гг., в начале постсоветской эпохи, социумы двух Осетий предстали в качестве двух функциональных подсистем единого сообщества-системы. Как я попробую показать, в ту пору двуединая Осетия обладала редкостным в кавказском мире потенциалом государственного развития — возможностью перевести в геополитический регистр и в нем разрешить столь драматичную для многих новообразованных или потенциальных государств диалектику нации-этноса и нации-гражданства. Я намерен обсудить, как на основе этого потенциала в начале 1990-х откристаллизовался «осетинский проект», как и почему он оказался фрустирован и заморожен, — причем такая опасность заключалась в самих его предпосылках.

В поле моего внимания будет, главным образом, период становления «осетинского проекта» и его расцвет при первой постсоветской администрации А. X. Галазова и С. В. Хетагурова, а также его кризис в первый год президентства Галазова, уже с определенностью предвещавший замораживание проекта и постепенное его «выветривание» во время чеченской войны и после нее. Выработав его на гребне региональной суверенизации, охватившей Россию, североосетинская номенклатура обнаружила впечатляющее государственно-политическое чутье, но не смогла реализовать свой замысел и исподволь от него отрешилась, продемонстрировав свою социо-функционалъную ограниченность. Я говорю об ограниченности социо-функциональной, а не социально-классовой, как, возможно, поступил бы аналитик-марксист — и данное отличие прямо связано с методикой моей работы.

Эта методика представляет по сути своей разработанную мною и на чей-то взгляд, вероятно, достаточно вульгаризированную версию структурно-функционального анализа, связанного с именем Т. Парсонса. Моя версия не просто предполагает наличие в жизни любого сообщества, способного притязать на суверенность, четырех знаменитых парсонсовских функций: экономически-адаптивной,

интегративной, политически-целеполагающей, а также функции снятия напряжений через поддержание культурных образцов. Но я допускаю, что судьба общества в каждый момент определяется исторически конкретным отношением между этими функциями и, прежде всего, между группами людей, по преимуществу представляющими поименованные функции в жизни общества: имеют ли эти отношения характер партнерства-кооперации, борьбы за лидерство или господства-подчинения, либо, наконец, такого синкретизма, когда некая функциональная группа одновременно берет на себя более чем одну роль из парсонсовской четверки. В последнем случае она часто подчиняет одну функцию другой, начинает рассматривать задачи, вытекающие из первой, сквозь призму своих основных доминирующих предпочтений, порождая тем самым разнообразные социо-функциональные извращения и дисбалансы.

Проиллюстрирую этот постулат размышлениями А. А.Цуциева, едва ли не самого вдумчивого интерпретатора современного осетинского общества. По Цуциеву, «этнические элиты/ республиканские бюрократии желают быть скрепами национальных государств, но в то же время они стремятся быть и «хозяйствующим классом». То есть существо перехода не просто в трансформации власти в собственность, но в сохранении власти как гаранта этой собственности. Эта двойственность и задает неизбежный вектор в «криминализации» всего общества. Но именно эта двойственность, присутствие в обеих сферах не позволяют обществу распасться на два враждующих полюса» '. Описывая формирование в республиках «некоего подобия единой хозяйственно-политической корпорации», Цуциев, по существу, говорит о склеивании двух парсонсовских функций — властно-интегративной и адаптивно-экономической через сосредоточение их в руках одних и тех же людей, при доминировании слоя, который воплощает первую из них по своим навыкам и мировидению. Полагая следствием такого развития экономическую стагнантность, исследователь явно имеет в виду подминание экономики как таковой сетью распределительно-интегративных связей. Каждая базисная функция полноценно представляет лишь себя самое, беря же на себя представительство другой базисной функции, переосмысляет ее и искажает, трактуя ее в своем собственном ракурсе.

Классический структурно-функциональный анализ создавался Парсонсом для объяснения жизнедеятельности «нормально работающих» обществ. Методика моей работы представляет попытку применить схематику этого анализа к изучению социальных дисфункций. Ибо, на мой взгляд, как раз дисфункции представляют наибольший интерес для историка, политолога и социолога. Особенно заманчивым казалось подойти с этой стороны к зарождавшимся на наших глазах суверенным сообществам в евразийском пространстве последнего десятилетия XX века. При этом, не входя в вопросы экономики, где сведущим себя не полагаю, я делаю в работе упор на отношение между интегративной функцией поддержания социальной целостности и ее нормальных ритмов и функцией выдвижения и преследования коллективных престижных целей, которая во многом служит для общества индикатором реальной суверенности, объема «неотъемлемых прав», признаваемых за ним окружающим миром. Через напряжение между этими функциями я трактую становление «осетинского проекта» начала 1990-х и его неудачу — а может быть, отсрочку.

При этом я попытаюсь уделить некоторое внимание также и культурной функции опосредования и снятия напряжений между разными группами сообщества двуединой Осетии — и, прежде всего, тем особенностям национальной историософии, которые, проявляясь в этих группах по-разному, смогли войти в «осетинский проект» как своего рода наименьшее общее кратное всех различий. При этом мною использовано введенное в историческую этнологию Р. Бенедикт, а в России последних лет активно разрабатывающееся С. В. Лурье² понятие «центральной культурной темы» этноса, включающей его базисные представления о самом себе и об условиях своего действия, а также «образ покровителя» или идею присущей этносу особой «магической силы». Согласно Лурье, центральная культурная тема определяет самоструктурирование этноса через функциональный конфликт внутриэтнических групп, по-разному, осознанно или неосознанно, принимающих ее и вступающих в спор-диалог вокруг возможностей воплощения этой темы, которая образует фокус этнической картины мира, «центральную зону» данной культуры. Из этой центральной зоны, будучи инспирированы куль-

турнои темой, происходят несовпадающие ценностные доминанты разных групп сообщества — в том числе, как я думаю, на определенном этапе общественной дифференциации и те доминанты, которые вырабатываются сообразно с ключевой парсонсовской функцией, воплощаемой конкретной группой.

Я сознаю, что мой анализ — это анализ извне, опирающийся на письменные источники и устные свидетельства. Он способен упустить многие важные моменты, которые могли бы непосредственно открыться наблюдателю, включенному в процессы, протекающие в Северной и Южной Осетии. Мне самому будет интересно через несколько лет оценить, в какой степени и в какой форме ход событий скорректирует мои заключения. Но несмотря ни на что, важнейшим событием в истории Осетии конца XX века я полагаю выбор, сделанный в 1992—1993 гг. официальным Владикавказом и предполагавший конвертировать геополитическую биполярность осетинского ареала в механизм, работающий на становившуюся осетинскую государственность.

Геополитика двуединой Осетии как матрица социо-функционального проекта

Конфликтные конфигурации на Кавказе начала 1990-х обсуждались множеством авторов, в основном злоупотреблявших понятием «ливанизации» или апеллировавших к модели «столкновения цивилизаций». Однако последняя модель, выпячивая некоторые кавказские перипетии, значительно большее число фактов оставляла неразъясненными. Так, ей, казалось бы, вполне отвечали армяно-азербайджанское и осетино-ингушское противостояние, поддержка чеченцами Азербайджана в его войне с армянами и выступление Чечни против России. Но в эту модель не укладывались ни грузино-осетинский конфликт; ни солидарность Конфедерации народов Кавказа (КНК), мусульманской по преимуществу, с южными осети-

нами против Грузии; ни союз режима Гамсахурдиа с мусульманами-ингушами против осетин; ни содействие как русских казаков, так и мусульман КНК абхазам в антигрузинском восстании; ни попытки лезгин Азербайджана выделиться из «тюркской империи», объективно превращавшие их в союзников карабахских армян. Наконец, в конце десятилетия идея «столкновения цивилизаций» на Кавказе была нокаутирована выбором дагестанцев, вставших на сторону России против чеченцев, рвавшихся к Каспию.

Термин же «ливанизация» оказывался непродуктивен постольку, поскольку даже для периода расползания СССР и для первых постсоветских лет изображал положение на Кавказе гораздо хаотичнее, чем оно было на самом деле, — и игнорировал вполне четкий геополитический расклад региона.

На деле в начале десятилетия геополитику Кавказа определяли четыре основные группы сил. Первую составлял российский Центр, Москва, пытавшаяся сохранить контроль над Северным, «российским» Кавказом и причерноморским Закавказьем после того, как в результате «демократической» реорганизации Центра из рук его новых хозяев ушла державная монополия в целом на кавказскую перемычку между Юго-Восточной Европой и Средним Востоком. Однако конкретные цели Москвы оставались не вполне проясненными и часто смазывались болтовней насчет «стабильности» и «добрососедства» в крае.

Вторую группу сил, впрочем длительное время разъединенных и замкнутых на своих частных бедствиях, составляли Грузия и Азербайджан, две «малые империи», выделившиеся в Закавказье после роспуска СССР. Определение «малая империя», придуманное для Грузии А. Д. Сахаровым, я использую сугубо безоценочно, понимая под «империей» любое государство, которое с применением силы интегрирует в единое поле норм и власти ряд образований («трайбов»), способных притязать на верховенство собственных норм, исходя из своих приватных ценностей ³. Такой империей на заре 90-х была Грузия с ее национальными и религиозной (аджарской) административными автономиями. Таков же был и Азербайджан с Нагорным Карабахом, лезгинскими районами и столь специфическим владением, как Нахичевань, отрезанная от основной государственной

территории враждебной Арменией. Не отдававшие себе идеологического отчета в своей природе «малые империи», вырвавшиеся из СССР под революционными лозунгами самоопределения грузинской и азербайджанской наций, оказались сразу же под угрозами и ударами «трайбов», воспринявших сходные самоопределенческие устремления.

Этот национальный и областнический революционаризм стал третьим основным участником в кавказской игре сил. В прикаспийской части региона его по преимуществу олицетворяли армяне Нагорного Карабаха, поддержанные суверенной Арменией, а в части причерноморской — прежде всего вставшие против Грузии абхазы, на помощь которым двинулась КНК с ее добровольческими вооруженными силами, не зависимыми ни от России, ни от одной из закавказских «малых империй». Существовавшая с конца 80-х как Ассамблея горских народов Кавказа, в 1991-м из «ассамблеи» ставшая «конфедерацией», а в октябре 1992-го принявшая окончательное название, которое открывало в нее доступ и равнинным кавказцам (например, кумыкам), эта организация показала свою боеспособность в 1992—1993 гг. в войне против Грузии — хотя объявление Тбилиси «зоной бедствия» и осталось одними словами. В ту пору в КНК была сильна умеренная группа во главе с долговременным главой конфедерации М. Шанибовым, видевшим в будущем все республики Северного Кавказа, за вычетом Чечни, в конечном счете, в составе России. Этот подход был осужден Дудаевым, уличавшим Шанибова в том, что тот «говорит языком сегодняшних руководителей северо-кавказских республик» ⁴. От выбора между дудаевским и шанибовским — условно, между «чеченским» и «абхазо-адыгским» — курсом зависело: обратится ли в те годы северокавказский революционаризм сразу против Грузии и России, двух «империй», поделивших причерноморскую часть Кавказа, или развернется главным образом против Грузии.

В октябре 1992 г. во время недолгого ареста Шанибова российскими властями КНК круто качнулась к дудаевской доктрине объединенного Северного Кавказа вне России. На съезде в Грозном она потребовала от Москвы убрать из этого края свои войска, а от глав здешних республик — денонсировать Федеративный договор

с Россией, заключив взамен между этими республиками соглашения о сотрудничестве, создать региональные силы безопасности и, наконец, признать независимость как Абхазии и Южной Осетии, так и Чечни (ход сразу и антигрузинский и антироссийский). В противном случае КНК грозила номенклатурам серией местных революций ⁵. Однако в 1994—1996 гг., в пору российского наступления на Чечню, большая часть КНК воздержалась от вовлечения в борьбу. Революционные силы Кавказа разделились в своих приоритетах, что, по признанию президента фонда КНК Ю. Цопанова, умалило престиж организации, все более склоняющейся к маложизненной идее единого «Горского государства в составе России» °.

В целом же, вопреки тому, что когда-то можно было предполагать, с роспуском СССР кавказская политика отнюдь не стала определяться взаимными претензиями и конфликтами обретших независимость советских республик. В этом случае ожидались бы серьезные столкновения Грузии с Арменией и Азербайджаном, на что указывали и выпады деятелей круга Гамсахурдиа против армянского и азербайджанского меньшинств, и намерения грузинских неформалов конца 80-х, например из Всегрузинского общества Руставели, распространить понятие Грузии на некоторые части Азербайджана, а заодно и Турции. Получилось, однако же, так, что до 1994—1995 гг. Кавказ оказался четко расслоен на самозамкнутые прикаспийскую и причерноморскую конфликтные системы. Каждая из них включала одну из «малых империй», а также и ту внешнюю периферию, с которой поддерживались восстания меньшинств этой империи (такой периферией были в одном случае Армения, в другом — российский Северный Кавказ). В общем, до начала российско-чеченской войны геополитика в регионе определялась противоборством «малых империй» с их собственными революционными противниками при двусмысленно-своекорыстной ангажированности российского миротворчества в каждой из этих порознь идущих игр. В конце концов, умиротворив Абхазию, а в какой-то мере и Карабах, Москва на несколько лет сохранила свое военное присутствие в Закавказье, но потеря от такого достижения оказалась едва ли не больше выигрыша. Развязавшись с абхазскими делами. в которых она было погрязла ради поддержания северокавказского

престижа, Ичкерия летом 1994 г. окончательно разворачивается против России, вводя в августе свои отряды в Ингушетию и фактически стремясь к созданию на Кавказе третьей «малой империи». Между тем, верхи Грузии и Азербайджана, избыв непосредственную военную угрозу, с конца 1994 — начала 1995 г. начинают проявлять все более живой интерес к планам Евразийского транспортного коридора помимо и в обход России.

Возвращаясь к началу 90-х, важно отметить, что обе закавказские «империи», своевольно вычленившиеся из СССР и сперва воздерживавшиеся от вступления в СНГ, не имели возможности в те годы выступать в своей борьбе под лозунгами статус-кво как поборники отражающего революцию геополитического легитимизма: их собственное революционное происхождение, свежеиспеченность слишком бросались в глаза. Внутри каждой из двух очерченных конфликтных систем антагонисты были на равных, в том смысле, что каждая сторона отстаивала свою предполагаемую «правду» и выступала во имя своих сепаратных ценностей, а не в защиту утвердившихся порядков и норм. «Легитимизм» как четвертая региональная сила выразился иначе — через попытки создания противостоящего КНК своеобразного «священного союза» официальных северокавказских руководств.

Еще в августе 1992 г., когда КНК подняла добровольцев на войну в Абхазии, главы республик края, съехавшись в Армавире, без чеченцев и ингушей, но с участием губернаторов из Ставрополя, Ростова и Краснодара, осудили «подстрекательские» акции «своих» националистов и, не без сочувствия высказавшись о борьбе «малочисленного абхазского народа», потребовали от Ельцина срочно вмешаться в грузинские дела, чтобы не дать войне распространиться на юг России ⁷. В октябре того же года, встретившись в Пятигорске, те же деятели призвали к «расширению сотрудничества и объединению усилий республик, краев и областей для предотвращения насильственных действий, основанных на национальной, этнической и религиозной нетерпимости». Там же была принята весьма знаменательная Декларация о принципах межнациональных отношений на Северном Кавказе. В нее вошли такие пункты, как уважение территориальной целостности республик, краев и областей; отказ

от насильственного пересмотра их границ; запрет на создание незаконных вооруженных формирований и их засылку с одной территории на другую; а также на вмешательство во внутренние дела друг друга. Однако, похоже, что последний принцип участники Декларации полутора месяцами раньше не были готовы применить к Грузии, не признававшей федералистских норм. Официально все эти принципы, списанные из документов ООН и СБСЕ, как и заявленное намерение создать в будущем Межпарламентский Совет или Союз Региона, были подчинены задаче «координации действий со стороны представителей легитимной власти, ибо запаздывание в реагировании на события, порой с оглядкой на центр, умело используется сепаратистскими элементами» ⁸.

Этот оригинальный документ, распространивший на внутри-российские территориальные образования Северного Кавказа принципы взаимоотношений независимых государств с суверенными властными режимами, наглядно выразил идущее в регионе перерождение местных администраций из простых звеньев общегосударственной интегративной структуры в политические субъекты с собственными целями, а именно утверждающие легитимность как принцип и последовательнее Москвы стремящиеся противодействовать местному революционаризму. В этом смысле Пятигорская декларация явилась сильным ироническим ответом на требования, выдвинутые несколькими днями раньше КНК в Грозном. Радикалы желали отвергнуть договор с Россией и скрепить, ей в противовес, региональное содружество — но получили они документ о суверенности местных законных властей и их готовности, меньше озираясь на Москву, сообща бороться с радикальной «гидрой». Самим своим вызовом посткоммунистическим администраторам, побуждая их к политическим акциям, национал-радикализм навязывал им превращение в политиков, чувствующих себя главами потенциально «независимых» территорий. Но сохранившееся силовое и финансовое влияние пусть ослабленного и временно дезориентированного Центра заставляло местные номенклатуры воздерживаться от союза с «потрясателями основ» по закавказскому образцу... и суверенизация Северного Кавказа шла под девизом «легитимности», становясь частью общей реальной федерализации России «снизу».

В этом контексте надо подходить и к «осетинскому феномену». Его смысл определила комбинация двух конфликтов, в которые осетины надолго вовлеклись внутри причерноморской конфликтной системы — к северу и к югу от Главного хребта. Своей разделен-ностью между двумя «империями» они несколько напоминали лезгин, обретающихся по сторонам российско-азербайджанской границы. Но это сходство простирается не слишком далеко. Ибо на уровне 1992 г. лезгинские этнодемократы из движения «Садвал», оспаривая как суверенитет Азербайджана над частью его земли, так и унитарное строение Дагестана, брали на себя революционную роль по обе стороны границы, ими отвергавшейся. В осетинском же ареале геополитически революционный характер изначально имело лишь очень сильное движение на юге «Адмон Ныхас» («Народный Совет»)⁹, которое возглавляли заместитель Председателя Верховного Совета Южной Осетии А. Р. Чочиев и премьер-министр этой республики, исключительно много поработавший для ее милитаризации в 1991— 1992 гг. О. Д. Тезиев. Это движение добивалось немедленной и полной независимости от Грузии для бывшей Юго-Осетинской АО, самочинно объявившей себя республикой, а также ее скорейшего соединения с Северной Осетией. В своем бунте против закавказской «империи» южные осетины накануне ликвидации Советского Союза оказались вполне солидарны с установками Конфедерации горских народов Кавказа, будущей КНК. Когда в 1991 г. глава парламента этой сепаратистской республики Т. Г. Кулумбе-ков был вывезен режимом Гамсахурдиа в Тбилиси и отдан под суд, КГНК, даже без ведома Кулумбекова, объявила его своим вице-президентом ^|0. А осенью 1992-го уже КНК из Грозного домогалась от северокавказских администраций признать независимость Южной Осетии, где при официальном председательстве Кулумбекова политику делали Тезиев и Чочиев. Южные осетины могли бы, подобно абхазам, вписаться в круг революционных сил региона. Но статус осетин как целостности оказался резко осложнен (и, как это ни парадоксально прозвучит, обогащен) их вовлеченностью на севере во второй конфликт — в жесткое противостояние с ингушами из-за прилегающего к Владикавказу Пригородного района.

Основные факты этой истории общеизвестны и прозрачны. До 1934 г. Владикавказ, лежавший в приграничье Северной Осетии и Ингушетии как отдельная административная единица, осколок распавшейся в 1924 г. Горской республики, в то же время представлял местопребывание и осетинских и ингушских правительственных учреждений. Будущий Пригородный район в 1934 г. влился в Чечено-Ингушскую республику как земля существовавшей в 1920-х и в начале 30-х автономной Ингушетии. Он пользовался славой «родины» ингушского народа, фокуса его расселения в XVIII — начале XIX в., хотя позднее эта территория была на какое-то время отторгнута Империей в пользу казачества. Итак, между 1934-м и 1944 г. во время слияния Ингушетии с Чечней Владикавказ-Орджоникидзе выступает как столица Осетии, обретаясь на прямом стыке с ингушским — теперь уже формально централизованным вокруг Грозного— пространством. В 1944 г. в пору сталинских переделов и депортаций часть ингушских земель передается в Северную Осетию, заселяясь, в основном, перемещенными из Грузии осетинами, и Владикавказ под совсем уж древним именем Дзауджикау сдвигается в глубь расширившейся республики. В 1957 г. при реабилитации Чечено-Ингушетии кусок ее под именем Пригородного района во исправление старого перекоса вместе с ингушской «прародиной» остается у осетин, образуя промежуток между столицей и границей. К началу 90-х возникает ингушская Демократическая партия «Нийсхо», добивавшаяся не только возврата к границам 1934— 1943 гг., то есть передачи Пригородного района в Чечено-Ингушетию, но потенциально и «отвоевания» наиболее развитой, якобы «исторически ингушской» части Владикавказа. Напряжение усиливается в 1991—1992 гг., когда режим Дудаева, объявив независимость Ичкерии, дает ингушам повод отслоиться в надежде получить от России «свое», тем более что их надежды распаляет и сама ельцинская Россия, законодательно посулив «территориальную реабилитацию» былых репрессированных.

Дата добавления: 2016-01-06; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!