Методы качественного социологического исследования 6 страница
Столкновение с культурно Иным производит на исследователя очень сильное впечатление, и как ответная реакция – утверждение себя в своей «другости», инаковости, в своей принадлежности к другому социальному слою. Вот как она сама об этом пишет: возникает «…ощущение, что сия чаша, судьба то бишь, тебя миновала, что ты сам находишься в другом социальном пространстве» [55, с.27]. Вместе с тем этот другой социальный мир манит, притягивает, поражает, вызывает сочувствие.
Исследователь говорит о притягательном удовольствии от текста, в котором все «предметы на равных», где нет иерархии, перегородок между небом и землей, имманентным и трансцендентным: «что Великая отечественная война, что какая-нибудь драка за территорию двора, кусок улицы или коммунальной квартиры» [55, с.25]. Возникает удовольствие от неприменимости привычных определений и категорий: «Странно и смешно говорить о сломе или предательстве идеалов, об утрате целей и гибели ценностей. Здесь невозможны никакие объяснения бытия, соотносящиеся с метафизическими (метанарративными) началамиИстории, Прогресса,Человека. Это все слова из другой «оперы» [55, с.25]. Этот мир приводит к открытиям – «сталкиваешься не то, что с тотально незнакомым, а свидимым, но не замечаемым» [55, с.58]; «начинаешь видеть человека кактакового более реалистично». И главное: «остро ощущаешь, что человек не кукла на веревочках структуры», что общества держатся «отнюдь не только политическими решениями, институциональнымивзаимодействиями, но и тем как человек «упирается», спасает детей от всякой напасти, как он работает на износ, как «оттягивается» после работы в компании приятелей за бутылкой, за разговором» [56, с.16.].Одновременно утрачиваются иллюзии: «те слова, которыеинтеллектуалы произносили«за народ», «за массу»суть лишь ихсобственного дискурса. Дискурса о народе»[55, с.56].
|
|
|
Да, мир киселевых – культурно иной, и уисследователя вырывается горькое: «Владеющим знанием трудно понять незнающих, так же как членам властных истеблишментов трудно понять народ» [55, с.56]. Вглядываясь, вживаясь в «томлении понимания» в Иное, Другое, Н.Н. Козлова, начинает лучше понимать себя, приходит осознание, что она – тоже дочь раскрестьяненного крестьянина, одного из тех, в чье тело «встроены техники выживания общности», кто не раз, балансируя на грани социального бытия, «слишком часто хоронил без гробов и ел несъедобное». Возникает понимание некоторой общности своей судьбы с судьбами изучаемых людей. Отсюда – и ощущение двойственности по отношению к киселевым, и стремление публикацией работы «соединить концы распадающейся социальной ткани: нити подтянуть, дыры залатать. Починка и штопка – женская работа» [55, с.16].
|
|
|
Принадлежность к другому социальному слою... Но к какому? Н.Н. Козлова с такой же страстностью, с какой осознает свое «неродство» с миром киселевых, открещивается и от причастности к сообществу интеллектуалов, миру «культурных людей» (кавычки автора – А.Г.), «жизненным занятием которых было и остается пока производство норм, возвещение универсальной истины за других и вместо этих других» [55, с.27] (курсив мой – А.Г.). Да, говорит она, «язык выполняет огромную социально дифференцирующую роль… Наивные тексты свидетельствуют: невозможно понимание между «посвященными» и «профанами» … Зрениеэтих людейразличается, как зрение птицы и рыбы» [55, с.28]. В то же время, по ее мнению, утверждение о том, что разные человеческие разновидности вырабатывают собственные социолекты, «взрывоопасно». Почему? Потому, полагает Н.Н. Козлова, что говорить о литературном языке, этом ключевом элементе великой письменной (цивилизационной) традиции как всего лишь о социолекте, – «дурной тон, потому, что покоя и уюта лишает» (курсив мой – А.Г.): интеллектуалы понимают, что они лишь гребешки на волне океана, а океан – «темная и дикая масса» (т. е. не интеллектуалы)» [55, с.29]. Исследователь находит для этой группы жесткие язвительные слова: « Функция интеллектуалов – сертификация нормы (языковой, педагогической, психологической, идеологической и т. д). Как социальная группа она конституируется причастностью к легитимации нормы. Отсюда сильная и широкая по диапазону реакция на «наивное письмо»-тексты: «от утробного смеха до зверинойтоски» [55, с.29]. В другом месте и по другому поводу она скажет еще определеннее: «Культура, носителем которой себя объявляет интеллигенция, становится источником насилия, принимающего различные формы» [56, с.8].
|
|
|
Казалось бы, все ясно, она не хочет идентифицироваться с группой, производящей власть, но откуда тогда старинный интеллигентский комплекс социальной вины перед «народом»? Вот ее ощущения после погружения в текст Киселевой: «возникает сознание социальной вины за собственный культурный капитал, который позволяет там (в другом социальном слое – А.Г.) находиться» [55, с.27]; «текст (имеется в виду текст Киселевой – А.Г.) говорит с читателем голосом его собственной (читателя) совести и сознания » [55, с.34]. «Навязанная» идентичность «пролетариев умственного труда» прорывается в размышлениях исследователя, рефлектируется: «Сложные и неуютные вопросы заставляет задать «наивное письмо», вопросы к самим себе» (курсив мой – А.Г.) [55, с.29]. Опять эта двойственность: утверждение и отталкивание одновременно, поиск себя.
|
|
|
Еще одно свидетельство возможного экзистенциального прорыва к себе в исследовательском процессе можно найти в автобиографии одного из крупнейших социологов ХХ века, «русского американца» П. Сорокина «Дальняя дорога», написанной им в 1963 году, и переведенной на русский язык только в 1992 году на волне перестройки. В 1921 году он предпринял «научное изучение массового голода» по заданию Института мозга и Социологического института (Санкт-Петербургский университет), благо (благо ли?), по его словам, в его распоряжение была предоставлена «лаборатория необъятных размеров – голодающие деревни и села России» [58, с.138]. Отправившись в районы Самарской и Саратовской губерний, главные «территории беды», П. Сорокин столкнулся с ужасом умирающих деревень, где «соломенные крыши изб давным-давно были сняты и съедены», где «не было животных – ни коров, ни лошадей, ни овец, коз, собак, кошек, ни даже ворон. Всех уже съели». Вот что пишет социолог о впечатлении от этой ужасающей картины: «То, что я узнал там, в этих страшных губерниях, превосходило любой научный опыт. Моя нервная система, привыкшая ко многим ужасам в годы революции, не выдержала зрелища настоящего голода миллионов людей в моей опустошенной стране» [58, с.138]. Событие массового голода, включенным наблюдателем (как мы бы сейчас сказали) П. Сорокин стал, не только не дало ему возможность провести исследование в полном объеме в силу психологических причин: «Я оказался неспособен…», но и онтологически «задело» его: «Я многое приобрел просто как человек» [58, с.138]. Прежде всего П. Сорокин, и до этого события сполна переживший боль и горечь русской революции (известно, что в 1918 году он был заключен в тюрьму, приговорен к расстрелу, и лишь чудом избежал его), еще отчетливее осознал свои политические предпочтения, свою политическую идентичность: «Я еще более утвердился во враждебном отношении к тем, кто принес такие страдания людям [58, С.38]. В другом месте он напишет: «За эти двадцать дней, проведенных в районах бедствия, я получил не так уж много научных знаний, но память об услышанном и увиденном там сделала меня совершенно бесстрашным в борьбе с революцией и чудовищами, губившими Россию» [58, с.140][27].
Перейду теперь к анализу интервью с действующими социологами. Первое, что можно выделить практически во всех интервью, – это глубокая эмоциональная включенность социологов в услышанное и увиденное в процедуре исследования. Теоретическое положение о том, что в качественном исследовании на смену «частичному» исследователю классического исследования, фактически исследователю-функции, движимому исключительно познавательным интересом, приходит другой познающий субъект – конкретный человек в единстве его рациональной и эмоциональной ипостасей, кажется, находит свое блестящее подтверждение. Отходит в сторону и классическая идея беспристрастности исследователя, отстраненно наблюдающего социальную ситуацию: социологи, как показывает анализ, в процедуре качественного интервью с изучаемыми людьми оказываются «захваченными» встречей с ними, «подпадают под их обаяние», как выразилась одна из моих информантов.
Вот как описывают это эмоциональное воздействие сами социологи[28]: «Когда я разговариваю с людьми, я часть их жизни беру себе… просто подпадаешь под обаяние человека» (Е., женщ., 22 г.); «Мы сидели на корточках и молчали. И вдруг он закашлялся очень сильно, настолько сильно, что при каждом его спазме я внутренне содрогалась. И как бы помогала ему кашлять, получилось так» (речь идет об интервью с бомжем – А.Г.) (С ., женщ., 29 л.); «перед интервью я очень волнуюсь, меня просто трясет… начинаешь просто говорить с человеком, и интервью тебя захватывает. И ты плывешь по этому рассказу, и сидишь и ловишь себя на мысли, что… я забывала, что я социолог, я просто сидела и слушала историю человека… Если я беру у человека интервью, я все равно встаю на его точку зрения. Я ее принимаю, я ее переживаю»(Н., женщ., 24г.); «когда я беру качественное интервью, я всегда… я этого не хочу, не ставлю себе такой цели, чтобы «влезть» в шкуру этого человека, это происходит само собой все равно, то есть, когда тебе это рассказывают, ты начинаешь этим проникаться» (М., женщ., 46л.); «встречи с такими людьми (инвалидами – А.Г.) вообще дестабилизировали меня, я приходила домой, я не могла думать, ни делать ничего. Эмоциональное перенасыщение выматывало меня … Я не знала как себя повести, не дай бог чем-нибудь их обидеть… Ну очень эмоционально сложно и насыщенно. Очень устаешь после такой работы … Тяжелые судьбы. Все равно на тебя осадок ложится» (В., женщ., 32 г.).
Вот этот мотив эмоциональной переполненности, и как следствие – эмоциональной и физической усталости будет потом не раз звучать в текстах интервью, косвенно подтверждая обоснованность концепции эмоциональных угроз Г. Ланкшер, о которой я говорила ранее. Особенно сильно он представлен в опыте социологов, имеющих значительный опыт качественных исследований: «Я себя чувствую…, что это включенное наблюдение бесконечное. Я уже не могу просто ходить по улицам, я смотрю на все эти сценки как жанровые… Как будто в ушах все время звенит – чьи-то голоса, какие-то персонажи… Очень устала. Я чувствую себя просто опустошенной. Я настолько устала от общения, если честно… Все эти судьбы во всем многообразии и сложности вываливаются на тебя, и надо как-то с этим жить» (М., женщ., 46 л.).
Эмоциональные переживания, как показывает анализ, довольно часто переплетены с осознанием своей вины перед изучаемыми людьми, что, видимо, еще более усиливает эмоциональное воздействие процедуры качественного исследования: «Это было просто ужасно, я себя чувствовала как человек, который просто вторгся в чужую жизнь, и не имею на это абсолютно никакого личного права»(У., женщ., 20 л.);«И всегда ты чувствуешь – вот есть это чувство вины, что ты пришел к человеку, который ты знаешь, он в тяжелой ситуации, и именно поэтому к нему пришел, что он работу не может найти, просишь вот это вот рассказать, и при этом ничего не обещаешь, ты ничего не делаешь»(М., женщ.,46 л.); «… и когда она мне это рассказывала, совершенно взрослая женщина – ей где-то 45, она начинает плакать, действительно плакать, а не просто слезы в глазах. Она начинает рассказывать сквозь рыдания и такое чувство, что ты просто сидишь и думаешь: «Боже, что я здесь делаю и чего я от них хочу? Ты понимаешь, что заставляешь их понимать что-то из своей жизни тяжелое, неприятное, что они психологически страдают. Она вроде все забыла, а ты опять все это вытащила» (Ю., женщ., 21 г.); «есть люди, у которых, я не знаю, денег на хлеб нет. И что особенно тяжело, что они еще надеются, что твой приход может это как-то изменить. И это чувство вины, по крайней мере, вызывает. Ты сюда пришел, как бы ты им взамен ничего не даешь, они тебе рассказывают, они тебе открываются. И ты понимаешь, результаты, конечно, будут, но они не коснутся именно этого человека. Вот, поэтому, это очень тяжело» (Н., женщ., 26 л.).
Этот «комплекс вины», нередко возникающий у социологов-качественников, на мой взгляд, – важнейшее условие, ступень к осознанию своей ответственности перед теми людьми, которых они изучают, и в этом смысле – предпосылка становления профессионального самосознания, осознания себя в качестве профессионала. В то же время переживание вины имеет и экзистенциальный смысл: это проявление разрыва между традиционной ролью исследователя и человеческой ипостасью социолога, их принципиальное несовпадение, это жизнь в модусе «пере», на которую он обречен в поле качественного исследования. Не случайно, многие из опрошенных мной социологов, стремясь преодолеть этот разрыв, делают шаг в ту или иную сторону. Так, одни стремятся помочь своим информантам, быть им полезным: «…у нас было два мальчика в этом исследовании гендерной занятости, из детдома, совершено к жизни неприспособленные, а она (социолог – А.Г.) над ними просто шефствовала, настолько она не могла на все это смотреть, ну вот и стала им как-то помогать…» (М., женщ, 46 л.); «я помню даже искала по объявлениям, где библиотекари требуются – она (информант – А.Г.) где-то в детском саду или в детской библиотеке работает, то есть хотела что-то получше найти»(Н., женщ., 24 г.); «…долгое время ко мне приходили, просили еду, просили денег (бомжи – А.Г.). У одного из них был телефон мой. В ту пору телефоны были бесплатные, и он (бомж – А.Г.) имел возможность позвонить. И предупредить, чтобы мы собрали ему поесть или свечки дали или какую-то одежду. Элементарные блага, это помощь была ему»(С., женщ., 29 л.).
Другие утешают себя тем, что дали возможность выговориться людям, выстроить в рассказе свои жизни и тем самым понять себя: «Оказалось, это полезно для самого человека, поскольку заставляет задуматься и просто лишний раз посмотреть на себя со стороны, проанализировать…т.е. я сижу и чувствую, что пихологом работаю у людей …, особенно, когда это были неуспешные люди, которые плохо адаптировались к нынешней экономической ситуации» (К., женщ., 20 л.). Третьи – напротив, видят выход в классическом профессионализме, предполагая тем самым акцент на функциональном отношении к изучаемым людям (как к источнику информации преимущественно), хотя и понимают определенную тщетность своих усилий: «Вот уж надо как-то себя сохранить или иди работай психотерапевтом. Я не могу быть одновременно хорошим социологом и хорошим психотерапевтом, т.е. нужно как-то выбирать, потому что действительно тяжело, или наступит вот такой момент, когда ты будешь относиться… у меня уже наступает такой профессиональный цинизм. Я говорю – это моя работа. Советую себе все время - не давай никаких советов – куда пойти, к кому обратиться, т.е. постоянно все равно включение в жизнь людей идет» (М., женщ., 46 л.).
Анализ интервью с социологами показал, что качественное социологическое исследование действительно нередко выступает полем экзистирования. Так, многие опрошенные социологи, выбирая тему или объект исследования,пытались ответить прежде всего на вопросы, мучившие их, экзистенциально значимые для них. В этих ситуациях качественное исследование становилось способом поиска своих жизненных ориентиров, определения себя в мире. Один из опрошенных мной социологов начинает изучать смыслы свободы в изменяющемся российском обществе, потому что это его собственная проблема: «Я переживаю за судьбу России, я переживаю за наших людей, за наше общество, но и за себя, конечно. Я пытаюсь как-то и себе,… себя как-то найти. В этом смысле мне важно, что по этому поводу думают люди: все ли так плохо, или есть возможность что-то переустроить. И в этом смысле люди …давали ответ на этот вопрос» (Р., мужч., 26 л.).
Студентка социологического факудьтета, выросшая без отца, сознательно выбирает тему, связанную с изучением матерей – одиночек: «потому что у меня сейчас такая ситуация в семье – мама тоже одиночка в семье уже давно» (К., женщ., 20 л.). Погружаясь в жизни женщин, которые «решаются на такой шаг – рожать, заведомо зная, что мужа не будет, отца у ребенка не будет», проживая вместе с ними их трудные жизни – «выходила, тряслись руки, ноги, очень много эмоций, их трудно отбросить», примеривая на себя их ситуацию – «а если б я оказалась на их месте», она начинает «лучше понимать свою маму, которую раньше не понимала,… в таком плане, что она действительно посвятила себя мне, там, от чего-то отказалась»; начинает видеть сложность жизни, ее неодномерность, четче, в противовес общественному мнению, осознавать, что «есть сильные люди», которые «не по глупости, а имея весомые причины идут на такой шаг» (К., женщ., 20 л.).
Другая начинает изучать этничность, потому что ее собственная этническая идентичность, по ее словам, – «плавающая,… текучая, переходяща я,… мама русская, папа – татарин», и она не может сделать определенный выбор: «мне всегда было трудно отнести себя куда-то… В разные моменты жизни я склонялась то к одному, то к другому» (З., женщ., 24 г.). Для моего информанта эта половинчатость – тяжелая мучительная проблема. В самом деле, с одной стороны, это навязанная идентичность татарки, когда, по ее словам, ее имя, «как пятно на белоснежной простыне … среди этих Маш, Галь», и «все время выделяешься в детском садике, в первых классах школы». Обобщенные «другие» конструируют ее «татарскость», в отдельных случаях в интересах дела рекомендуя ее забыть. Так, эксперт в исследовании, которое она предприняла в Санкт-Петербурге, советует в разговоре с армянами (речь идет об армянах, живущих в Санкт-Петербурге, выступавших объектом исследования) называть себя русской, «потому что у них давняя война с Азербайджаном, с турками, а турки это тюрки, а тюрки это татары». Навязанная татарская идентичность в определенные моменты начинает восприниматься как своя собственная: «Я не знаю, я напрягалась, они рассказывали, например, о войне, о турках, о том, как был геноцид. Я каким-то своим дальним прошлым, я чувствовала себя ответственной за это,… хотя в общем никаким боком, никаким образом… Но вот это какое-то клеймо национальности все равно налагает на тебя бремя ответственности за твоих каких-то дальних предков».
С другой стороны, социолог ясно осознает свою «невписанность» в татарскую культуру: «ну какая я татарка, я и языка-то не знаю, не мусульманка». В то же время отчетливо рефлексируется и «неполноценность» своей русской идентичности: «ну какая я русская с такой внешностью, с фамилией, именем и отчеством тем более». Вот это положение «между», этническая двойственность воспринимается очень остро, болезненно: «мне всегда казалось, что я кого-то предаю, то одних, то других». В то же время «потребность как-то почувствовать себя среди людей своей национальности», потребность в единении с группой, объединенной общностью истории и культуры, существует.
Качественное исследование в этой жизненной ситуации выступает для социолога способом ответа на «проклятые вопросы», поставленные самой жизнью: «Я хотела посмотреть как это (этничность – А.Г.) у других проявляется, как они это реализуют» (З., женщ., 24 г.). Для нее социология, по ее словам, стала «той наукой, которая позволяет глубже понять себя и реализовать те свои интересы, которые помимо науки, … просто из жизни». Здесь исследование выступает продолжением того экзистенциального поиска, в котором она постоянно находится, в своем стремлении приобрести определенность, устойчивость своей этнической идентичности. Именно поэтому встреча, коммуникация в исследовании с армянами, людьми, по ее мнению, четко осознающими свою национальную идентичность, гордящимися ею, и одновременно не выражающими никакой агрессии по отношению к людям другой этничности, людьми «очень добрыми и достаточно гостеприимными» так ее восхищает: «У меня была такая зависть, в хорошем смысле этого слова, что у них никогда не происходит сомнения по поводу своей национальности,… это им настолько придает силы, с такой страстью в глазах они рассказывают об Армении, историю Армении они знают от начала до конца». Иная, чужая культура заставляет пересмотреть привычные культурные коды: «Вот, например, традиция, что младший сын должен обязательно взять жить родителей к себе. Почему среди русского народа…у нас поголовно живут одни старики. Их либо сдают в дома престарелых, либо они умирают одни. В Армении нет вообще домов престарелых: всегда за каждым человеком стоит его семья, его родственники,… они его никогда не бросят». Другая культура помогает и определиться в своих жизненных ориентирах: «Если у меня будут дети, я их буду воспитывать именно так».
Эта попытка определить свои жизненные принципы, стремление выбрать свою жизненную стратегию из репертуара возможных, получить ответ на то, как жить – достаточная распространенная, как показывает анализ интервью, практика социологов, попадающих в пространство качественного исследования. Вот как об этом говорит молодой социолог, изучавший проблему адаптации россиян к изменяющимся социальным условиям, (свободное интервью): «Когда начинаешь говорить с людьми, … с одной стороны видишь картину ужасающую, т.е. полную пессимизма, с другой стороны, это общение дает какую-то надежду на спасение. Видишь реально, что все плохо …, ты даже не думал об этом, и тебя это ужасает. Но с другой стороны, ты видишь людей, которые что-то делают… Они не рассыпались, а стали что-то делать, для меня это тоже важно, а как мне быть в этой ситуации, и в этом смысле я понимаю, да, мир несправедлив, но это не значит, что нужно опускать руки, а означает, что есть возможность себя найти, действовать, не умирать, продолжать искать» (Р., мужч., 26 л.).
Другой молодой социолог, изучая восприятие денег различными социальными группами российского общества, сталкивается в исследовании с женщиной, которая «вроде не успешна в материальном плане»: коммунальная квартира, старое пианино, томики с книгами, «причем книги не нового издания», и из нового – только телевизор (Н., женщ., 26 л.). И все-таки она, по мнению исследователя, «эмоционально успешна»: «ты, когда заходишь туда, разговариваешь, понимаешь, что здесь живут счастливо. Ты понимаешь, вот счастье, какие деньги… В таких интервью ты волей-неволей говоришь о деньгах – это тема исследования, но все время уходишь в какую-то другую сторону». Встреча с таким человеком производит на социолога очень сильное впечатление не только потому, что «мне то время дорого (80-е годы – А.Г.) потому, что детские воспоминания, потому что в детстве я была окружена очень большой любовью»: «мои ценности…, в которых деньги присутствуют… подверглись самому сильному удару. Единственно, что это кратковременный период».
Еще один социолог, много общавшаяся с инвалидами, неоднократно возвращаясь со свободным интервью к одним и тем же людям («вот 15 человек, мы бесконечно встречались») говорит: «Они меня учили жить. Я как учитель никакой была для них … Дома у них я сидела и смотрела, как они реагировали на какие-то вещи, и до меня доходили правила жизни, правила отношений с людьми, представление себя в обществе. Они, конечно, в этом деле мастера – показать, представлять себя, подавать на блюдечке, они не знают Гофмана, не знают этих теорий, но они это очень хорошо делают» (В., женщ., 32 г.). Эти «сильные люди» многое дали социологу: «понимание важности сохранения здоровья, … не ожидание помощи, а… брать и делать самому, это схоже с моей жизненной позицией».
Качественное исследование, и это убедительно показывают интервью с социологами, может выступать и способом познания жизни (не узкого фрагмента действительности, определенного исследовательскими задачами, но именно жизни), формой разрушения стереотипов, расширения границ привычного, «провоцируя» тем самым познание социологом себя, движение к подлинному в себе, глубинное изменение. Так, социолог, благополучная молодая женщина, изучавшая субкультуру бедности (объект исследования – бомжи), встретившись в пространстве исследования с ужасом повседневной ситуации, в которой живут ее информанты, где есть «холод, жуткий холод, в котором они постоянно находятся», и «нет ни кроватей, ни стульев - маркеров нашей культуры», где «все безумно кашляют» и туберкулез – обычное дело, приобретает другое зрение: «моя подколпачность, моя розовость …она начала как-то проходить при общении с конкретными людьми и их проблемами. Я поняла, что эти люди …отверженные, общество их не принимает и не хочет видеть» (С., женщ., 29 л.). Столкнувшись с подлинными проблемами нищеты, социального исключения, в конечном итоге витальности этой социальной группы («вот они реалии жизни, вот оно – страшное») она, по ее словам, начинает понимать, что многие собственные проблемы «просто надумала раньше, что это надуманные, пустые проблемы». С другой стороны, расширяются и границы представления о нормальности: приходит осознание, что люди из беднейших слоев, поддерживая два стандарта – общепринятый и свой собственный, «имеют большую свободу выбора, больше альтернативных практик».
Примером разрушения стереотипов в поле качественного исследования может служить интервью с Еленой. Постсоветская критика, яростно разрушая стереотипы советского времени, успела сформировать и новые, постсоветские. В частности, один из них состоит в том, что советские люди – сплошь безынициативные патерналисты, рассчитывающие только на поддержку государства в решении своих жизненных проблем. Поэтому встреча моего информанта при изучении проблемы качества жизни с пожилым человеком 70 лет с совершенно другими социальными установками так поразила ее. Позиция этого человека: «Я обеспечиваю свою семью и все зависит от меня, если я это сделаю, то у нас все будет хорошо» принципиально расходилась со стереотипным суждением социолога: «Они (то есть советские люди – А.Г.) привыкли надеяться и жаловаться, что кто-то за них должен делать. Людям того времени не свойственно было чувство ответственности за себя» (Е. женщ., 22 г.). Разрушение, слом привычного, проблематизация как условий собственного существования, так и собственных представлений являются, как известно, шагом к самопознанию, самоосознанию себя в мире.
Вот этот мотив возможности самопознания в пространстве качественного исследования настойчиво звучит и в другом интервью с социологом. Мой информант, изучая проблему наркомании, СПИДа, беседуя с экспертами и заболевшими людьми, испытывал, по его словам, «шок, культурный, человеческий»: «раньше мне казалось, что вот преступники, люди, которые находятся «на краю» – это другие. А тут вдруг выяснилось, что вот эта грань, она…вот эта вот грань, вот эта пропасть, она на самом деле конструируется, перейти ее легко. … обнаружилось, что вот эти вот элементы того, почему происходит переход в маргинальный слой, они есть, ну, во многих, и главное, что это есть и очень сильно во мне» (Л., мужч., 28 л.). В целом, по его словам, качественные исследования во многом изменили его: «я больше не могу лицемерить, по крайней мере, в отношении самого себя».
Анализ интервью с социологами показал, что качественное социологическое исследование может стать и пространством профессионального самоопределения социолога, когда это самоутверждение своейпрофессиональной идентичности становится прорывом к подлинному в себе, бытийно значимым. Здесьпрофессиястановится нестолько институционально заданной ролью, которая хорошо (или плохо) исполняется, сколько формой реализации жизненной задачи человека, способом придания жизни смысла, выражением его отношения к миру. Не случайно, латинский термин profession (профессия) переводится не только как «род деятельности», но и как «выражение» [20, с.622].
В моем исследовании есть несколько демонстраций такой возможности. Вот одна из них: «… видя все это (социолог изучала инвалидов – А.Г.), я укрепилась в том, что мне нравится социальная работа… мне нравится помогать людям, что-то делать, чтобы им стало легче жить. Я социальную работу понимаю как создание комфортности жизни, чтобы стало им удобнее жить, желанье жизни появилось. Я очень изменилась и в профессию эту вошла только благодаря… ну классическая социология нас учила всегда чему? Срез социальной реальности сделали, замерили, изучили и выдали. А я говорю: «А дальше что?» Хочется изменить этот мир, который себя как-то, где-то себя не так чувствует… В большинстве своем эти проблемы не решаются, но хотя бы создать почву, чтобы эта проблема была менее яркой» (В., женщ., 32 г.).
Дата добавления: 2016-01-03; просмотров: 12; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!