Методы качественного социологического исследования 5 страница
Качественное социологическое исследование как поле экзистирования. Я полагаю, что реальность качественного социологического исследования практически на любом его этапе для социолога может рассматриваться как поле экзистирования, где возможны прорывы к себе, к само-бытию, то есть возможен экзистенциальный опыт. На мой взгляд, наиболее отчетливо такое возможное движение к себе социолога в поле качественного исследования осуществляется по меньшей мере, в следующих экзистенциалах: «встреча», «коммуникация», «событие», «иное, другое».
«Встреча», «коммуникация» как экзистенциалы, как я уже говорила ранее, блестяще проанализированы М. Бубером и К. Ясперсом. Мартин Бубер так же, как и М. Хайдеггер, говорит о фундаментальной двойственной позиции человека в мире, которую он описывает с помощью двух пар «основных слов»: «Я – Оно» и «Я – Ты». «Я – Оно» - это познание, восприятие мира как упорядоченного, расчлененного, находящегося вокруг человека: вещей, состоящих из определенных свойств, сравнимых со свойствами других вещей; людей как вещей, то есть обладающих определенными качествами; просто событий, просто поступков, вписанных в определенную пространственную и временную сетку [24, с.22].
Вместе с тем, по Буберу, «познавая, человек остается непричастен миру. Потому что знания локализуются в нем, а не между ним и миром. Мир не сопричастен процессу познания. Он позволяет изучать себя, но ему нет до этого дела, ибо он никак этому не способствует, и с ним ничего не происходит» [24, с.7]. Здесь Я – только носитель восприятий, обедненный до познающего субъекта, окружающий мир – его объект. Человек в рамках «Я – Оно», то есть Я основного слова «Я – Оно», полагает М. Бубер, не имеет настоящего – только прошедшее: человек, живущий вещами, которые он познает и использует, тем самым превращая их в объекты – такой человек живет только в прошлом, ведь объекты всегда «не имеют длительности», всегда «застой и прекращение, оцепенелость и оторванность», и потому всегда принадлежат прошедшему [24, с.11].
|
|
|
Иное дело – «основное слово» «Я – Ты», которое утверждает мир отношений: « Если я обращен к человеку как к своему «Ты», …то он не вещь среди вещей и не состоит из вещей» [24, с.9]. В такого рода отношении, по Буберу ( сегодня мы называем его субъект-субъектным – А.Г.),происходит преодоление познавательного отношения: «человека, которому я говорю Ты, я не познаю. Только выйдя из этого отношения, я буду снова познавать его. Знание есть отдаление Ты». В Я – Ты связи Ты, Другой – всегда целостная личность, несводимая к «непрочному объединению обозначенных словами свойств»: «как мелодия не есть совокупность звуков, стихотворение – совокупность слов, и статуя - совокупность линий». Более того, и здесь Бубер созвучен Дж.Г. Миду, в Я-Ты отношении, когда основное слово говорится всем существом» (курсив мой – А.Г.) становление себя возможно лишь через обращение к другому Ты: «Я становлюсь собой лишь через мое отношение к Ты. Становясь Я, я говорю Ты» [24, с.9]. Нахождение Ты, включенность в отношение «Ты» – это всегда по Буберу акт, которым осуществляется «мое бытие»: всякая подлинная жизнь есть встреча. Подлинннное наполненное настоящее существует лишь тогда, когда осуществляется присутствие, встреча. Отношение «Я-Ты» – это непосредственное отношение: «никакая абстракция, никакое знание и никакая фантазия не стоят между Я и Ты». Непосредственность здесь означает и отсутствие определенной цели, бескорыстное отношение: «лишь там, где все средства рассыпались в прах, происходит встреча» [24, с.11].
|
|
|
Экзистенциальную коммуникацию анализирует и К. Ясперс. Будучи в начале своей карьеры врачом-психиатром, размышляющим об эффективности лечения душевнобольных, немецкий философ в работе «Общая психопатология» «вышел» на проблему общения врача и пациента. По его мнению, только экзистенциальное общение врача и пациента, когда преодолено отношение к больному как предмету, объекту, а есть подлинная внутренняя связь двух личностей, двух неповторимых судеб, способно привести к эффективному лечению. Главная мысль Ясперса, выходящая за пределы отношений «врач-пациент», в его формулировке состоит в следующем: «Человек как целое не объективируем. Поскольку он объективируем, он есть предмет… но в качестве такового он никогда не есть он сам. …Нельзя больше путать объективно-предметное в человеке… с ним самим как экзистенцией, открывающейся в коммуникации» (курсив мой – А.Г.) [13, с.298].
|
|
|
Ясперсу принадлежит концепция различных уровней человеческого «Я», из которых он выводит и разные уровни коммуникации или шире – типы социальности. При этом коммуникация рассматривается им как универсальное условие человеческого бытия, как экзистенциал: «Она настолько составляет его всеохватывающую сущность, что все то, что есть человек и что есть для человека … обретается в коммуникации». Первый уровень «Я» – это «Я» эмпирическое, которое немецким философом понимается прежде всего как природное «Я», стремящееся к удовлетворению своих потребностей, движимое, как все живое, инстинктом самосохранения, стремлением к выживанию. Коммуникация в рамках так понимаемого индивида – это способ организации общества, основанный на частном интересе.
|
|
|
Второй уровень – это «Я» как сознание вообще (термин Ясперса – А.Г.), лишенное своей эмпирической определенности, отличающей одно «Я» (одного индивида) от другого «Я». Такое «Я» выступает как надиндивидуальное, как Познающий Разум вообще, действующий по строгим и одинаковым для всех «правилам рассуждающего ума» в терминологии Декарта. Ясперс называет этот уровень предметным сознанием, потому что именно такое сознание постигает мир научно, в его предметной противопоставленности познающему субъекту. С другой стороны здесь каждое «Я тождественно другому «Я». Именно поэтому для такого понимания индивида характерна формально-правовая коммуникация (тип социальности), где каждый равен (тождественен) перед законом. На третьем, более высоком уровне «Я» рассматривается как «целостность мышления, деятельности, чувств» [13, с.301]. Ясперс называет его уровнем духа. В рамках такого рассмотрения каждый индивид, полагает философ, выступает как момент в жизни целого (народа,неформальной общности, объединенной на национальной или религиозной почве, и т.д.), которое здесь рассматривается как органическая целостность нетождественных друг другу индивидов.
Каждый из таких подходов к рассмотрению «Я» человека и соответствующей коммуникации имеет, по Ясперсу, право на существование. Вместе с тем, самый высший тип коммуникации, по Ясперсу, это экзистенциальная коммуникация, которая включает в себя все эти три уровня, но не сводится к ним: «Коммуникация экзистенций совершается при сохранении бытия отдельных членов и целостности духа, в общезначимости сознания вообще, в действительности наличного бытия, но она также и прорывает их…» (курсив мой – А.Г.) [13, с.303].Экзистенция как становление, как движение к себе не может быть опредмечена, но она может сообщаться с другой экзистенцией, и этого, как полагает философ, достаточно, чтобы она существовала не как субъективная иллюзия, но как реальность особого рода.
2. Экзистенциальный опыт социолога в поле
качественного исследования
Социолог в фокусе исследовательского интереса. Фигура социолога в горизонте качественного исследования в последние годы только начинает осмысливаться в западной социологической литературе. Это и понятно: от социолога, его личностных особенностей – коммуникабельности, внимательности, умения слышать и слушать, эмоциональной отзывчивости, сензитивности, способности к воображению, и, наконец, просто от его интереса к людям во многом зависят результаты качественного исследования, их глубина и правдоподобие. Социолог в таком контексте выступает прежде всего инструментом, совершенство (или несовершенство) которого в значительной степени определяет и качество исследования, его «хорошесть». Очень точно эту мысль выразил канадский исследователь В. Шаффир: «Если мы будем честны с собой, то мы признаем, что главный инструмент нашего исследования – личностные качества, которые мы обычно привносим в нашу работу, даже порой попирая профессиональные требования, которые провозглашаем» [26, с.678].
Еще одна грань осмысления деятельности социолога в поле качественного исследования – этические проблемы, в полный рост встающие именно в этом типе исследования. Обсуждение этических аспектов поведения социолога в поле началось с работ английских антропологов М. Балмера и Р. Хоумана в конце 80-х – начале 1990-х [27]; [28], сделавших эти аспекты социального исследования основной темой своего анализа. Сегодня рефлексия по поводу этики социолога в поле стала уже общим местом, одной из обязательных «полочек», по которым «раскладывается» качественное исследование в западных учебниках по качественной социологии [29, с.199–201]; [30, с.151]; [31, с.325] и др. Вместе с тем, следует подчеркнуть, что и разговор о необходимых социологу качествах, и обсуждение этических проблем лежат преимущественно в познавательной плоскости качественного исследования, инструментально ориентированы. Конечно, применительно к этическим аспектам деятельности социолога это не так очевидно: ответственность социолога перед теми, кого он изучает, имеет прежде всего гуманистическую составляющую. Так, например, погружение исследователя в изучаемую ситуацию в качестве «своего» в рамках включенного наблюдения морально оправдано лишь в случае, если социальное самочувствие тех, кто изучается, не ухудшится, если социальные последствия действий социолога не принесут им ничего негативного.
В то же время мой опыт исследований показывает, что на практике реализация принципа «не навреди», происходит и по «техническим», инструментальным соображениям: несоблюдениеисследователем этических норм «закрывает» поле, не дает возможности продолжить исследование, то есть решить поставленные познавательные задачи. Более того, эти два аспекта этической проблемы могут противоречить друг другу, создавая трудноразрешимые головоломки для исследователя. Например, исследователи Ульяновского социологического Центра «Регион», возглавляемого Е. Омельченко, изучая поведение подростков, употребляющих наркотики, оказались в сложной ситуации: с одной стороны, они как взрослые умные люди должны были бы рассказать ничего не подозревающим родителям об угрозе, которая нависла над их детьми, и тем самым попытаться спасти их; с другой стороны, понятно, что «выдать» детей означает потерять их доверие, а вместе с этим и возможность получать конфиденциальную информацию, продолжать исследование в целом[21].
Следует признать, что в этической перспективе фигура социолога фактически представлена в литературе лишь в одном ракурсе: с точки зрения обеспечения прав информантов, возможного негативного влияния на их судьбы и результаты исследования в конечном итоге. В таком контексте основной акцент делается на тех, кто изучается, социолог здесь – только условие для обеспечения витальной и психологической безопасности информантов, только средство реализации в конечном счете познавательных задач. Сам же социолог, его мысли, переживания, трудности, исследовательский опыт в поле до последнего времени крайне редко становились предметом рефлексии. В этом ключе, видимо, следует согласиться с английским социологом П.Маголдой, полагающим, что в то время, когда «дискуссии и истории о правах респондентов стали общим местом в этнографических текстах, …в них совершенно отсутствуют дискуссии относительно прав самих исследователей» [32, с.209].Практически об этом же говорил и Р. Мертон: до недавнего времени «опубликованные материалы преимущественно касались того как социальные ученые должны думать, чувствовать и действовать, но не уделяли внимания тому, что они действительно думали, чувствовали и делали» (курсив мой – А.Г.) [26, с.679]. Следуя негласному соглашению, социологи в своих отчетах не были усердным в описании деталей исследовательской практики, накапливая тем самым массив непроговоренных трудностей.
Справедливости ради следует сказать, что с конца 80-х – начала 90-х годов «лед тронулся»: «брешь пробили» прежде всего английские антропологи, пытающиеся ретроспективно осмыслить свой полевой исследовательский опыт. Работа Б. Андерсона «Первая полевая работа: несчастья антрополога» («First Fieldwork: The misadventures of an antropologist» [33] и труд Н. Барли «Простодушный антрополог: заметки из грязной хижины» (The innocent antropologist: Notes from a mud hut») [34] были, видимо, первыми попытками подобного рода. Стоит заметить, что и сегодня интерес к фигуре исследователя в поле, хотя и не находится на переднем плане социальной и культурной антропологии, все-таки не иссякает совсем: в 2000 году в Великобритании вышла книга «Антропологи в широком мире» («Antropologists in a wider world»), включающая в себя статьи 12 известных социальных антропологов: В. Геймс, Д. Паркина, Р. Барнса, П. Ривейры и др., ретроспективно описывающих свой полевой опыт изучения культур народов Китая, Японии, Индии, Новой Гвинеи, Северо-восточной Африки, Индонезии и др. [35]. В одних материалах этой книги описывается опыт установления и поддержания контактов с местным населением, анализируются проблемы, возникающие перед исследователем в этом процессе [36]; [37]; в других – акцент делается на организационных трудностях, взаимоотношении исследователя и местной власти, социально-политическом контексте исследования (войны, повстанческие движения и т.д.) [37]; [38], от которого во многом зависит и физическая безопасность исследователя, и его возможность работать; в третьих – рефлексия изменения ролей исследователя в полевой работе, его представлений и стереотипов, в конечном итоге самым тесным образом связанного с глубиной понимания исследуемой культуры [39]; [40].
Такое рефлексивное внимание к проблемам, с которыми сталкивается исследователь в поле, в середине 90-х было подхвачено социологами, работающими в этнографической традиции: В. Уайтом [41], П. Маголдой [32], В. Шаффиром [26] и другими, а также исследователями феминистского толка: Д. Волф [42], В. Олесен [43]. Новая перспектива в этнографии не только предполагала описание исследовательского опыта с точки зрения методов и техник, но и включала в себя рефлексию эмоционального опыта социолога, порой фрустрации, неудач, промахов, также как и его достижений и удач. Такого рода снятие покровов должно было обеспечить более богатый, детальный взгляд на мир исследователя, делая описание результатов исследования более живым, многоцветным. Появляется даже соответствующий жанр – «исповедальный рассказ»[22], цель которого, по мнению американского социолога Ван Маанена «демистифицировать полевую работу, показав техники, которые использует социолог в поле», а также «показать истории проникновения, легенды о rapport, мини-мелодрамы тяжелых испытаний в поле и на выходе из него» [45, с.211].
Интересный пример такого рода работы – 5 исповедальных рассказов П. Маголды: «доступ», «ожидание действия», «установление отношений с информантами», «удивление» (как я ощущаю себя в качестве полевого работника), «подготовка текста», написанных им после 18-месячного изучения культуры «маленького либерального» Резидент-Колледжа, составной части «большого, значимого» Публичного Университета Среднего Запада [32, с.209–234]. Рефлексия социолога по поводу своего участия в исследовании, представленная в рассказах, смогла состояться, благодаря тому, что он вел так называемый рефлексивный журнал, куда ежедневно заносил свои «прыгающие мысли», эмоции, вопросы самому себе. Исповедальные рассказы, которые дополняли теоретические обобщения относительно культуры изучаемого колледжа, позволили исследователю, по его мнению, «рассмотреть свои собственные ценности» в дополнении к ценностям студентов, «понять роль собственной субъективности» на всех этапах исследования, начиная от выбора темы и кончая подготовкой отчета. Рефлексия по поводу своего участия в исследовании стала для П. Маголды и «началом процесса узнавания себя», «непрерывным потоком своей субъективности» (курсив мой – А.Г.) [32, с.209].
Новый ракурс рассмотрения социолога в поле качественного исследования, наметившийся в последние годы в западной социологии, – анализ исследовательского опыта в контексте угроз, опасностей, которые подстерегают социолога в исследовательском процессе. Книга, вышедшая в Великобритании в 2000 году, так и называется «Опасность в поле. Риск и этика в социальном исследовании» (Danger in the field. Risk and ethics in social research) [46]. Главная цель книги, как ее презентируют редакторы и одни из авторов издания Г. Ли-Трэвик и Ст. Линкогл, – это «попытка представить «истории» угроз и опасностей в поле, проанализировать случаи, где риск, хотя он и полезен для понимания социальной жизни, но все же может быть минимизирован за счет лучшего продумывания организации исследования» [46, с.2]. При этом английские социологи, по их признанию, «не намереваются пугать потенциальных социальных иследователей и представлять качественное исследование как героизм» [46, с.7]. Их цель – начать дискуссию о безопасности в поле и тех решениях, которые смогут защитить социолога.
Г. Ли-Трэвик и Ст. Линкогл разработали своеобразную типологию угроз, позволившую им концептуально выстроить композицию книги, где каждая главапредставляет собой рефлексию социолога по поводу того или иного типа угроз, с которым он столкнулся в поле качественного исследования[23]. Разработанная типология включает в себя 4 типа угроз: физические, эмоциональные, этические, профессиональные. Круг физических угроз представлен прежде всего опытом участвующего наблюдения за опасными профессиями: работой полицейских в крупном городе [47, с.8–25], «вышибалы» в ночном клубе [48 с.43–60], когда для социолога «физическая опасность – одновременно и исследовательская тема, и источник», благодаря чему можно достичь глубинного понимания мира опасных профессиональных занятий [47, с.11]. Физической угрозой для социолога может оказаться и интервьюирование на дому молодых правонарушителей, как это было с Жанетт Джеймсон, изучавшей такие группы в Шотландии [49, с.61–71].
Рефлексия эмоциональных опасностей, представленная в книге, на мой взгляд, достаточно противоречива. С одной стороны, эмоциональная опасность понимается здесь как «связанная с негативными чувствами, возникшими в исследовательском процессе» [50, с.73] и, следовательно, вредна для социолога, представляет угрозу для него. В этом ключе автор концепции эмоциональной опасности Г. Ланкшер говорит о возможной дестабилизации личности как результата действия такой угрозы [50, с.81]. С другой стороны, она выделяет и второе направление влияния эмоциональной опасности: «обеспечение глубокого инсайта» [50, с.82], которое вряд ли, на мой взгляд, может маркироваться вредным, опасным для личности.
В самом деле, современная экзистенциальная психология, понимая инсайт как «взор, направленный внутрь себя, видение мира и его проблем в отношении самого себя» [12, с.30], рассматривает его, осознание себя в целом в качестве основного условия, важнейшей предпосылки решения личностных проблем. Да и экзистенциальная философия, как я уже говорила ранее, только движение к подлинному в себе, осознание себя в мире, тревожащее осознание рассматривает как цель, которая предоставляется личному бытию в качестве его собственной возможности. Сама Г. Ланкшер, размышляя ретроспективно над собственным опытом неудачных родов, принесших ей огромные страдания, в то же время говорит и об определенной пользе такого эмоционального потрясения. Правда, полезность эту она как исследователь, автоэтнографически изучавший культуру родильного дома, «втискивает» в «прокрустово ложе» исследовательских задач: «оба этих процесса, перекрывая друг друга, создают новые уровни понимания в исследовании» [50, с.89]. Так или иначе, концепция эмоциональной угрозы, однозначно квалифицируя воздействия на эмоциональную сферу исследователя как «угрозу», «опасность», на мой взгляд, не срабатывает, не «схватывает» реальную сложность и противоречивость возможных личностных изменений социолога в поле качественного исследования.
Любопытна и рефлексия по поводу так называемых профессиональных угроз, представленная в нескольких статьях книги [51]; [52]. Г. Лезербай рассматривает профессинальную угрозу как возможность неприятия академическим сообществом, преимущественно позитивистски настроенным, новых качественых исследовательских практик, особенно достаточно радикальных, таких, как автоэтнография [51]. В частности, она описывает неприятие коллегами ее автоэтнографического текста (его насмешливо называли «сентиментальной социологией»), где она анализирует свой собственный опыт непреднамеренной бездетности. Причину этого социолог видит в том, что, по ее мнению, автоэтнография «меняет принятое академическим мейнстримом разделение между исследователем и участником, поддерживающим идею валидного знания»[51, с.93], разрушая тем самым традиционные, привычные отношения в исследовательском процессе[24].
Еще один вариант профессиональных угроз, правда, «перемешанных с этическими, представлен А. Джипсоном и Ч. Литтоном, этнографически исследовавшими религиозно-экстремистские группы в США [52]. Авторы убеждены, что такое поле изучения часто интерпретируется коллегами, академической социологической общественностью как отражение их личного интереса к экстремизму: убеждения, что экстремизмом могут заниматься только люди, симпатизирующие экстремизму, или напротив, что социологи должны разоблачать экстремизм, а не изучать его, очень сильны в социологическом сообществе [52, с.159]. По их мнению, «изучение так называемых находящихся «на краю общества» социальных элементов может вытолкнуть самого исследователя за пределы респектабельных академических кругов, повлиять на его академическую карьеру» [52, с.147].
В целом, подводя итоги, можно сказать, что в последние годы в западной социологии, преимущественно английской, применительно к миру социолога в поле качественного иследования «процесс пошел», чего пока нельзя сказать о российской социологии: здесьрефлексия по поводу фигуры социолога в поле качественного иследования, подкрепленная эмпирическим анализом, практически отсутствует [25]. Исключение составляет единственная статья О.М. Масловой «Мир интервьюера: по данным формализованого и свободного интервью» [53]. В ней на основании анализа нарративов интервьюеров делаются выводы о структуре мотивации их участия в опросах, описывается их видение процесса интервью, «боевое крещенье» (опыт первого интервью), и что, на мой взгляд, самое важное в контексте моей темы – делается попытка представить изменение внутреннего мира интервьюера в поле качественного исследования [53, с.58–63].
Вместе с тем нельзя не заметить, что такие попытки, когда рефлексии подвергаются глубинные изменения в личности социолога в поле качественного исследования, и особенно его экзистенциальная возможность быть, даже в западной литературе все же представлены крайне редко, несмотря на растущий интерес в ней к миру социолога.
Эмпирическое изучение экзистенциального опыта социолога. Качественное исследование, предпринятое мной весной 2004 года, ставило своей задачей в определенной мере ликвидировать этот пробел. Основным методом анализа стало глубинное интервью, дающее мне как исследователю возможность «держать» тематическую перпективу, важную для меня направленность разговора, предоставляя в то же время значительную свободу информанту в выражении своих мыслей и чувств. В исследовании в качестве информантов участвовало 25 человек: профессиональные социологи – преподаватели и исследователи, а также студенты и аспиранты социологического факультета Самарского госуниверситета. Целевой подбор интервьюируемых осуществлялся в соответствии с единственным критерием: опытом участия в качественных исследованиях независимо от того, подключался ли социолог к исследованию только на одном из его этапов, или участвовал в целостном исследовании, как говорится, от «А» до «Я». Я полагаю, что все другие критерии, часто используемые в качестве дополнительных для отбора информантов в качественном исследовании: возраст, стаж работы, пол и др. для цели моего исследования не имеют особого значения. Не имеет значения, на мой взгляд, и количество качественных исследований, в которые был включен информант. Поэтому, в круг информантов вошли как те социологи, для которых участие в качественных исследованиях – привычная практика, так и те, для кого это первый исследовательский опыт, первая «проба пера». По итогам исследования оказалось, что возраст участников колеблется в пределах от 20 лет до 49 лет, а стаж работы в качестве социолога-качественника – соответственно от нулевой отметки (первый опыт) до 10 лет[26].
Наряду с опросом в исследовании была сделана попытка «вытащить» собственные письменные свидетельства российских социологов о переживании конкретного исследования или своего исследовательского опыта в целом. Следует сказать, что научная традиция, «настоенная» на вынесении социолога за скобки исследовательского процесса, «продолжает эту линию» и применительно к презентации результатов исследования, стремясь тщательно убрать из социологического текста хоть какие-то следы пребывания автора, конкретного человека, в исследовательском поле. Безличное «Мы» научного текста, столь тщательно оберегаемое редакторами всех мастей, призванное демонстрировать верность автора классической традиции с присущими ей нормами, фактически отчуждает исследователя от себя самого, закрывает ему путь «внимательного вглядывания» в себя, путь самоосознания, самоопределения в социальном пространстве.
Впрочем, исключение из этого правила в российской социологии есть – это, на мой взгляд, тексты Н.Н. Козловой. В них автор предстает не только как аналитик «уходящей натуры» – советской цивилизации, с ее главным персонажем – советским человеком (по преимуществу бывшим крестьянином) как своебразным культурно-антропологическим типом. В этих текстах можно увидеть исследователя и как «человека переживающего», «онтологически задетого» реальностью проводимых исследований. Более того, эти две ипостаси переплетены, слиты воедино, создавая особую, почти исповедальную и одновременно наполненную размышлением неповторимую интонацию ее книг и статей. В них Н.Н. Козлова сознательно отказывается от привилегированной позиции исследователя, от позиции «астронома, «наблюдающего с безопасного расстояния чужую галактику» [55, с.11].По ее мнению, исследователь должен «осознать свою включенность в процесс», тот факт, что «он сам в этой галактике». «Наша Родина – СССР», –напишет она в одной из лучших своих книг «Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора)», осознавая тем самым свое онтологическое соучастие с теми, кого изучает [56, с.11]. Здесь жизнь автора – продолжение той истории, которую он изучает и которую делает предметом своего познавательного интереса. Именно поэтому задавание исследовательских вопросов – для нее еще и «способ прояснить дилеммы собственного существования», способ самостроительства. Попробую поподробнее рассмотреть этот процесс, как он представлен в текстах Н.Н. Козловой.
Наиболее отчетливо, на мой взгляд, экзистенциальное переживание исследователя представлено в ситуации встречи с культурно Иным – миром «маленького человека», полуграмотной крестьянки Е. Киселевой, описавшей в нескольких тетрадках свою жизнь и пославшей их на Мосфильм в надежде, что по ним будет «снято кино». Для Н.Н. Козловой встреча с «неподражательной странностью» этого «наивного», «ручного» текста, когда не «можешь оторваться именно потому, что точки и запятые или отсутствуют, или ставятся как попало», и одновременно «прервать чтение невозможно: не знаешь, где начало, где конец» [55, с.19], стала, по ее словам, «узнаванием того, что в твою жизнь ворвался иной смысл, столь же желанный, сколь и чуждый», наполнилась…. «томительным желанием понять» (курсив мой – А.Г.) [55, с.12].
С социальной позициии профессора, интеллектуала, крестьянка Е. Киселева, действительно, живет в другом социальном пространстве, не похожем на мир носителей литературного языка, этого маркера области «высокой культуры» (кавычки Козловой – А.Г.). В этом мире «никто не думает о словах, и они льются от сердца». Здесь все друг друга знают, а «теснота, плотность массы, многолюдье почти телесно ощущаются». В этом мире свято соблюдаются обычаи и ритуалы, а круг социальный крайне узок – всего несколько точек на символической карте: дома родственников и соседей, магазин, рынок, кладбище, больница [57, c.232]. Обитатели этого социального пространства в отличие от интеллектуалов плохо себя контролируют, легко переходят от слез умиления к агрессии, да и физическое насилие не является необычным событием. Здесь не развито представление о приватности, отсутствует «томление субъективности», а «текст, написанный индивидом, не свидетельствует об индивидуально выраженном человеческом голосе» [56, с.25]. Это – бессубъектное социальное пространство, если под субъектом понимать того, кто обладает волевым, рефлексивным сознанием, кто способен совершить выбор, стремясь реализовать возможности индивидуальной свободы. Это – жизнь на краю общества, на самой нижней ступени социальной иерархии, на грани, когда часто физическое существование поставлено под вопрос.
Дата добавления: 2016-01-03; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!