Основные проблемы социологии религии 58 страница

478

I

значенные для поддержания данной социальной структуры. Гада­ние — один из этих механизмов.

Прежде всего гадальщик четко знает, что он проводит рассле­дование в рамках социального контекста специфического типа. Вначале он определяет район размещения верховного вождя, за­тем — подчиненных вождей, затем окрестные деревни и, наконец, деревню жертвы. У каждой из этих политических единиц есть свои собственные социальные характеристики, свои деления на фрак­ции, свои внутридеревенские соперничества, свои выдающиеся личности, свои скученные и рассеянные группы родственников, каждая из которых обладает историей расселения или миграции. Опытный гадальщик окажется знаком с состоянием в данный мо­мент местных политических систем из предыдущих консультаций и из весьма информативных рассказов прохожих... Ко времени окончания расследования у него есть полная картина нынешней структуры деревни и положения, занимаемого в ней жертвой и теми, кто пришел на консультацию.

...Гадальщики научились на опыте — своем собственном и опыте общества, которые объединены в гадательной процедуре и симво­лике, сводить данную социальную систему к нескольким основ­ным принципам и факторам и жонглировать ими до тех пор, пока они не придут к решению, согласующемуся со взглядами боль­шинства клиентов на любой консультации. Они руководствуются, однако, не объективным анализом социальной структуры, а ско­рее интуитивным ощущением того, что справедливо и достойно как с точки зрения нравственных ценностей ндембу, так и в эти­ческом кодексе, который мог бы быть признан всеми человечес­кими группами.

Подобно тому как в своих правовых процессах африканцы опе­рируют универсально признанным понятием «здравомыслящего че­ловека», или «человека здравого смысла», точно так же они в сво­их гадательных процессах оперируют универсально признанным понятием «хорошего человека», или «нравственного человека». Это человек, который не испытывает злобы, зависти, высокомерия, гнева, алчности, скупости, жадности и т.д. и который блюдет свои родственные обязанности. Это открытый человек, у него «белая печень», ему нечего и не от кого скрывать что-либо, он не бранит своих родичей, уважает и помнит предков. Гадальщик ищет кол­дунов и ведунов среди тех, кого клиенты склонны считать «жули­коватыми»...

«Хороший» для ндембу — это открытый, публичный, нескрыт­ный, искренний. О человеке говорят, что он «хороший», когда он исполняет свои обязанности «от печени», а не из расчета с показ-

479

ной и внешней вежливостью, под которой скрывается злой умы­сел. Человек плох, когда обнаруживается явное противоречие... между его общественным поведением и частными мыслями и чув­ствами. Первое внешне корректно, однако под ним скрываются злоба и зависть. Итак, лицемер — подлинный грешник. Мы нахо­дим в корзине гадальщика изображение плачущего лицемера, на­мекающее на двурушничество «плохих» людей, т.е. ведунов и кол­дунов.

Итак, гадальщик должен принимать в расчет как специфичес­кую социальную структуру ндембу, так и набор их нравственных ценностей и норм. Оба эти референта представлены в символике гадания. Символы гадания — мнемонические, они напоминают об определенных общих рубриках культуры ндембу, помогающих гадальщику классифицировать специфические образцы поведе­ния, с которыми он сталкивается. Гадальщики понимают, что ог­ромное число имен ндембу можно расклассифицировать по отно­сительно небольшому числу рубрик — «вода», «копытные живот­ные», «вождество» и т.д. — и, подобно тому, как это происходит в английской игре «двадцать вопросов», гадальщики могут быстро продвинуться от общего к частному. В обществе, не отличающем­ся специальными наклонностями к абстрактному мышлению, спо­собность к этому гадальщика должна казаться почти чудом. На­звав имя покойного, гадальщик завоевывает доверие своей ауди­тории до такой степени, что может без труда добыть ключевую информацию. Иными словами, логик воспринимается как вол­шебник.

В заключение можно сказать, что гадальщик занимает цент­ральное положение в определенных областях социальных и куль­турных отношений. Он действует как механизм восстановления и социального урегулирования в локальных родственных группах, поскольку он локализует районы и точки напряжения в локаль­ных структурах. Кроме того, он реабилитирует или обвиняет чле­нов этих групп, исходя из системы моральных норм. Поскольку он действует в эмоционально нагруженных ситуациях, эти нормы заново подтверждаются запоминающимся, поражающим вообра­жение способом. Поэтому о гадальщике можно сказать, что он играет жизненно важную роль в поддержании нравственности пле­мени. Нравственный закон лучше всего осознается через его нару­шение. Наконец, роль гадальщика — центральная и в системе ри­туалов бедствия и антиведовских/антиколдовских ритуалов, так как он решает, какой из ритуалов должен быть исполнен в данном случае, определяет время его исполнения, а иногда — и кто дол­жен его исполнять. Поскольку с гадальщиками консультируются

480

во многих случаях, ясно, что их роль как хранителей племенной морали и восстановителей нарушенных социальных отношений — как структурных, так и случайных, — жизненно необходима для общества без централизованных политических институтов, нирэ

: 1КН'.1Г.

-.•ч-Ш**'-

3. КУЛЬТУРНАЯ ЦЕННОСТЬ РЕЛИГИИ          ,

• •                                                                                                                                                   .', " '• • t f! Yf

3. Фрейд*

В чем заключается особая ценность религиозных представле­ний? Мы говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой последней, требуемого ею отказа от влечений1. Если вообра­зить, что ее запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравит­ся, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, — какая красота, какой вереницей удовлетворений стала бы тогда жизнь! Правда, мы сра­зу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что я, и будет обращаться со мной не более любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастли­вым за счет снятия всех культурных ограничений — тиран, дикта­тор, захвативший в свои руки все средства власти; и даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней мере одну культурную заповедь: не убивай!

Но как неблагодарно, как, в общем, близоруко стремиться к отмене культуры! Тогда нашей единственной участью окажется наше природное состояние, а его перенести гораздо тяжелей. Правда, природа не требовала бы от нас никакого ограничения влечений, она дала бы нам свободу действий, однако у нее есть свой особо действенный способ нас ограничить, она нас губит, холодно, жес­токо и, как нам кажется, бездумно, причем, пожалуй, как раз по случаю удовлетворения нами своих влечений. Именно из-за опас­ностей, которыми нам грозит природа, мы и объединились и со­здали культуру, которая, среди прочего, призвана сделать возмож-

* Фрейд 3. Будущее одной иллюзии//Сумерки богов. М, 1989. С. 103-109, 109-110.

1 3. Фрейд исходит из того, что всякая культура строится на запрете влечений, подавлении опасных для общества асоциальных устремлений личности. Отсюда проистекают до сих пор существующие враждебные чувства по отношению к культуре. — Прим. сост.

31-527

481

ной нашу общественную жизнь. В конце концов главная задача культуры, ее подлинное обоснование — защита нас от природы.

Известно, что во многих отношениях она уже и теперь сносно справляется со своей задачей, а со временем, надо думать, будет делать это еще лучше. Но ни один человек не обманывается на­столько, чтобы верить, будто природа уже теперь покорена; мало кто смеет надеяться, что она в один прекрасный день вполне по­корится человеку. Перед нами стихии, как бы насмехающиеся над каждым человеческим усилием: земля, которая дрожит, расседает­ся, хоронит все человеческое и труд человека; вода, которая в сво­ем разгуле все заливает и затопляет; буря, которая все сметает, перед нами болезни, в которых мы лишь совсем недавно опознали нападения других живых существ, наконец, мучительная загадка смерти, против которой до сих пор не найдено никакого снадобья и, наверное, никогда не будет найдено. Природа противостоит нам всей своей мощью, величественная, жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью и беспомощностью, от которых мы думали было избавиться посредством своего культурного труда. К немногим радующим и возвышающим зрелищам, какие может явить человечество, относятся случаи, когда оно перед лицом сти­хийного бедствия забывает о своем разброде, о всех внутренних трудностях своей культуры, о вражде и вспоминает о великой об­щей задаче самосохранения в борьбе против подавляющей мощи природы.

Как для человечества в целом, так и для одиночки жизнь труд­нопереносима. Какую-то долю лишений накладывает на него куль­тура, в которой он участвует, какую-то меру страдания готовят ему другие люди либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине несовершенства этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который ему наносит непокоренная природа, — он называет это роком. Пос­ледствием такого положения его дел должны были бы быть посто­янная грызущая тревога и тяжелая обида от оскорбления чувств естественного нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый ему культурой и другими, мы уже знаем: он накапли­вает в себе соответствующую меру сопротивления институтам своей культуры, меру враждебности к культуре. А как он обороняется против гигантской мощи природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и каждому?

Культура облегчает ему здесь задачу, она старается в одинако­вой мере за всех; примечательно, что, пожалуй, все культуры дела­ют в этом отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передышки в выполнении своей задачи — защитить человека от природы, они только продолжают свою работу другими средства-

482

ми. Задача здесь троякая: грубо задетое самолюбие человека требу­ет утешения; мир и жизнь должны быть представлены не ужасны­ми; а кроме того, просит какого-то ответа человеческая любозна­тельность, движимая, конечно, сильнейшим практическим инте­ресом.

Самым первым шагом достигается уже очень многое. И этот первый шаг — очеловечение природы. С безличными силами и судьбой не вступишь в контакт, они остаются вечно чужды нам. Но если в стихиях бушуют страсти, как в твоей собственной душе, если даже смерть не стихийна, а представляет собою насильствен­ное деяние злой воли, если повсюду в природе тебя окружают су­щества, известные тебе из опыта твоего собственного общества, то ты облегченно вздыхаешь, чувствуешь себя как дома среди жути, можешь психически обрабатывать свой безрассудный страх. Ты, может быть, еще беззащитен, но уже не беспомощно парализован, ты способен по крайней мере реагировать, а может быть, ты даже и не беззащитен, ведь почему бы не ввести в действие против сверх­человеческих насильников, то есть сил внешней природы, те же средства, к которым мы прибегаем в своем обществе; почему бы не попытаться заклясть их, умилостивить, подкупить, отняв у них путем такого воздействия какую-то часть их могущества. Такая замена естествознания психологией не только дает мгновенное об­легчение, она указывает и путь дальнейшего овладения ситуацией.

Ибо ситуация эта, по существу, не нова, у нее есть инфантиль­ный прообраз, она, собственно, лишь продолжение более ранней ситуации. Ведь в такой же беспомощности человек когда-то уже находился маленьким ребенком перед лицом родительской прав­ды, не без оснований внушавшей ребенку страх, особенно отец, на которого при всем том можно было, однако, рассчитывать, ища защиты от известных в том возрасте опасностей. Так что всего проще было приравнять друг к другу обе ситуации. Да и желание, как в сновидении, сыграло тут свою роль. Спящего посещает пред­чувствие смерти, хочет загнать его в могилу, но работа сна умело выбирает условие, при котором это страшное событие превраща­ется в исполнение желаний: спящий видит себя в старой этрус­ской гробнице, куда он радостно спустился для удовлетворения своих археологических интересов. Сходным образом человек дела­ет силы природы не просто человекообразными существами, с которыми он может общаться, как с равными, — это и не отвечало бы подавляющему впечатлению от них, а придает им характер отца, превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильно­му, но. как я попытался показать, также и филогенетическому прообразу.

31»

483

Со временем делаются первые наблюдения относительно упо­рядоченности и закономерности природных явлений, силы при­роды утрачивают поэтому свои человеческие черты. Но беспомощ­ность человека остается, а с нею — тоска по отцу и боги. Боги сохраняют свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед приро­дой, примиряют с грозным роком, выступающим прежде всего в образе смерти, и вознаграждают за страдания и лишения, выпа­дающие на долю человека в культурном сообществе.

Но постепенно акцент внутри этих функций богов смещается. Люди замечают, что природные явления, следуя внутренней необ­ходимости, происходят сами собой; боги, разумеется, господа при­роды, они ее устроили и могут теперь заняться самими собой. Лишь от случая к случаю посредством так называемых чудес они вмеши­ваются в ее ход как бы для того, чтобы заверить, что они ничего не уступили из своей первоначальной сферы господства. Что касает­ся повелений рока, то неприятная догадка: неведению и беспо­мощности рода человеческого тут ничем не поможешь — остается в силе. Боги здесь отказывают раньше всего; если они сами хозяе­ва рока, то их решения приходится назвать непостижимыми; ода­реннейшему народу древности брезжит понимание того, что «Мой­ра» стоит над богами и что боги сами имеют свои судьбы. И чем более самостоятельной оказывается природа, чем дальше отстра­няются от нее боги, тем напряженнее все ожидания сосредото­чиваются на третьей отведенной им функции, тем в большей мере нравственность становится их подлинной сферой. Задача бога те­перь состоит в том, чтобы компенсировать дефекты культуры и наносимый ею вред, вести счет страданиям, которые люди причи­няют друг другу в совместной жизни, следить за исполнением пред­писаний культуры, которым люди так плохо подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается божественное происхож­дение, они поднимаются над человеческим обществом, распро­страняются на природу и историю мира.

Так создается арсенал представлений, порожденных потреб­ностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из материала воспоминаний о беспомощности соб­ственного детства и детства человеческого рода. Ясно видно, что такое приобретение ограждает человека в двух направлениях — против опасностей природы и рока и против травм, причиняемых самим человеческим обществом. Общий смысл всего таков: жизнь в нашем мире служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко поддается разгадке, но, несомненно, подразумевает со­вершенствование человеческого существа. По-видимому, объек­том этого облагораживания и возвышения должно быть духовное

484

начало в человеке — душа, которая с течением времени так мед­ленно и трудно отделилась от тела. Все совершающееся в земном мире есть исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который пусть трудными для понимания путями и манев­рами, но в конце концов направит все к благу, т.е. к радостному для нас исходу. За каждым из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение, которое не позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и беспощадных сил приро­ды; даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида сущест­вования, ведущего по пути высшего развития. И, с другой сторо­ны, те же нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что все­вышняя инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно большей властностью и последовательностью, чем земные власти. Всякое добро в конечном счете по заслугам возна­граждается, всякое зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих существованиях, начинающихся после смерти. Та­ким образом, все ужасы, страдания и трудности жизни предназна­чены к искуплению; жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так же, как невидимая часть спектра примыкает к видимой, принесет исполнение всего, чего мы здесь, может быть, не дождались. И неприступная мудрость, управляющая этим про­цессом, всеблагость в нем выражающаяся, справедливость, беру­щая в нем верх, — все это черты божественных существ, создавав­ших нас и мир в целом. Или скорее единого божественного суще­ства, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов архаических эпох. Народ, которому впервые удалось такое соеди­нение всех божественных свойств в одном лице, немало гордился этим шагом вперед. Он вышелушил отцовское ядро, которое с само­го начала скрывалось за всяким образом бога; по существу это был возврат к историческим началам идеи бога. Теперь, когда бог стал единственным, отношение к нему снова смогло обрести интим­ность и напряженность детского отношения к отцу. Коль скоро для божественного отца люди сделали так много, им хотелось по­лучить взамен и вознаграждение, по крайней мере стать его един­ственным и любимым ребенком, избранным народом. Намного позднее благочестивая Америка выдвинет притязание быть «соб­ственной страной бога», и это опять же верно в отношении одной из форм поклонения человечества божеству.

Подытоженные выше религиозные представления, естествен­но, имели долгую историю развития, зафиксированы разными куль­турами на их различных фазах. Я взял отдельную такую фазу,

485

примерно соответствующую окончательной форме религии в на­шей сегодняшней белой, христианской культуре. Легко заметить, что не все детали религиозного целого одинаково хорошо согласу­ются друг с другом, что противоречия повседневного опыта лишь с большим трудом поддаются сглаживанию. Но и такие, какие они есть, эти — в широком смысле религиозные — представления счита­ются драгоценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, какую она может предложить своим участникам, гораздо большей, чем все искусства и умения, позволяющие открывать земные нед­ра, снабжать человечество пищей или предотвращать его болезни. Люди говорят, что жизнь станет невыносимой, если религиозные представления утратят для них ту ценность, которую они им при­писывают. И вот встает вопрос, что являют эти представления в свете психологии, откуда идет столь высокая их оценка и — сдела­ем еще один робкий шаг — какова их действительная ценность? Я уже пытался показать, что религиозные представления про­изошли из той же самой потребности, что и все другие завоевания культуры, из необходимости защитить себя от подавляющей сверх­мощи природы. К этому присоединился второй мотив, стремле­ние исправить болезненно ощущаемое несовершенство культуры. И как раз очень уместно сказать, что культура дарит эти представ­ления индивиду, потому что он принимает их как данность, они преподносятся ему готовыми, он был бы не в силах изобрести их в одиночку. Они — наследие многих поколений, в которое он вво­дится, которое он перенимает как таблицу умножения, геометрию и т.д. Есть, конечно, и одно отличие... обычно эту совокупность религиозных представлений предлагают как божественное откро­вение. Но это само по себе есть уже элемент религиозной систе­мы, преподносимый с полным пренебрежением к известным нам фактам исторического развития религиозных идей и к их разнооб­разию в разные эпохи и в разных культурах.

3. ТИПЫ МАГИИ

•-;-                          Дж. Фрэзер*

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!