Основные проблемы социологии религии 17 страница

147

туализма дает как раз противоположное тому, что надеялись най­ти на нем те, кто на него вступил. Наконец, тот факт, что науку, то есть основанную на ней-технику овладения жизнью, с наивным оптимизмом приветствовали как путь к счастью, я могу оставить в стороне после уничтожающей критики Ницше по адресу «послед­них людей, которые изобрели счастье». Кто верит в это, кроме некоторых «взрослых» детей на кафедрах или в редакторских ка­бинетах?

В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука вы­ступала как «путь к истинному бытию», «путь к истинному искус­ству», «путь к истинной природе», «путь к истинному Богу», «путь к истинному счастью»? Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы: «Что нам делать?», «Как нам жить?». А тот факт, что она не дает ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим. Проблема лишь в том, в каком смысле она не дает «никакого» ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставит вопрос?

Сегодня часто говорят о «беспредпосылочной» науке. Сущест­вует ли такая наука? Все зависит от того, что под этим понимают. Всякой научной работе всегда предпосылается определенная зна­чимость правил логики и методики — этих всеобщих основ нашей ориентации в мире. Что касается указанных предпосылок, то они, по крайней мере с точки зрения нашего специального вопроса, наименее проблематичны. Но существует и еще одна предпосыл­ка: важность результатов научной работы, их научная ценность. Очевидно, здесь-то и коренятся все наши проблемы. Ибо эта пред­посылка сама уже не доказуема средствами науки. Можно только указать на ее конечный смысл, который затем или отклоняют или принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки.

Различной является, далее, связь научной работы с ее предпо­сылками: она зависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия, астрономия, считают само собой разу­меющимся, что высшие законы космических явлений, констру­ируемые наукой, стоят того, чтобы их знать. Не только потому, что с помощью такого знания можно достигнуть технических ус­пехов, но и «ради него самого» — если наука есть «призвание». Сама эта предпосылка недоказуема. И точно так же недоказуемо, достоин ли существования мир, который описывает естественные науки, имеет ли он какой-нибудь «смысл» и есть ли смысл сущест­вовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится.

148

Или возьмите такое высокоразвитое в научном отношении практическое искусство, как современная медицина. Всеобщая «предпосылка» медицинской деятельности, если ее выразить три­виально, состоит в утверждении, что необходимо сохранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшать страдания про­сто как таковые. А сама эта задача проблематична. Своими средст­вами медик поддерживает смертельно больного, даже если тот умоляет избавить его от жизни, даже если его родственники, для которых жизнь больного утратила ценность, которые хотят изба­вить его от страданий, которым не хватает средств для поддержа­ния его жизни, утратившей свою ценность (речь может идти о ка­ком-нибудь жалком помешанном), желают и должны желать смерти такого больного, признаются они в этом или нет. Только предпо­сылки медицины и уголовный кодекс мешают врачу отказаться поддерживать жизнь смертельно больного. Является ли жизнь цен­ной и тогда? Об этом медицина не спрашивает. Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, если мы хотим технически овладеть жизнью. Но хотим ли мы этого и должны ли мы это делать, и имеет ли это в конечном счете какой-нибудь смысл — подобные вопросы они оставляют совершенно нерешен­ными или принимают их в качестве предпосылки для своих целей.

Или возьмите такую дисциплину, как искусствоведение. Эсте­тике дан факт, что существуют произведения искусства. Она пы­тается обосновать, при каких условиях этот факт имеет место. Но она не ставит вопроса о том, не является ли царство искусства, может быть, царством дьявольского великолепия, царством мира сего, которое в самой своей глубине обращено против Бога, а по своему глубоко укоренившемуся аристократическому духу обра­щено против братства людей. Эстетика, стало быть, не ставит во­проса о том, должны ли существовать произведения искусства.

Или возьмите юриспруденцию. Она устанавливает, что являет­ся значимым: в соответствии с правилами юридического мышле­ния, отчасти принудительно логического, отчасти связанного кон­венционально данными схемами; следовательно, правовые прин­ципы и определенные методы их толкования заранее признаются обязательными. Должно ли существовать право и должны ли быть установленными именно эти правила — на такие вопросы юрис­пруденция не отвечает. Она только может указать: если хотят оп­ределенного результата, то такой-то правовой принцип в соответ­ствии с нормами нашего правового мышления — подходящее сред­ство его достижения.

Или возьмите исторические науки о культуре. Они учат пони-Мать политические, художественные, литературные и социальные

149

явления культуры, исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопрос о том, что были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальше существовать, ни на другой вопрос: стоит ли прилагать усилия для их изучения. Они предполагают уверенность, что участие таким путем в сообществе «культурных людей» представляет интерес.

Но что это на самом деле так, они не в состоянии никому «научно» доказать, а то, что они принимают данный факт как пред­посылку, еще отнюдь не доказывает, что это само собой разумеет­ся. Это и в самом деле отнюдь не разумеется само собой.

Будем говорить о наиболее близких мне дисциплинах — соци­ологии, истории, политэкономии и теории государства, а также о тех видах философии культуры, которые ставят своей целью ис­толкование перечисленных дисциплин. Есть такое мнение — и я его поддерживаю, — что политике не место в аудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься политикой. Если бы, напри­мер, в аудитории моего прежнего коллеги Дитриха Шефсра в Бер­лине пацифистски настроенные студенты стали окружать кафедру и поднимать шум, то я счел бы такое поведение столь же прими­тивным явлением, как и то, что делали антипацифистски настро­енные студенты в аудитории профессора Ферстера, воззрения которого я совсем не разделяю.

Впрочем, политикой не должен заниматься в аудитории и пре­подаватель. И прежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибо практически-политическая установка и научный анализ политических образований и партийной пози­ции — это разные веши. Когда говорят о демократии в народном собрании, то из своей личной позиции не делают никакой тайны: ясно выразить свою позицию — здесь неприятная обязанность и долг. Слова, которые при этом употребляются, выступают в таком случае не как средство научного анализа, а как средство завербо­вать политических сторонников. Они здесь — не лемехи для взрых­ления почвы созерцательного мышления, а мечи, направленные против противников, средство борьбы. Напротив, на лекции или в аудитории было бы преступлением пользоваться словами подоб­ным образом. Здесь следует, если, например, речь идет о «демо­кратии», представить ее различные формы, проанализировать, как они функционируют, установить, какие последствия для жизнен­ных отношений имеет та или иная из них, затем противопоставить им другие, недемократические формы политического порядка и по возможности стремиться к тому, чтобы слушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию в соответст­вии со своими высшими идеалами. Но подлинный наставник бу-

150

дет очень остерегаться навязывать с кафедры ту или иную пози­цию слушателю, будь то откровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ — когда «заставляют гово­рить факты».

Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, что некоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такое самоограничение вообще невозможно, а если бы оно и было возможно, то избегать всего этого было бы просто капризом. Конечно, никому нельзя доказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя. Можно только требовать от него интеллектуальной честности — осознания того, что установление фактов, установление математического и логи­ческого положения вещей или внутренней структуры культурного достояния, с одной стороны, а с другой — ответ на вопрос о цен­ности культуры и ее отдельных образований и соответственно ответ на вопрос о том, как следует действовать в рамках культурной общности и политических союзов, — две совершенно разные проблемы.

Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обе названные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории. Пророку и демагогу сказано: «Иди на улицу и говори открыто». Это значит: идти туда, где возможна критика. В аудитории препо­даватель сидит напротив слушателей: они должны молчать, а он — говорить. И я считаю безответственным пользоваться тем, что сту­денты ради своего будущего должны посещать лекции преподава­телей и что там нет никого, кто мог бы выступить против него с критикой; пользоваться своими знаниями и научным опытом не для того, чтобы принести пользу слушателям — в чем состоит за­дача преподавателя, — а для того, чтобы привить им свои личные политические взгляды.

Конечно, возможен такой случай, когда человеку не удается полностью исключить свои субъективные пристрастия. Тогда он подвергается острейшей критике на форуме собственной совести. Но данный случай ничего еще не доказывает, ибо возможны и другие, чисто фактические ошибки, и все-таки они не являются свидетельством против долга — искать истину. Я отвергаю субъ­ективное пристрастие именно в чисто научных интересах. Я готов найти в работах наших историков доказательство того, что там. где человек науки приходит со своим собственным ценностным суждением, уже нет места полному пониманию фактов. Но это выходит за рамки сегодняшней темы и требует длительного об­суждения.

151

Я спрашиваю только об одном: как может, с одной стороны, верующий католик, с другой — масон, слушая лекцию о формах церкви и государства, как могут они когда-нибудь сойтись в своих оценках данных вешей? Это исключено. И тем не менее у акаде­мического преподавателя должно быть желание принести пользу своими знаниями и своим методом и тому, и другому. Такое тре­бование он должен поставить перед собой. Вы справедливо возра­зите: верующий католик никогда не примет того понимания фак­тов, связанных с происхождением христианства, которое ему пред­ложит преподаватель, свободный от его догматических предпосы­лок. Конечно! Однако отличие науки и веры заключается в следу­ющем: «беспредпосылочная» в смысле свободы от всяких религи­озных стеснений наука в действительности не признает «чуда» и «откровения», в противном случае она не была бы верна своим собственным «предпосылкам». Верующий признает и чудо, и от­кровение. И такая «беспредпосылочная» наука требует от него толь­ко одного, не менее, но и не более: признать, что если ход собы­тий объяснять без допущения сверхъестественного вмешательства, исключаемого эмпирическим объяснением в качестве причинного момента, данный ход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделать наука. Но это он может признать не изменяя своей вере.

Однако имеют ли научные достижения какой-нибудь смысл для того, кому факты как таковые безразличны, а важна только практическая позиция? Пожалуй, все же имеют.

Для начала хотя бы такой аргумент. Если преподаватель спо­собный, то его первая задача состоит в том, чтобы научить своих учеников признавать неудобные факты, я имею в виду такие, ко­торые неудобны с точки зрения их партийной позиции; а для вся­кой партийной позиции, в том числе и моей, существуют такие крайне неудобные факты. Я думаю в этом случае академический преподаватель заставит своих слушателей привыкнуть к тому, что он совершает нечто большее, чем интеллектуальный акт, — я по­зволил бы себе быть нескромным и употребить здесь выражение «нравственный акт», хотя последнее, пожалуй, может прозвучать слишком патетически для такого простого и само собой разумею­щегося дела.

До сих пор я говорил только о практических основаниях, в силу которых следует избегать навязывания личной позиции. Но это еще не все. Невозможность «научного» оправдания практичес­кой позиции — кроме того случая, когда обсуждаются средства достижения заранее намеченной цели, — вытекает из более глубо­ких оснований. Стремление к такому оправданию принципиально

152

лишено смысла, потому что различные ценностные порядки мира находятся в непримиримой борьбе. Старик Милль — его филосо­фию в целом я не похвалю, но здесь он прав, — как-то сказал: если исходить из чистого опыта, то придешь к политеизму. Сказано напрямик и звучит парадоксально, но это правда. Сегодня мы хо­рошо знаем, что священное может не быть прекрасным, более того, оно священно именно потому и постольку, поскольку не прекрас­но. Мы найдем тому примеры в 53-й главе Исайи и в 21-м псалме1. Мы знаем также, что это прекрасное может не быть добрым и даже, что оно прекрасно именно потому, что не добро; это нам известно со времен Ницше, а еще ранее вы найдете подобное в «Цветах зла» — так Бодлер назвал томик своих стихов. И уже хо­дячей мудростью является то, что истинное может быть прекрас­ным и что нечто истинно лишь постольку, поскольку оно не пре­красно, не священно и не добро.

Но это самые элементарные случаи борьбы богов, несовмести­мости ценностей. Как представляют себе возможность «научного» выбора между ценностью французской и немецкой культур — это­го я не знаю. Тут же спор разных богов и демонов: точно так же, как эллин приносил жертву Афродите, затем Аполлону и прежде всего каждому из богов своего города, так это происходит и по сей день, только без одеяний и волшебства данного мифического об­раза действий, внутренне, однако, исполненного пластики. А эти­ми богами и их борьбой правит судьба, но вовсе не «наука». Сле­дует только понять, что представляет собой божественное для одного и что — для другого или как оно выступает в одном и в другом порядке. Но тем самым кончается обсуждение профессором пред­мета в аудитории — последнее, разумеется, означает, что вместе с тем кончается сама эта серьезнейшая жизненная проблема. Одна­ко здесь слово уже не за университетскими кафедрами, а за иными силами. Какой человек отважится «научно опровергнуть» этику Нагорной проповеди, например заповедь «непротивления злу» или притчу о человеке, подставляющем и левую, и правую щеку для удара? И тем не менее ясно, что здесь, если взглянуть на это с мирской точки зрения, проповедуется этика, требующая отказа от

1 «Ибо Он взошел пред Ним. как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лицо свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом» (Исайя. 53, 2—4).

«Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, Видящие меня, ругаются надо мною...» (Псал., 21, 7—8).

153

чувства собственного достоинства. Нужно выбирать между рели­гиозным достоинством, которое дает этика, и мужским достоин­ством, этика которого проповедует нечто совсем иное: «Противься злу, иначе ты будешь нести свою долю ответственности, если оно победит». В зависимости от конечной установки индивида одна из этих этических позиций исходит от дьявола, другая — от Бога, и индивид должен решить, кто для него Бог, а кто дьявол. И так обстоит дело со всеми сферами жизни.

Величественный рационализм методически-этического образа жизни, которым проникнуто всякое религиозное пророчество, низложил это многобожие в пользу «Единого на потребу», а затем перед лицом реальностей внешней и внутренней жизни вынужден был ввести релятивизм и пойти на те компромиссы, которые нам всем известны из истории христианства.

Но сегодня это стало религиозными «буднями». Многочислен­ные древние боги, лишенные своих чар и принявшие, следова­тельно, образ безличных сил, выходят из могил, стремятся завла­деть нашей жизнью и вновь начинают вести между собой свою вечную борьбу. Но что так трудно современному человеку и труд­нее всего молодому поколению, так это быть вровень с этими буд­нями. Всякая погоня за «переживаниями» вырастает из данной слабости. Ибо не иметь сил взглянуть в суровое лицо судьбы, вре­мени и есть слабость.

Однако судьба нашей культуры состоит в том, что мы все от­четливее снова сознаем ее, тогда как в течение тысячелетия, про­никнутые величественным пафосом христианской этики, мы не замечали этих сил. Но довольно обсуждать вопросы, уводящие нас слишком далеко. Все же среди части нашей молодежи, той части, которая на все это ответила бы: «Да, но мы же идем на лекцию, чтобы пережить нечто большее, чем только анализ и констатацию фактов», ходячим является заблуждение, заставляющее искать в профессоре не то, что она видит перед собой: вождя, а не учителя. Однако мы поставлены на кафедру только как учителя. Это две разные веши, в чем можно легко убедиться. В Америке такие веши часто можно видеть в их грубой первобытности. Американский мальчик учится несравненно меньше европейского. Несмотря на невероятно большое число экзаменов, он по самому духу своей учебной жизни еще не стал тем абсолютным «человеком экзаме­на», как мальчик-немец. Ибо бюрократия, которой нужен дип­лом, фиксирующий результаты экзамена и служащий входным билетом в мир человеческой карьеры, там еще только зарождает­ся. Молодой американец не испытывает почтения ни перед чем и ни перед кем: ни перед традицией, ни перед службой; он уважает

154

только собственную личную заслугу — вот это американец и назы­вает «демократией». Как бы искаженно ни выступала реальность по отношению к такому идейному содержанию, идейное содержа­ние именно таково, и об этом здесь идет речь. О своем учителе американский юноша имеет вполне определенное представление: за деньги моего отца он продает мне свои знания и методические принципы точно так же, как торговка овощами продает моей ма­тери капусту. И точка. Впрочем, если учитель, например, футбо­лист, то в этой области он выступает в качестве вождя. Но если он таковым (или чем-то подобным в другом виде спорта) не является, то он только учитель и ничего больше, и молодому американцу никогда не придет в голову покупать у него «мировоззрение» или правила, которыми следует руководствоваться в жизни. Конечно, в такой грубой форме мы это отвергаем. Но разве именно в таком, намеренно заостренном мною, способе чувствования не содержится зерно истины?

Студенты приходят к нам на лекции, требуя от нас качества вождя, и не отдают себе отчета в том, что из сотни профессоров по меньшей мере девяносто девять не только не являются масте­рами по футболу жизни, но вообще не претендуют и не могут претендовать на роль «вождей», указывающих, как надо жить. Ведь ценность человека не зависит от того, обладает ли он качествами вождя или нет. И уж во всяком случае, не те качества делают человека отличным ученым и академическим преподавателем, которые превращают его в вождя в сфере практической жизни или, специальнее, в политике. Если кто-то обладает еще и этим качеством, то мы имеем дело с чистой случайностью, и очень опасно, если каждый, кто занимает кафедру, чувствует себя вы­нужденным притязать на обладание таковым. Еще опаснее, если всякий академический преподаватель задумывает выступать в ау­дитории в роли вождя. Ибо те, кто считает себя наиболее способ­ным в этом отношении, часто как раз наименее способны, а глав­ное — ситуация на кафедре не предоставляет никаких возмож­ностей доказать, способны они или нет. Профессор, чувствую­щий себя призванным быть руководителем юношества и пользу­ющийся у него доверием, в личном общении с молодыми людьми может быть своим человеком. И если он чувствует себя призван­ным включиться в борьбу мировоззрений и партийных убежде­ний, то он может это делать вне учебной аудитории, на жизнен­ной сцене: в печати, на собраниях, в кружке — где только ему УГОДНО. Но было бы слишком удобно демонстрировать свое при­звание там, где присутствующие — в том числе, возможно, инако­мыслящие — вынуждены молчать.

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 56; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!