Основные проблемы социологии религии 4 страница

Вот при каких обстоятельствах Иисус пришел установить на земле духовное царство; это положило конец государственному единству, отделив систему религиозную от политической, и пове­ло ко внутренним разделениям, которые никогда не переставали волновать христианские народы. Так как эта новая идей царства не от мира сего никогда не могла быть понята язычниками, они смотрели на христиан, как на настоящих мятежников, которые, прикрываясь личиною подчинения ждали только случая, чтобы сделаться независимыми, захватить господство и ловко овладеть властью, которой они наружно подчинялись, чувствуя свою сла­бость. Такова была причина гонений.

То, чего боялись язычники, случилось. Тогда все изменилось; смиренные христиане заговорили другим языком и все скоро уви­дели, что это так называемое царство не от мира сего обзавелось видимым главою и сделалось самым необузданным деспотизмом в этом мире.

Однако, так как всегда были государь и законы гражданские, то результатом этого двоевластия был постоянный спор между

42

сферою светской и духовной, сделавший какое бы то ни было бла­гоустройство в христианских государствах невозможным; и никог­да нельзя было окончательно выяснить, светскому господину или священнослужителю обязаны были повиноваться.

Несколько народов, однако, даже в Европе или в ее соседстве, захотели сохранить или восстановить прежнюю систему, но безус­пешно — дух христианства все заполонил. Священный культ так и остался или сделался снова независимым от суверена и лишился необходимой связи с телом государства. Магомет имел весьма здра­вые взгляды; он хорошо связал свою политическую систему и пока форма его правления существовала при халифах, его преемниках, это правление было едино и этим именно хорошо. Но арабы, до­стигшие процветания и учености, сделавшись изнеженными и тру­сливыми были покорены варварами; тогда снова началось разде­ление между двумя властями; хотя оно проявлялось менее отчет­ливо у магометан, чем у христиан, но было и у первых, в особен­ности в секте Али; и есть государства, как Персия, где оно до сих пор дает себя чувствовать.

В Европе короли Англии объявили себя главами церкви; то же сделали русские цари; но присвоив себе такой титул они сдела­лись скорее служителями церкви, чем властителями ее; они скорее приобрели власть защищать ее, чем право изменять ее устройство: они не законодатели в церкви, они только государи. Везде, где духовенство представляет корпорацию1, оно — господин и законо­датель в своем отечестве. Таким образом, существуют две власти, два суверена, в Англии и в России, так же, как и везде.

Из всех христианских писателей философ Гоббс — единствен­ный, который хорошо видел и зло, и средство портив него, кото­рый осмелился предложить соединение двух глав орла и привести все к политическому единству, без которого ни государство, ни правительство не будет иметь хорошего устройства. Но он должен был видеть, что властолюбивый дух христианства несовместим с его системой, и что интерес духовенства будет всегда сильнее ин­тереса государства.

' Не следует забывать, что духовенство сплачивается в единую корпорацию не столько путем формальных собраний, подобных французским, сколько об­щением церквей. Взаимное общение и отлучение являются общественным до­говором духовенства, договором, посредством которого оно всегда будет господ­ствовать над народами и королями. Все священники, которые находятся в об-Щении между собой, — сограждане, хотя бы они находились на разных концах света. Это изобретение — шедевр политики. Ничего подобного не существовало среди языческих жрецов. Поэтому они никогда не составляли духовной корпо­рации.

43

Не столько ужасное и ложное в его политическом учении, сколь­ко справедливое и истинное сделало его ненавистным для боль­шинства.

Мне кажется, что развивая с этой точки зрения исторические факты, легко можно было бы опровергнуть противоположные взгля­ды Бэйля и Уорбертона, из которых один предполагает, что ни одна религия не приносит пользы политическому телу, а другой утверждает, напротив, что христианство — самая твердая его опо­ра. Можно было бы доказать первому, что никогда государство не было основано без того, чтобы религия не служила ему основою, а другому — что христианский закон в сущности более вреден, чем полезен крепкому государственному устройству. Чтобы быть окон­чательно понятым, мне стоит только придать немного более точ­ности смутным идеям о религии, поскольку они касаются моего предмета.

Религия, рассматриваемая в ее отношении к обществу, которое бывает или общим, или частным, может тоже быть разделена на два рода, именно: религия человека и религия гражданина. Пер­вая _ без храмов, без алтарей, без обрядов, ограниченная чисто внутренним почитанием всевышнего Бога и вечными обязаннос­тями морального свойства, — составляет чистую и простую рели­гию Евангелия, истинный теизм, то что можно назвать естествен­ным божественным правом. Другая, введенная в одной стране, дает ее богов, ее специальных патронов - покровителей; она имеет свои догматы, свои обряды, свой внешний культ, установленный законом; исключая единственную нацию, которая ей следует, все для нее неверные, чужие, варвары; она распространяет идею об обязанностях и правах человека не дальше тех мест, где стоят ее алтари. Таковы были религии всех людей, которым можно дать название гражданского или положительного божественного права.

Существует третий род религии, более странный, который, да­вая людям два законодательства, дух начальников, два отечества, подчиняет их противоречивым обязанностям и препятствует им быть одновременно набожными людьми и гражданами. Такова религия лам, такова религия японцев, таково римское христианст­во. Это последнее можно назвать религией жреческой. Результа­том ее является род смешанного и враждебного общественности права, который не имеет названия.

В смысле политическом все эти три рода религии имеют свои недостатки. Третий род очевидно настолько плох, что не стоит тратить времени и развлекаться, доказывая это; все, что разрывает социальное единство, никуда не годится; все установления, ставя­щие человека в противоречие с самим собой, не стоят ничего.

44

Вторая хороша тем, что она соединяет божественный культ с любовью к закону, и что, делая отечество предметом почитания граждан, она учит их, что служение государству есть служение его богу-покровителю. Это своего рода теократия, в которой не следу­ет иметь другого первосвященника кроме государя, ни других жре­цов кроме магистров. Тогда умереть за свое отечество — значит принять мученичество; насиловать закон — быть нечестивым, а подвергнуть виновного общественному проклятию — обрекать его на гнев богов: Sacer estod.

Но она нехороша тем, что, будучи основана на заблуждении и лжи, она обманывает людей, делает их легковерными, суеверными и топит истинный культ Божества в пустом церемониале. Она не­хороша еще тогда, когда, делаясь исключительной и тираничной, она делает народ кровожадным и нетерпимым, так что он только и дышит, что убийством и резней, и думает, что совершает благочес­тивое дело, убивая всякого, кто не признает его богов. Это ставит такой народ в естественное положение войны со всеми другими — положение, весьма вредное для его безопасности.

Итак, остается религия человека или христианство, но христи­анство не нынешнее, а времен Евангелия, которое совершенно отлично от первого. Согласно этой святой, возвышенной, настоя­щей религии, люди — дети одного Бога — признают друг друга братьями, и общество, их составляющее, не расторгается и даже после смерти.

Но эта религия, не имея никакого частного отношения к поли­тическому телу, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в себе, не прибавляя им никакой другой, и от этого одна из великих связей частного общества остается в бездействии. Больше того, она не только не привязывает граждан к государству, она отрывает их от него, как от всякой вещи земной. Я ничего не знаю более противного духу общественности.

Нам говорят, что народ истинных христиан образовал бы са­мое совершенное общество, которое можно было бы себе предста­вить. Я думаю, что такое предположение встречает лишь одно боль­шое затруднение: общество истинных христиан не было бы более обществом людей.

Я говорю даже, что это воображаемое общество не было бы при всем его совершенстве ни самым сильным, ни самым проч­ным: в силу своего совершенства, оно было бы лишено связи; его разрушительная сила лежала бы в самом его совершенстве.

Всякий исполнял бы свой долг; народ был бы подчинен зако­нам, вожди были бы справедливы и исполнены мягкости, маги­страты честны и неподкупны; солдаты презирали бы смерть; не

45

было бы ни тщеславия, ни роскоши, все это прекрасно; но по­смотрим дальше.

Христианство — религия чисто духовная, занятая исключитель­но мыслью о небе. Отечество христианина не от мира сего — он исполняет свой долг, это правда, но ему глубоко безразличен ус­пех или неуспех его забот. Лишь бы у него не было чего-нибудь, за что мог бы себя укорять, ему почти все равно, хорошо ли или дурно все обстоит на земле. Если государство процветает, он едва решается наслаждаться общественным счастьем, он боится воз­гордиться славой своей страны; если государство приходит в упа­док, он благословляет десницу Бога, тяготеющую на его народе.

Чтобы общество пользовалось спокойствием и чтобы царила в нем гармония, следовало бы, чтобы все граждане без исключения были одинаково хорошими христианами: но если, по несчастью, найдется один честолюбец, один лицемер, какой-нибудь Катели-на, например, или Кромвель — он, конечно, очень легко справит­ся со своими благочестивыми соотечественниками. Христианское милосердие не позволяет дурно думать о своем ближнем. Как только такой человек, с помощью какой-нибудь хитрости, сумеет их об­мануть и захватить часть общественной власти — он уже укрепил­ся в своем положении; Богу угодно, чтобы его уважали: вскоре он овладевает властью вполне: Богу угодно, чтобы ему повиновались; если хранитель этой власти злоупотребляет ею, это розга, которой Бог наказывает своих детей. Совестно было бы изгнать узурпато­ра; нужно было бы нарушить общественный покой, пускать в ход насилие, проливать кровь: все это дурно согласуется с христиан­ской кротостью; а в конце концов разве не безразлично, быть сво­бодными или рабами в этой юдоли бедствий? Самое главное — попасть в рай и безропотная покорность служит к этому лишь лишним средством.

Случится ли внешняя война, граждане охотно идут в битву; ни один из них не думает о бегстве; они исполняют свой долг, — но исполняют без страстного желания победить; они лучше умеют умирать, чем побеждать. А окажутся ли они победителями или будут побеждены — не все ли равно? Разве провидение не знает лучше их, что им необходимо? Нетрудно представить себе, какую выгоду может извлечь гордый, пылкий, страстный неприятель из их стоицизма! Поставьте лицом к лицу с ними те благородные народы, которых пожирает неукротимая любовь к славе и отечест­ву, предположите, что ваша христианская республика стоит про­тив Спарты или Рима: набожные христиане будут разбиты, раздав­лены, уничтожены, прежде чем успеют опомниться, или будут обя­заны своим спасением лишь презрению, которым проникнутся к

46

ним их враги. Прекрасен был, по моему мнению, обет солдат фа-бия; они не клялись умереть или победить, они поклялись возвра­титься победителями и сдержали свою клятву: никогда христиане не дали бы подобного обета; они думали бы, что искушДОт Бога.

Но я ошибаюсь, говоря христианская республика. Каждое из этих слов исключает другое. Христианство проповедует только рабство и зависимость. Дух его слишком благоприятен Для тира­нии, чтобы она не пользовалась этим беспрестанно. Щетинные христиане сделаны для того, чтобы быть рабами, они это знают и это их почти не беспокоит; короткая земная жизнь им£ет слиш­ком мало цены в их глазах.

Христианское войско великолепно, говорят нам. Я это отри­цаю. Пусть мне покажут такое. Я со своей стороны не з^аю хрис­тианского войска. Мне напомнят крестовые походы. Не вступая в споры о храбрости крестоносцев, я замечу, что далеко tfe будучи христианами, они были солдатами духовенства, гражданами цер­кви: они сражались за ее духовный удел, который она превратила в светский неизвестно каким образом. Если судить об S»TOM пра­вильно, то это похоже на возврат к язычеству: так как Евангелие не устанавливает национальной религии, то всякая священная война невозможна между христианами.

При языческих императорах христианские солдаты б!>1ли храб­ры; все христианские писатели уверяют в этом, и я этс^му верю: это было у них соревнование чести с языческими войсками. Как только императоры стали христианами, это соревнований исчезло, и когда крест вытеснил орла, вся храбрость римская пропала.

Но, оставляя в стороне политические соображения, возвратимся к праву и установим принципы относительно этого важного пунк­та. Право над поданными, данное суверену общественным догово­ром, не переходит, как я сказал, границы общественно^ пользы. Поданные обязаны давать отчет суверену в своих мнения* лишь постольку, поскольку эти мнения важны для общества, государст­ву важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая за­ставляла бы его любить свои обязанности, но догматы э-г°й рели­гии интересуют государство и его членов лишь в такой степени, в какой эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые должен исполнять по отношению к другим тот, кто такой морали поддерживается. В остальном всякий может иметь мнения, какие ему угодно, и суверен не имеет права о них справляться; ибо так как его полномочия не распространяются на загробный мир, то какова бы ни была судьба подданных в будущей жизни, эт° не его дело, лишь бы они были хорошими гражданами в течение своей земной жизни.

47

Существует, таким образом, чисто гражданское исповедание веры, параграфы которого имеет право определять суверен; но здесь ' дело идет не о религиозных догматах в собственном смысле, но о чувстве общественности, без которого невозможно быть, ни хорошим гражданином, ни верным поданным.2 Не будучи в состо­янии заставить кого бы то ни было верить им, он может изгнать из государства всякого, кто их не признает, изгнать не как нечести­вого, а как человека противообщественного, не способного ис­кренне любить законы, справедливость и жертвовать в случае не­обходимости своею жизнью для долга. Если кто-нибудь, признав публично эти догматы, ведет себя как человек, не признающий их, пусть он будет наказан смертью: он совершил самое большое пре­ступление, он солгал перед законами.

Догматы гражданской религии должны быть просты, немного­численны, формулированы точно, без объяснений и комментари­ев. Существование Божества могущественного,-разумного, благо­детельного, предусмотрительного и заботливого; будущая жизнь, счастье праведных, наказание злых, святость общественного дого­вора и законов — вот догматы положительные. Что касается отри­цательных догматов, я ограничиваюсь указанием одного: это — нетерпимость; она входит в те религии, которые мы исключили.

Те, которые отличают нетерпимость гражданскую от нетерпи­мости религиозной, по моему мнению ошибаются: эти два вида нетерпимости нераздельны. Невозможно жить в мире сг-людьми, которых считаешь проклятыми; любить их значило бы ненавидеть Бога, который их наказывает: необходимо нужно, чтобы-юни были обращены или чтобы они были подвергнуты мучениям. Там, где допущена нетерпимость религиозная, невозможно, чтобы она не имела какого-нибудь влияния в делах гражданских3; и как только

,2 Цезарь в своей защитительной речи за Катилину пытался установить дог­мат смертности души. Чтобы его опровергнуть Катон и Цицерон не стали забав­ляться философскими рассуждениями; они ограничились указанием на то, что речи Цезаря недостойны хорошего гражданина и выдвигают учение, гибельное для государства. И действительно, сенату нужно было принять решение именно по этому вопросу, а не по богословскому спору.

3 Так как, например, брак является гражданским договором, то он приводит к последствиям, без которых общество не может даже Существовать. Предполо­жим, что духовенству удастся присвоить себе одному право осуществлять этот акт, право, которое оно по необходимости должно узурпировать во всякой не­терпимой религии, — не ясно ли, что в этом случае, осуществляя в надлежащий момент церковную власть, оно сделает ненужной власть государя, и что у госу­даря останутся только те подданные, которых пожелает уступить ему духовенст­во? Обладая полным правом венчать или не венчать людей, смотря по тому, признают они или не признают такое-то учение, принимают или отвергают те

48

это влияние обнаруживается, суверен более не суверен даже в свет­ских делах: с той минуты духовенство — настоящие повелители, а цари — только их помощники.

Теперь, когда нет и не может быть исключительно националь­ной религии, следует терпеть всех тех, которые сами терпят дру­гих, поскольку их догматы не имеют ничего противного долгу граж­данина. Но кто смеет говорить: «Вне церкви нет спасения», — тот должен быть изгнан из государства, если только государство — не церковь, и государь — не первосвященник. Такой догмат хорош только в теократическом правлении, во всяком другом он пагубен. Причина перехода в католичество, которую приписывают Генриху IV должна была бы заставить отказаться от этой религии всякого честного человека и в особенности всякого монарха, умеющего рассуждать.

5. МОРАЛЬНЫЙ ПРИНЦИП РЕЛИГИИ

И. Кант*

Вопрос не в том, как следует руководить совестью (она не же­лает никакого руководителя: достаточно только иметь ее), но только в том, как она сама может служить руководящей нитью при самых сомнительных моральных решениях.

Совесть есть сознание того, что такое долг сам по себе. Но каким же образом можно мыслить нечто такое, если сознание всех наших представлений кажется необходимым только в логическом отношении, — значит, только условным образом, когда мы хотим сделать наше представление ясным, — значит, не может быть без­условным долгом?

Есть моральное правило, которое не нуждается ни в каком до­казательстве: ничто не должно побуждать нас к опасности делать

или иные формы исповедания, преданы они церкви или нет, мудро следуя своей политике, настойчиво проводя свою точку зрения — духовенство, несомненно,

|- одно будет располагать распределением наследств, назначением на должности, одно будет господином и граждан и самого государства, ибо последнее не может существовать, если в нем будут одни незаконнорожденные. Но, скажут мне, под­нимут протест против злоупотреблений церкви, будут вызывать ее к суду, со­ставлять против нее приговоры, конфисковать ее светские владения. Жалкие

I средства! Как ни мало у духовенства не скажу мужества, а здравого смысла, оно предоставит делать все это, а само будет продолжать свою политику. Оно спо­койно даст протестовать, тянуть к суду, составлять приговоры, налагать конфис­кацию и, в конце концов, останется господин. Мне кажется, не велика жертва — отказаться от части, чтобы овладеть всем!

* Кант И. Религия в пределах только разума. СПб., 1908. С. 196—214.

4-527

49

то, что может быть несправедливым (не делай того, что ты счи­таешь сомнительным. — Плиний). Следовательно, сознание того, что действие, которое я хочу предпринять, справедливо — есть наш безусловный долг. Справедливо ли вообще действие или несправедливо — об этом судит рассудок, а не совесть. И не не­пременно необходимо знать о всех возможных действиях, спра­ведливы они или несправедливы. Но о том, какое я ся.ихочу пред­принять, я должен не только предполагать или думать, но должен достоверно знать, что оно не несправедливо. И это требование есть постулат совести, которому противостоит пробабилизм, т.е. то правило, что только одного мнения, будто бы действие может быть будет и справедливым, уже достаточно для того, чтобы его пред­принять. — Совесть можно определить и так: это сама себя судя­щая моральная способность суждения. Только это определение очень нуждалось бы в предшествующем объяснении заключающегося в нем понятия. Совесть судит не действия, как случаи, которые стоят под законом. Это делает разум, поскольку он бывает субъектив­но-практическим (отсюда casus conscientae и казуистика как один из видов диалектики совести). Но разум здесь судит сам себя, действительно ли он это обсуждение действий произвел со всей осторожностью (справедливы ли они или несправедливы), и ста­вит человека свидетелем против себя и за себя по вопросу, так ли это было или не так. Возьмем, например, того судью над ерети­ками, который за единственность своей статутарной веры всегда держится твердо, готов на мученичество. Допустим, что ему пред­стоит судить так называемого еретика (в других отношениях добро­го гражданина), обвиняемого в неверии. Я спрашиваю: если он присудит его к смерти, можно ли сказать, что он судил по своей (хотя бы и заблуждающейся) совести, или же, скорее, его можно обвинять безусловно в бессовестности"! Пусть он в действитель­ности мог заблуждаться или поступать несправедливо, но ему и в голову не приходило, что в таком случае он никогда вполне до­стоверно не может знать, не поступает ли он, может быть, в дан­ном случае и несправедливо. Хотя он, предположительно, мог крепко держаться той веры, что сверхъестественная, откровенная, божественная воля позволяет ему — там, где она не ставит ему этого в долг, — исторгнуть мнимое неверие вместе с неверую­щим. Но был ли он действительно до такой степени убежден этим учением откровения, а также его смыслом, в какой это потреб­но для того, чтобы решиться убить человека? То, что за религи­озную веру несправедливо лишить жизни человека, — это несо­мненно, если только (допуская нечто самое крайнее) не предпи­сывает другого божественная, чрезвычайным путем сделавшаяся

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 48; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!