Основные проблемы социологии религии 3 страница

3-527

если древние воздвигали алтари какому- нибудь пороку, то это зна­чило, что они любили этот порок; напротив, это доказывало, что они его ненавидели. Когда лакедемоняне поставили храм Страху, это не значило, что эта воинственная нация молила о ниспосла­нии во время битвы страха в сердца ее граждан. Были божества, которых молили об избавлении от соблазна к преступлению, и были другие, которых молили об отвращении опасности преступ­ления.

'•: ••       О том, что умеренный образ правления

более соответствует христианской религии, а деспотический — магометанской

Христианской религии чужд чистый деспотизм; благодаря столь настойчиво предписываемой евангелием кротости она противится неукротимому гневу, побуждающему государя к самоуправству и

жестокости.

Так как христианская религия воспрещает многоженство, хрис­тианские государи ведут менее замкнутый образ жизни, менее от­делены от своих подданных, а следовательно, и сами в большей степени являются людьми; они более расположены к тому, чтобы предписывать себе законы, и более способны сознавать, что не все

для них возможно.

Между тем, как магометанские государи беспрестанно сеют во­круг себя смерть и сами погибают насильственной смертью, у хрис­тиан религия делает государей менее боязливыми, а следователь­но, и менее жестокими. Государь полагается на своих подданных, а подданные — на своего государя. Это поразительно! Христиан­ская религия, имеющая, по-видимому, в виду лишь загробное бла­женство, устраивает наше счастье и в этой жизни.

Только христианская религия помешала деспотизму утвердиться в Эфиопии, несмотря на обширность этой империи и ее дурной климат, и водворила внутри Африки нравы Европы и ее законы. Наследный принц пользуется в Эфиопии правами государя и подает другим подданным пример любви и повиновения. Рядом же в Сеннааре мы видим, что дети государя согласно господству­ющим там магометанским обычаям содержатся взаперти и по смер­ти отца умерщвляются по распоряжению правительственного со­вета в интересах вступающего на престол нового государя.

Если мы обратим внимание, с одной стороны, на беспрестан­ные умерщвления греческих и римских государей и вождей, а с другой стороны — на истребление народов и городов теми же вож­дями, вспомним Тимура и Чингис-хана, опустошивших Азию, то

34

увидим, что мы обязаны христианству таким политическим пра­вом во внутреннем правлении и таким международным правом во время войны, за которые человеческая природа не может быть достаточно признательной.

Благодаря действующему у нас международному праву победи­тель оставляет побежденным народам такие великие блага, как жизнь, свободу, законы, имущество и всегда религию, если только сам не становится жертвой самообмана.

Можно показать, что отчужденность между народами Европы в настоящее время не превышает той розни, какая существовала в Римской империи после того, как она стала деспотическим и воен­ным государством, между ее народами и армиями, когда, с одной стороны, армии воевали между собою, а с другой — им отдавали города на разграбление, а земли — для захвата и дележа.

Следствия характера религии          •

христианской и магометанской

Основываясь только на одном сравнении характера христиан­ской и магометанской религии, следует без дальнейшего обсужде­ния принять первую и отвергнуть вторую, потому что гораздо оче­виднее, что религия должна смягчать нравы людей, чем то, что та или иная религия истинна.

Горе человечеству, когда религия дается завоевателем. Маго­метанская религия, которая говорит только о мече, продолжает внушать людям тот же дух истребления, который ее создал.

Достоин восхищения рассказ о Саббаконе, одном из царей-пастырей. Бог Фив явился ему в сновидении и приказал лишить жизни всех египетских жрецов. Саббакон рассудил, что боги не желают, чтобы он продолжал царствовать, потому что повелевают ему исполнить то, что всегда было так противно их воле, и удалил­ся в Эфиопию.                                                         ,

О том, что католическая религия               •

более согласуется с монархическим образом правления, а протестантская — с республиканским

В период своего возникновения и первоначального развития в государстве религия обыкновенно согласуется^ общим строем правления, потому что как те, кто ее принимает, так и те, кто ее вводит, не имеют иных представлений о гражданском порядке, кроме тех, которые господствуют в государстве, где они родились и выросли.

35

Когда два века тому назад христианскую религию постигло злополучное разделение на католическую и протестантскую, се­верные народы приняли протестантство, южные же остались ка­толиками.

Причина этому та, что у северных народов существует и всегда будет существовать дух независимости и свободы, несвойственный южанам; поэтому религия без видимого главы более соответствует духу независимости этого климата, чем та, которая имеет такого

главу.

В странах, где утвердилась протестантская религия, переворо­ты совершались также согласно с их политическим строем. Лютер, имевший на своей стороне могущественных государей, не мог бы заставить их признать церковный авторитет лица, не облеченного внешними преимуществами власти. Кальвин же, на стороне кото­рого находились жители республики или горожане, оттесненные на задний план в монархиях, легко мог обойтись без преимуществ и высших чинов.

Каждая из этих двух религий могла почитать себя наиболее совершенной: потому что кальвинистская более сообразовалась с тем, что говорил Иисус Христос, а лютеранская — с тем, как дей­ствовали апостолы.

Другой парадокс Бейля

Бейль, надругавшись над всеми религиями вообще, поносит и христианство; он осмеливается утверждать, будто истинные хрис­тиане не в состоянии основать жизнеспособное государство. По­чему же нет? Это были бы граждане, превосходно понимающие свои обязанности и прилагающие все старание, чтобы их выпол­нять; они бы отлично сознавали право естественной обороны; чем требовательнее относились бы они к своим религиозным обязан­ностям, тем лучше они помнили бы о своих обязанностях к отече­ству. Христианские начала, глубоко запечатленные в их сердцах, были бы несравненно действеннее ложной чести монархий, чело­веческих добродетелей республик и раболепного страха деспоти­ческих государств.

Удивительно, что приходится обвинять этого великого челове­ка в непонимании собственной религии, в неумении отличить порядок установления христианства от самого христианства и пред­писания евангелия от его советов. Когда законодатель вместо того, чтобы издавать законы, дает советы, это значит, что он понимает, что если бы его советы были облечены в форму законов, они про­тиворечили бы духу его законов. 36

О законах совершенства и религии             ^

Человеческие законы, обращающиеся к уму, должны давать предписания, а не советы. Религия, обращающаяся к сердцу, должна давать много советов и мало предписаний.

Когда, например, она дает правила не для хорошего, а для наи­лучшего, не для блага, а для совершенства, надо, чтобы это были советы, а не законы, потому что совершенство не касается всех людей или всех вещей. Кроме того, если это законы, то для того, чтобы заставить людей соблюдать их, потребуется бесконечное множество других законов. Безбрачие было советом христианства; когда его сделали законом для известной категории людей, воз­никла необходимость в постепенном издании новых законов, что­бы принудить людей к соблюдению этого закона. Законодатель утомил и самого себя, и общество, понуждая к исполнению таких предписаний, которые людьми, любящими совершенство, были бы исполнены как совет.                                    , . , , .

О секте стоиков                » '

Различные философские секты у древних можно рассматри­вать как своего рода религии. Между ними не было ни одной, правила которой были бы более достойны человека и более при­годны для воспитания добродетельных людей, чем школы стои­ков. Если бы я на минуту мог забыть, что я христианин, я бы признал уничтожение школы Зенона одним из величайших не­счастий, постигших человечество.

Эта секта впадала в преувеличение лишь в таких вещах, кото­рые требуют душевного величия: в презрении к наслаждениям и страданиям.

Она одна умела воспитывать истинных граждан; она одна со­здавала великих людей; она одна создавала великих императоров.

Оставьте на минуту в стороне истины откровения — и вы не найдете во всей природе ничего величественнее Антонинов. Даже сам Юлиан — да, Юлиан (эта невольная похвала не сделает меня, конечно, соучастником его отступничества) — после него не было государя, более достойного управлять людьми.

Видя одну тщету в богатстве, в человеческом величии, в скор­би, огорчениях и удовольствиях, стоики в то же время были погло­щены неустанной заботой о счастье людей и об исполнении своих общественных обязанностей. Казалось, они полагали, что этот свя­щенный дух, присутствие которого они чувствовали в себе, есть своего рода благое провидение, бодрствующее над человечеством.

37

Рожденные для общества, они считали своим уделом трудиться для него, и это было им тем менее в тягость, что награду они носили в самих себе. Находя все свое счастье в своей философии, они, казалось, могли увеличить его только счастьем других.

Об отношении силы религии к силе гражданских законов

Так как религия и гражданские законы должны главным обра­зом стремиться к тому, чтобы делать людей добрыми гражданами, то, следовательно, если первая уклоняется от этой цели, вторые должны к ней стремиться сильнее, и наоборот; другими словами, чем менее обуздывающей силы в религии, тем более должны обуз­дывать законы.

Так, в Японии, где господствующая религия почти не имеет догматов и не обещает ни рая, ни ада, законы, чтобы восполнить этот недостаток, отличаются крайней строгостью и соблюдаются с необыкновенной точностью.

Когда религия устанавливает догмат неизбежности человечес­ких поступков, законы должны быть строже и общественное уп­равление бдительнее обыкновенного, так как они должны опреде­лять поведение людей, которые без того легко поддаются природ­ным влечениям. Другое дело, когда религия устанавливает догмат свободы.

Когда религия осуждает то, что гражданские законы должны допускать, появляется опасность, как бы гражданские законы в свою очередь не допустили чего-нибудь такого, что религия долж­на осудить. Первое свидетельствует о недостатке гармонии и пра­вильности в представлениях, проявляющемся во втором.

Так, например, татары Чингис-хана, у которых считалось гре­хом и даже уголовным преступлением положить нож в огонь, опе­реться на бич, ударить лошадь уздечкой, разбить одну кость дру­гою, не считали грехом нарушить данное слово, похитить чужое имущество, оскорбить человека или убить его. Короче, законы, побуждающие видеть необходимое в том, что само по себе безраз­лично, имеют то неудобство, что побуждают видеть безразличное в том, что необходимо.

Жители Формозы верят в нечто вроде ада, в котором наказы­ваются лишь те, которые не ходили нагими в известное время года, носили полотняную одежду вместо шелковой, ловили устриц и в делах своих не советовались с пением птиц. Вместе с тем они не считают за грех пьянство и разврат; они даже верят, что распутст­во их детей приятно богам.

Если религия признает умершего праведником вследствие ка-

38

IP

, ких-либо случайных причин, она расточает без пользы сильней­шее из всех человеческих побуждений. Индусы уверены, что воды Ганга обладают освящающей силой; что люди, умершие на его берегах, избавлены от наказаний в будущей жизни и ведут сущест­вование, исполненное наслаждений. Поэтому из самых отдален­ных мест посылают урны с пеплом умерших, чтобы бросить их в Ганг. Что нужды в том, будет челойек жить добродетельно или нет, — был бы только прах его брошен в Ганг! Понятие о месте посмертных наград необходимо предполагает и понятие о месте посмертных наказаний; коль скоро можно рассчитывать на пер­вые без опасения вторых, гражданские законы теряют силу. Люди, вполне уверенные в посмертной награде, ускользают от законода­теля. В них слишком велико презрение к смерти. Чем может закон обуздать человека, который уверен, что величайшее из наказаний будет для него лишь минутой наступления блаженства!

'Т * -• -J .

О веротерпимости                       ' '

Мы говорим здесь с точки зрения политики, а не с точки зре­ния богословия, но и для богословов далеко не одно и то же — терпеть религию или одобрять ее.

Если законы государства находят нужным признать терпимы­ми многие религии, необходимо, чтобы они обязали эти последние соблюдать терпимость и по отношению друг к другу. Можно при­нять за общее правило, что религия, которую притесняют, в свою очередь обнаруживает склонность притеснять. Как только случай позволит ей освободиться от'притеснения, она нападает на рели­гию, которая ее притесняла, не как на религию, а как на тиранию.

Поэтому полезно, чтобы закон обязывал эти различные рели­гии не нарушать спокойствия не только государства, но и друг друга. Если гражданин ограничивается только тем, что не произ­водит волнения в государстве, он еще не удовлетворяет требова­ниям закона. Необходимо, чтобы он не нарушал спокойствия ни одного какого бы то ни было гражданина.

О божественных и человеческих законах

Не следует ни делать предметом постановлений божественно­го закона то, что относится к законам человеческим, ни решать посредством человеческого закона то, что подлежит законам бо­жественным.

Эти два рода законов отличаются один от другого своим про­исхождением, своей целью и своей природой.

.Ik                                                                                              39

Все согласны в том, что природа человеческих законов отлича­ется от природы религиозных законов. Это есть великий принцип, но он в свою очередь подчинен другим принципам, которые сле­дует определить.

1. Человеческим законам свойственно от природы подчинять­ся всем видоизменяющимся обстоятельствам действительности и следовать за всеми изменениями воли людей; напротив, свойство религиозных законов — никогда не изменяться. Постановления человеческих законов относятся к благу; установления религии — к высшему благу. Благо может иметь какую-то иную цель, потому что существует много различных благ; но высшее благо едино и, следовательно, изменяться не может. Законы можно изменять, потому что они признаются законами только тогда, когда они хо­роши; но установления религии всегда считаются наилучшими.

2. Есть государства, где законы ничего не значат и служат лишь выражением прихотливой и изменчивой воли государя. Если бы в таких государствах религиозные законы были однородны с чело­веческими законами, то они также не имели бы никакого значения. Между тем, для общества необходимо, чтобы существовало что-то постоянное; это постоянное и есть религия.

3. Сила религии покоится главным образом на вере в нее, а сила человеческих законов — на страхе перед ними. Древность существования благоприятствует религии; степень веры часто со­размеряется с отдаленностью предмета, в который мы верим, ибо наш ум при этом бывает свободен от побочных понятий той отда­ленной эпохи, которые могли бы противоречить нашим веровани­ям. Человеческим законам, напротив, дает преимущество новизна их происхождения. Она указывает на особое, живое внимание за­конодателя, направленное на то, чтобы добиться их исполнения.

4. ГРАЖДАНСКОЕ ИСПОВЕДАНИЕ ВЕРЫ:

ПОЧЕМУ ГОСУДАРСТВУ ВАЖНО, ЧТОБЫ КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН ИМЕЛ РЕЛИГИЮ?....

Ж.Ж. Руссо*

Сначала единственными царями у людей были боги и единст­венным правлением — теократическое. Люди рассуждали, как Ка­лигула, и тогда они рассуждали верно. Необходимо продолжитель-

* Руссо Ж.Ж. Об общественном договоре или начала политического права. М, 1906. Гл. VIII: Гражданская религия. С. 191—207.

40

ное изменение в нравах и мыслях, чтобы люди могли решиться признать господином себе подобного и льстить себя надеждою чувствовать себя хорошо.

Из того только, что во главе каждого политического общества ставили Бога, последовало, что было столько богов, сколько наро­дов. Два чуждых друг другу и почти всегда враждебных народа не могли долго признавать одного и того же господина; два войска, вступить в бой, не могли бы повиноваться одному начальнику. Таким образом, результатом национальных разделений явился политеизм, а оттуда теологическая и гражданская нетерпимость, которая оказывается естественно одинаковой, как будет сказано об этом ниже.

Если греки вообразили, что они находят своих богов у варвар­ских народов, то это было следствием другого фантастического представления, будто они — естественные властители этих наро­дов. Но в наши дни бывает смешно, когда нас хотят убедить в торжестве богов различных наций. Как будто Молох, Сатурн и Хронос — могли быть одним и тем же богом! Как будто Ваал фи­никийцев, Зевс греков и Юпитер римлян мог быть одним и тем же, как будто могло быть что-нибудь общее у созданных вообра­жением существ, носящих разные имена.

Если спросят, каким образом в язычестве, где каждое государ­ство имело свой культ и своих богов, не было религиозных войн, я отвечу, что по тому самому, что каждое государство, имея свой культ равно как и свое правление, совершенно не отличали своих богов от своих законов. Политическая война была также религи­озной; участки богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного народа не имел никакого права на другие наро­ды. Боги язычников не были ревнивы; они разделяли между собой владычество мира. Даже Моисей и еврейский народ склонялись к этой мысли, говоря о Боге Израиля. Они считали, правда, за ни­что богов хананеян, народа опального и осужденного на гибель, место которого они должны были занять; но посмотрите, как они выражались о божествах соседних народов, на которых им было запрещено нападать: «не должны ли вы законно владеть тем, что принадлежит Хамосу, вашему богу? — говорил Иефвай аммонитя-нам, — мы обладаем на тех же правах землями, которые наш Бог-победитель приобрел себе». В этом, нам кажется, ясно выразилось равенство между правами Хамоса и Бога Израиля.

Но когда евреи, подчинившиеся царям Вавилона, а потом ца­рям Сирии, упорно не хотели признавать никакого другого Бога, кроме своего, этот отказ, в котором видели целый бунт против победителя, навлек на них преследования, о которых читаем в

41

их истории и подобных которым мы не знаем в дохристианские времена.

Так как всякая религия была связана исключительно с закона­ми государства, которые ее предписали, то не существовало друго­го способа обратить народ в другую веру, как его поработить, и не было других миссионеров, кроме завоевателей; и так как принуж­дение менять культ было законом для побежденных, то нужно было сначала победить, и уж потом говорить об этом. Не люди воевали за богов — напротив, как у Гомера, боги воевали за людей; каж­дый просил победы у своего бога и платил за нее новыми храмами. Римляне, прежде чем занять какую-либо крепость, принуждали местных богов удалиться; и если они оставили тарентинцам их раздраженных богов, то это потому, что они считали этих богов подчиненными своим и от них зависящими. Они оставили побеж­денным их богов, как оставили им их законы. Венец Юпитеру Капитаолийскому было часто единственною данью, которую они требовали.

Наконец, когда римляне распространили вместе со своим вла­дычеством свой культ и своих богов, то так как при этом они часто принимали богов побежденных народов в сонм своих собствен­ных, предоставляя право гражданства покоренным богам, как предо­ставляли его покоренным народам, — у народов этой громадной империи незаметно оказалось множество богов и культов, почти одинаковых везде, и вот каким образом язычество стало в извест­ном тогда мире, одной и тою же религией.

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!