Глаза его сверкнули и он схватился за эфес...» 12 страница

       На форту № 3, чтобы выжить японцев из занятого ими кофра, решили набить потерну соломой и, заложив выход в убежище, зажечь ее; дым, ища выхода, должен был наполнить кофр и выкурить японцев. Так и слу­чилось, но японцы сейчас же воспользовались этой иде­ей и стали выкуривать нас, но не безвредным дымом, а мышьяковистыми газами. Вследствие этого мы потеря­ли часть потерни, но зато энергично защищали часть, оставшуюся у нас, так что борьба в этой подземной галерее продолжалась больше двух месяцев. Подобная же борьба происходила в подземной галерее на укреплении № 3 и на форту № 2.

       Это были первые в истории войны образцы приме­нения простых и ядовитых газов. Подробно эта герои­ческая борьба описана мною в моих книгах, посвящен­ных обороне Порт-Артура.

       На соседнем форту № 2 происходила еще более ге­роическая борьба на поверхности дворика форта и в его рвах.

       Овладев кофром на форту № 3, японцы пытались перейти ров и атаковать бруствер форта, но все их по­пытки были отражены; тогда оставалась только мин­ная война, к которой они и прибегли, направив три га­лереи под бруствер форта и выводя их под дном рва. Работа эта очень медленная и кончилась только в се­редине декабря.

 

 

Глава III

 

СМЕРТЬ ГЕН. КОНДРАТЕНКО

 

       В памяти моей сохранился один эпизод, имевший для крепости громадное значение. Это — смерть генера­ла Р. И. Кондратенко, происшедшая 2 декабря 1905 г. на форту № 2.

{130} Впечатление, произведенное на всех, без исключе­ния, доблестных и верных долгу защитников, было ужас­но. В крепости не было ни одного офицера, ни солдата, ни матроса, ни жителя города, которые не знали бы его деятельности. Мне редко приходилось встречать людей, до такой степени привлекавших к себе всеобщие симпа­тии. Причиной этого было то, что в нем сочетались иск­реннее и сердечное отношение к другим, ровный и спо­койный характер; большая благожелательность в отно­шении всех, кто к нему обращался с какой-либо просьбой, совершенное отсутствие честолюбия; большая личная храбрость, и наряду с этим большая скромность; большой такт в обращении с равными и подчиненными; сдержанность и полное отсутствие вспыльчивости; глу­бокое понимание долга перед Родиной и неутомимость в выполнении его; сохранение полного спокойствия в раз­гаре боя и совершенное пренебрежение опасностью.

       Вот те характерные черты, что я отметил при моих с ним встречах и разговорах во многих случаях. Глав­ное в нем — была его большая доброта в отношении других: он всегда охотнее прощал, чем порицал, и каж­дый, в чем-либо виноватый, но не услышавший от него упрека или порицания, глубоко оценивал его такт, чув­ствовал свою вину еще больше, еще глубже, а к нему проникался еще большим уважением.

       Офицеры видели в нем замечательного во всех от­ношениях начальника, служившего им образцом в вы­полнении всех обязанностей в бою, вне боя и в отноше­нии других. У многих являлось желание подражать ему и все без исключения проникались к нему чувством безграничного уважения и преданности. Я думаю, что в крепости не было ни одного офицера, который хоть на минуту замедлил бы выполнение отданного генералом Кондратенко приказа, так все были проникнуты созна­нием целесообразности приказа.

       Солдаты, прежде всего, ценили в нем большого на­чальника, снисходившего к ним и лично знавшего мно­гих из них, не видевшего в них лишь нижних чинов, обязанных исполнять его волю без рассуждений, а лю­дей, преследующих одну с ним цель — служить Родине, {131} и лишь нуждающихся в его личном примере и ласковом одобрении, чтобы совершить подвиг.

       Никогда не забуду одну картину на Зеленых Горах: Кондратенко приказал контратаку. С большим подъемом бросились вперед все части. С одной ротой шел сам генерал; пришлось взбираться по подъему, все устали и генерал тоже. Приказал остановиться, лечь всем вокруг него, да поближе к нему, приказал курить; отдохнули, вскочил генерал, бросился снова вперед и все, как один, за ним.

       Легко понять, что чувствовали к нему люди, обык­новенно видевшие генералов лишь издали и слышавшие от них лишь сердитый окрик, или ругань, но никогда ни ласки, ни доброго обхождения. Это были просто на­чальники, от которых часто зависела судьба и жизнь солдата и которых все боялись и сторонились. В отно­шении Кондратенко этого не было, и поэтому все счи­тали его не начальником, могущим засадить под арест или поставить под ружье кого угодно, но ясно сознавали, что этот не прибегнет ни к тому, ни к другому без крайней необходимости. Они радостно улыбались, слушая его приказ, и с полным самозабвением спешили за ним, когда он вел их в бой; и тогда в душах их уже создавался тот ореол славы героя и тот нерукотворный памятник, который существовал уже тогда, когда вне Порт-Артура еще никто не знал генерала Кондратен­ко и еще не считал его героем.

       При таком отношении к нему со стороны гарнизо­на крепости не мудрено, что в нем все видели ту несо­крушимую базу, на которой покоилась оборона. Никто не мог представить себе, что он может умереть, и по­этому никто не представлял себе Порт-Артура без Кондратенко. В нем было всё: душа, ум, воля, неутомимость, энергия, всё, что нужно было для существования кре­пости. И когда вдруг, мгновенно, умер он, исчезло с ним и всё, на чем держалась крепость, и она пала.

       И едва совершилась трагедия на форту № 2, едва разнеслась об этом весть по крепости, все поняли, что затем последует.

       Тогда началась агония крепости, настали ее {132} последние дни. Это длилось только две недели. Со мной лич­но в течение этого времени произошло следующее: я заменил подполковника Рашевского в объединении дей­ствий участков инженеров Восточного фронта.

       На всех фронтах японские минные работы уже зна­чительно подвинулись вперед, и наши контрмины лишь с большим трудом боролись с ними, вследствие недо­статка инструментов и специалистов минеров.

       Наиболее угрожающего положения для нас достиг­ли японские минные работы на форту № 2; в первые дни декабря голова японских галерей уже достигла брустверов форта. Многочисленные японские батареи не переставали бомбардировать порт, разрушая его всё больше и больше. В предвидении неизбежного взрыва бруствера и штурма форта, который за ним последует, гарнизон соорудил из обломков посредине форта вто­рую линию обороны.

       В 2 часа пополудни 4/17 декабря японцы к обыч­ному обстрелу фронта присоединили сосредоточенный по нем огонь 11-дюймовых гаубиц. Взрывом одного сна­ряда, упавшего у входа в офицерский каземат, было ра­нено три офицера; три других снаряда упали на кухню и довершили ее разрушение; затем был контужен ко­мендант форта капитан Мицкунас и ранено 15 солдат.

           

Капитан Кроун, бывший ранее комендантом форта и раненный 2 дня назад, немедленно прибыл из госпи­таля и занял место коменданта. Вечером генерал Фок, назначенный приказом ген. Стесселя начальником су­хопутной обороны крепости, желая знать положение минных работ противника и наших, особенно на форту № 2, вызвал меня к себе на квартиру для доклада. Я изложил ему положение вещей, равно как и те меры, которые, по моему мнению, надлежало принять немед­ленно. Считая, что головы японских галерей уже про­никли под бруствер и можно было ожидать с часу на час их взрыв с последующим обвалом бруствера, я на­ходил, что мы можем остановить их дальнейшее дви­жение только заложив на бруствер два булевых колод­ца и взорвав их немедленно. Я считал необходимым {133} прибегнуть к этой мере на основании следующих со­ображений:

       1) Этот взрыв не вызовет паники в гарнизоне и предупредит взрыв горнов противника.

       2) Если противник услышит нашу работу, он дол­жен будет немедленно взорвать свои горны, но так как мы будет их ждать, то не будем захвачены врасплох со всеми неприятными последствиями.

       Я просил для этого соответствующего приказа На­чальника обороны, но генерал Фок, выслушав меня, не принял решения и ответил только словами: «Несомненно, это прославило бы нашего минера».

       Я отлично понимал, что нам необходимо взять ини­циативу в минной войне в свои руки, чтобы лишить японцев возможности подготовить штурм, но вследствие неприязненных отношений с Начальником обороны, не считал возможным действовать без приказа, и поэтому явился к генералу Горбатовскому, Начальнику Восточ­ного фронта, и доложил ему мои соображения. Однако, генерал Горбатовский не пожелал принять решения без совета с Начальником инженеров крепости полковником Григоренко. Вследствие этого, вечером, того же 4-го декабря, в блиндаже генерала Горбатовского состоялся совет, был принят мой план действий и решено на дру­гой день, 5 декабря, заложить и взорвать булевые ко­лодцы. Однако, противник предупредил нас, и на дру­гой день взорвал свои горны, а затем произвел штурм форта и овладел им.

Генерал-Лейтенант

А. В. фон-Шварц

 

 

{135}

 

ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО

 

       Назначенный, после гибели «Петропавловска» в Штаб крепости для технической связи с флотом, я на­чал, естественно, с моего представления Начальнику обо­роны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артил­лерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Шта­ба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник - LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечат­ление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время во­енного совещания в столовой, полной штаб-офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондра­тенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совер­шенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:

       — Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. По­дождите немного, мы скоро кончим.

{136} По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) гене­ралом и мною, неизвестным ему совсем молодым офице­ром. Я был к тому же весьма моложав и в штабе кре­пости старые офицеры прозвали меня «лейтенант Мич­ман».

       Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:

       — Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.

       На мой ответ, что я из морской семьи, что со сто­роны личных отношений с командным составом не бу­дет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хо­тят, — Кондратенко ответил:

       — Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем-нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди — будь это рота или даже ба­тальон, — саперные инструменты, перевозочные сред­ства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с рекви­зициями.

       Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутрен­ний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.

       Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:

       — По приказанию генерала Кондратенко... и никогда не только не встретил ни малейшего возра­жения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с от­рывными листами и карандаш были единственными {137} канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.

       Мне пришлось затем обратиться к генералу за ука­заниями или советом не более 5-6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очаро­вания и с новым приливом энергии.

       Скажу, что начальник его штаба подполковник Ге­нерального Штаба Науменко, со своими умными, серьез­ными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила да­леко за пределы его официальной власти.

Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем несколь­ких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и об­ширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и прояв­лял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.

       Только один раз — и то случайно — мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, — где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими ку­старниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой «Цейс» я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и бес­порядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется {138} знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и про­двигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики «ура». Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.

Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

 

 

{1 39 }

 

АДМИРАЛ МАКАРОВ

 

       Было это зимой 1885-86 гг. Макаров, получивший в командование «Витязь», приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Ар­тиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики манев­рирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрель­бе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско-японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми бы­ли немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).

       Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловы­ми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два боль­ших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фи­гура отца на вертящемся табурете, что-то рассказы­вающего и по временам водящего по экрану бамбуко­вой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на ог­ромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гу­вернантки через полуоткрытую дверь.

       Что меня зачаровывало, это не борода — в те вре­мена бороды процветали, — не Георгий, но золотые ак­сельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блес­ком под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом — глаза, спокойные, проницательные, источни­ки магического излучения; взгляд их, как конус света {140} волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо перено­силось в какой-то неведомый и легкий мир.

       Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завт­ракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опу­стился призрак бесчестия, который необъяснимо пресле­довал меня долгие годы.

       Помню, как разговор зашел однажды о полуброне­носном крейсере «Адмирал Нахимов». На вопрос Мака­рова, что отец думает о его постройке, последний от­ветил, что наконец-то нашелся человек, убедивший ми­нистра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с ли­нейными батареями. В моем полудремотном воображе­нии слово «тип», которого я, конечно, не понял, оли­цетворялось в приземистую башню, подобную шахмат­ной туре, на верхнем ободе которой написано «Адмирал Нахимов». Тура обвита толстой, непрерывно развивав­шейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем «тип» странным образом делался толще и толще. Нако­нец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл «башенного типа» (связанного с именем Нахимова), превращавше­гося постепенно в будущий... дредноут. Эти изображе­ния до сих пор сохранились в моей памяти.

       «Нахимов» долго оставался единственным предста­вителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых «Рюрика», «Рос­сии», «Громобоя», или уязвимых и столь же нелепых монстров: «Победа», «Ослябя», «Пересвет».

       Русский флот превратился в японской войне в бо­гатейшую коллекцию образцов. Неудобство было толь­ко в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, {141} маневрировать совместно, чтобы использовать всё могу­щество их артиллерии.

       Не помню, чем был занят в начале похода, но ока­зался, естественно, на мостике при приближении момен­та начала эволюции. Мы где-то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.

       Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интер­валы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, ка­тятся куда-то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая кар­тина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически дви­гаться, являя подобие какой-то фантастической кару­сели.

---

Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!