Русь против нордического рейха 14 страница
Духовно-политический смысл Первой мировой войны заключался в том, что она ликвидировала остатки христианской государственности в Европе. Были уничтожены крупнейшие континентальные империи – Российская, Германская, Австро-Венгерская, а заодно и мусульманская Османская. По сути, их спровоцировали убить друг друга. К власти в старой Европе пришли в основном масонские ложи – «буржуазные республиканцы, рядящиеся в мистические одежды» (Т.Манн). Официальный масонский титул г. Керенского, например, звучал как «Генеральный секретарь Верховного совета» ложи. Даже младотурки руководились теми же идеями. Остались, конечно, декоративные монархии вроде голландской или шведской, но реальной сверхдержавой в результате Первой мировой явился глобальный финансовый интернационал в псевдогосударственной оболочке США.
А что в России? Русский двадцатый век начался, как известно, с японской войны и революции 1905 года. Либералы и японцы действовали в одном направлении -- воевали против православной Империи. Именно тогда многолетняя либерально-революционная пропаганда -- от Радищева до анархистов -- дала свои плоды: забастовки, убийства жандармов, восстания на флоте, бунты инородцев. Модернисты были последовательны: журнал «Золотое руно» вышел в 1905 году в стилизованной японской обложке. Революцию 1905 года не дал довести до конца простой русский народ, благословленный на это св. Иоанном Кронштадтским. В то же время «прогрессивное общество» рукоплескало террористам и посылало поздравления с победой в войне японскому императору...
|
|
|
Главная русская трагедия ХХ века – это февраль 1917 года. В сущности, февральская революция была хорошо срежиссированным «информационным» переворотом, которому был нужен только повод. На это и рассчитывали те, кто войну провоцировал. Прав был Лермонтов: «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадёт». На протяжении всех 304 лет своего существования династия Романовых вела борьбу за православное царство на Руси. Об опасности большой войны как «спусковом крючке» революции предупреждали императора Николая Александровича такие разные люди, как, например, бывший министр внутренних дел П.Н.Дурново или Григорий Распутин. Но вошедший в силу российский атеистический либерализм жаждал своей цивилизационной войны не меньше, чем тевтонский милитаризм – войны национальной. Внутренние и внешние противники русской монархии нашли друг друга в лице левых западников – интернационал-коммунистов, желавших поражения собственному правительству.
Если бы царская Россия сохранила набранную в начале ХХ века экономическую динамику, она, как подсчитано специалистами, к 40-м годам ХХ века вышла бы на первое место в Европе (или даже в мире) по уровню своего хозяйственного и технологического развития. И до Москвы и Волги немцы в Первую мировую не дошли – бои шли в Галиции и Польше. До победы над Германией в марте семнадцатого оставалось совсем немного. Но Бог судил иначе, и мученик Николай причислен теперь к лику святых вместе со всем своим зверски убитым семейством.
|
|
|
Как и следовало ожидать , з а девять месяцев демократической власти, к октябрю 1917 года Россия была доведена до полного развала. После падения монархии Милюков, Керенский и К. попытались слепить умеренную парламентскую республику из распадающейся Евразии - но их власть на глазах сужалась, как шагреневая кожа. Уж на что ненавидел большевиков Иван Бунин, доходя в «Окаянных днях» до социального расизма («белая» русофобия), однако даже он указал настоящих виновников русской трагедии февраля 1917 года - тех самых деятелей «прогрессивного блока» в широком смысле слова, которые много лет раскачивали в разные стороны корабль Российской Империи. Начали эту «раскачку» планировавшие цареубийство декабристы, продолжили «шестидесятники», поклонявшиеся дарвиновской обезьяне, а закончили респектабельные думцы -- либералы и националисты. Принимать отречение царя отправились октябрист Гучков и националист Шульгин – в высшей степени символическая пара.
|
|
|
Разрушив традиционную и успешную для России монархическую государственность, интеллигентская власть оказалась полностью несостоятельной -- одинаково в военном, экономическом и особенно в идейном плане. Либеральные утопии о правовом государстве в стиле французской республики в стране, привыкшей жить по вере и присяге, свидетельствовали прежде всего о непереходимой пропасти между «белой» и «черной» костью в России, между её «мозгом» (во многом, к сожалению, импортированном из европейских университетов) и всем остальным составом нации. Вот характерные слова бывшего царского генерала -- персонажа философского полилога С.Н. Булгакова «На пиру богов»: «Россия есть царство или же её вообще нет. Этому достаточно научило нас Смутное время. Этого не понимали только самодовольные «вожди» (интеллигенты-либералы - А.К.), которые самоуверенно расположились после февраля в министерских креслах, как у себя дома. Но пришли другие люди, менее хитроумные (большевики - А.К.), и без церемонии сказали: позвольте вам выйти вон. Ну, иных и помяли при этом - без этого перевороты не обходятся. А я вам скажу - и отлично сделали. Уж очень отвратительна одна эта мысль об «окадеченной», конституционно-демократической России. Нет, уж лучше большевики «style russe», сарынь на кичку! Да из этого ещё может и толк выйти, им за один разгон Учредительного собрания, этой пошлости всероссийской, памятник поставить надо. А вот из мертвой хватки господ кадетов России живою не выбраться б!». Что верно, то верно.
|
|
|
Белый венчик
Однажды на конференции «Ильинские чтения» мы поспорили с моим другом Николаем Симаковым о советской власти. Я в некотором роде её защищал, он категорически отвергал. И присутствующие на конференции тоже разделились примерно поровну. Поистине, покой нам только снится.
Советская власть в России сложна по происхождению. Конечно, интернационал-коммунистическая «ленинско-троцкистская гвардия» -- это настоящие демоны революции (красная русофобия). Ленинизм-троцкизм был одним из ранних вариантов глобализации, в котором России отводилась роль запального заряда для мирового взрыва и последующего овладения ключевыми позициями в международной экономике и политике. Это была стратегия части мировой элиты с мощным еврейским компонентом.
Вместе с тем, нравится это кому-либо или нет, именно большевики собрали рухнувшую Россию почти в прежних имперских границах. Вопреки собственному презрению к русской традиции, Ленин и Троцкий ввели «отчалившую» Русь в жесткие дисциплинарные берега, выиграв Гражданскую войну. Это, что называется, медицинский факт. Кстати, на стороне красных царских офицеров и генералов воевало немногим меньше, чем за белых.
Наша христианская история не кончилась с Петром. Не кончилась она и с Лениным. Петербург в качестве имперской столицы понес на себе драгоценную чашу православной цивилизации, и еще неизвестно, кому в этом плане пришлось труднее — Москве ли с ее открытым исповеданием вселенского призвания (Новый Иерусалим — Третий Рим) или Петербургу с его «тайным» христианством и откровенным неоязычеством (прежде всего протестантского типа). Во всяком случае, именно так следует понимать «азиатский соблазн» Москвы и «европейский соблазн» Петербурга. Если Москва победила Восток на Куликовом поле и державно оформила русское православное Царство, то Петербургу пришлось сразиться с иным противником — Европой, которой в отличие от татар нужна была прежде всего православная душа. От Чаадаева до Леонтьева, от Пушкина до Соловьева Русь только и делала, что восстанавливала себя после очередного — военного или умственного, поэтического или мистического — соприкосновения с романо-германской «страной святых чудес». Так проступают перед нами пути, приведшие к революции 1917 г., — в религиозном, культурно-политическом и собственно человеческом измерениях.
Большевики, как известно, были революционным марксистами («марксидами», как называл их Герцен). Здесь, конечно, не место выяснять происхождение этого учения, его связи с религиозными и светскими идеологемами второй половины XIX в. Отмечу только, вслед за Киреевским и Тютчевым, что революцией в подлинном смысле на Западе следует называть процесс культурно-исторический апостасии (модернизации), т. е. отхода человека от Бога. Революционно-политическое и экономическое учение марксизма есть только вершина айсберга, в основании которого лежит антропоцентрический проект безбожной цивилизации, полагающей смысл человеческого (личного и общественного) бытия в земном процветании, а не в спасении души. Как раз в качестве «последней правды буржуазности» рассматривали социализм Соловьев и Леонтьев, Достоевский и Федоров, Бердяев и Булгаков. Был, правда, в марксизме и иной, неевропейский элемент — еврейский хилиазм, учение о телесном рае, «молочных реках в кисельных берегах». Пророческий облик «научного коммунизма», вся его «прометеевская» мифология есть отсвет его ветхозаветного — в конечном счете — происхождения (см. об этом работу С. Н. Булгакова «Карл Маркс как религиозный тип»), хотя сам Маркс относился к европейскому вопросу сугубо экономически. Как бы то ни было, в учении Маркса и Энгельса сошлись судьбоносные для западного — а впоследствии и для русского — мира энергии: призрак коммунизма бродил по Европе в поисках уязвимого места...
Совсем другой вопрос — каково было понимание коммунизма в России. Выше я уже отметил, что даже «мракобес» Леонтьев присматривался к коммунизму, видел в нем намек на «новое средневековье», хотя и высказывался недвусмысленно о том, что социалистов надо казнить. Прошли через социалистическую школу Достоевский и Данилевский (последний был осужден вместе с Достоевским по делу петрашевцев и провел 100 дней в Петропавловской крепости). Не более, чем утопического социалиста видел в Льве Толстой партийный вождь Ленин. Скромный библиотекарь румянцевского музея Николай Федоров проповедовал «общее дело», в финале которого человечество вместе со всеми воскрешенными предками должно спастись от новоязыческой буржуазии на другие планеты. Указанные имена я перечислил для того, чтобы подчеркнуть религиозно-эсхатологический характер переживания в России призывов коммунизма. Даже многие православные писатели и мыслители видели в учении о земном рае не столько отрицание Христа, сколько один из путей к нему. С самого зарождения революционной идеологии в России в ней искали столь дорогую для русского сердца правду, а не просто социальное благоустройство и благополучие. Стремились — пока что только в теории — не столько бедных сделать богатыми, сколько, наоборот, богатых опалить пламенем спасительного пожара...
Я не буду повторять здесь общеизвестные мыслительные ходы авторов сборника «Вехи» (1909), проследивших тайну превращения социал-прагматического европейского учения о благоустройстве земного бытия (т. е. фактически о приспособлении к греху как норме существования) в русскую — православную по истокам — мечту о мировом спасении. Достаточно назвать только два символических имени — Дмитрий Мережковский и Борис Савинков, первый из которых воплотил в слове революционную религию русской интеллигенции, а второй испытал ее на деле — пулей и динамитом...).
В своей книге 1937 г. «Истоки и смысл русского коммунизма» Н. А. Бердяев подробно рассмотрел трагическую диалектику «горного» и «дольного», истины и заблуждения в трудах Белинского и Добролюбова, Чернышевского и Писарева, Герцена и Бакунина, Михайловского и Ткачева... На всем протяжении петербургской истории России — не говоря уже о ее золотых временах — стремление жить «не так, как хочется, а так, как Бог велит» объединяло у нас славянофилов и западников, материалистов и идеалистов, монархистов и народников. Что же касается демократии, то в России в отличие от Запада она выступила не столько формой социально-политической организации частных интересов, сколько в национальном образе народопоклонства. В этом пункте объединились Герцен и Киреевский, Хомяков и Белинский, Толстой и Бакунин, Достоевский и Блок. От трактовки крестьянской общины как зародыша отечественного социализма через призывы к народному восстанию под руководством «критически мыслящих личностей» до культа матери-сырой земли и мужика-богоносца — все это входило в поле сознания (и еще больше подсознания) российского представительного слоя на правах, так сказать, его естественных элементов.
***
Пожалуй, наиболее поразительное — и символичное! — соединение несоединимого произошло в творчестве великого русского поэта начала ХХ столетия Александра Блока. Пушкин и Тютчев, Леонтьев и Соловьев как бы отождествились в поэзии и мысли этого рыцаря Прекрасной Дамы (Софии). Более того, в сознании — и мистическом сверхсознании — автора «На поле Куликовом» пришли в соприкосновение несущие энергии русской истории, начиная от «лика нерукотворного» Золотой Руси и кончая чаемой Новороссией, где товарища станут братьями... Обратимся к творческому наследию Александра Блока, заключающему в себе «матрицу» единства и противоположности русской идеи и русской революции...
Как известно, в январе 1918 г. Александр Блок дал ответ на анкету одной из петроградских газет: «Может ли интеллигенция работать с большевиками? — И может и обязана. Этой теме я на днях посвящу ряд фельетонов под заглавием «Россия и интеллигенция». Я политически безграмотен и не берусь судить о тактике соглашения между интеллигенцией и большевиками. Но по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное. Вне зависимости от личности, у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков. Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков — это символы интеллигенции».
Какой причудливый, хотя в определенном плане закономерный путь прошел певец Девы Радужных Ворот от своего первого сборника стихов 1904 года до поэмы «Двенадцать»! Его путь — это в известном смысле дорога серебряного века, пережившего за свои двести лет и отзвук Третьего Рима, и «новое средневековье», и «социалистический реализм». Еще был жив Лев Толстой, а уже Арцыбашев писал своего «Санина», еще В. Кандинский и К. Малевич только замышляли абстрактное искусство, а в Петербурге уже работали синематографы. Близкая к Блоку поэтесса Е. Ю. Кузьмина-Караваева вспоминала через много лет: «Непередаваем этот воздух 1910 г. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадничество — и чаяние новых катастроф. Мы жили среди огромной страны словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, — в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура — цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революция до революции, — так глубоко, бесповоротно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбывным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были последним актом трагедии разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная, пустынная, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками... Была только черная петербургская ночь. Удушье. Тоска не в ожидании рассвета, а тоска от убеждения, что никакого рассвета никогда больше не будет».
Как известно, Александр Блок разделял свою лирику — по господствующим в ней в разные периоды образам и настроениям — на три тома. В первый том вошли молитвенные стихи о Прекрасной Даме («подруге вечной»), во второй — произведения, так или иначе группирующиеся вокруг образа Незнакомки, наконец, в третий — стихотворные циклы, посвященные прежде всего России, Родине. Вместе с тем уже первая его книга включает в себя стихи, звучащие как предсказание:
— Все ли спокойно в народе?
— Нет, император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
Как бы ни было, для нас важно одно: в поэзии Блока, во всей его удивительной личности встретились друг с другом главные «действующие лица» его переходной эпохи. Силы эти — Россия, народ, интеллигенция, революция и «дух музыки». Оставив «дом» и повеселясь на «пире», Блок пришел в «мир», оказавшийся не каким-то отвлеченным миром вообще, а Русью с ее черными избами и белокаменными кремлями, где и невозможное возможно... Свидетельства этого — поэта «Двенадцать» и «Скифы» (1918), статьи того же периода об интеллигенции и революции, а также примыкающая к ним работа «Крушение гуманизма» (1919).
Не многие поняли его тогда. Как известно, бывшие друзья Блока упрекали его в 1918 г. в безответственности, в чистом лиризме, в кощунственном подходе к истории с мерками «музыкальности» (З. Гиппиус). Даже ближайший соратник по символизму Андрей Белый писал ему в марте 1918 г.: «Кое-чему из Твоих фельетонов в «Знамени труда» и не сочувствую, но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим». Попытаемся вкратце воспроизвести ход мыслей Блока в этот решающий (и последний) период его творчества, ибо он впрямую относится к теме настоящего раздела — русской идее и русской революции.
Свой путь к признанию революционной России Блок ретроспективно начинал с критики индивидуалистического гуманизма, относя его зарождение к исходу средних веков, к движению Ренессанса. Это движение, под знаком которого развивалась Европа с половины XIV до половины XVIII веков, объединяло поначалу науку, искусство и человека в духе музыки. Блок специально не расшифровывает этот образ, он его символизирует именами Петрарки и Боккачио. Эразма и Гуттена, Монтеня и Томаса Мора... Правда, уже барокко, по мнению Блока, может считаться стилем, соответствующим периодам искусства, клонящимся к старости. Настоящий же кризис гуманизма (модерна, как я предпочитаю выражаться) начинается, с точки зрения Блока, на перевале от XVIII к XIX столетию: в области социальной он обозначен французской революцией, в области художественной — творчеством Гете и Шиллера, Гейне и Вагнера. Каждое по-своему, эти огромные явления социально-исторической и культурной жизни Европы говорят о том, что «на арене европейской истории появилась новая движущая сила — не личность, а масса». Блок особо подчеркивает, что именно массы в XIX—XX веках делаются «локомотивами истории» и, следовательно, носителями подлинной культуры, в то время как индивидуалистический гуманизм мельчает, постепенно превращается в кантианство, позитивизм и в конце концов полностью вырождается в безмузыкальную цивилизацию собственников, сидящих «каждый в своем углу». В этой связи Блок перечисляет наиболее очевидные признаки цивилизации, среди которых он называет разрыв между богатыми и бедными, страсть к наживе и спекуляции, биржевую игру, утрату равновесия между человеком и природой, между жизнью и искусством, между наукой и музыкой, между отдельными науками и художествами как таковыми. После всего сказанного представляется вполне закономерной мысль Блока о том, что «цивилизовать массу не только невозможно, но и не нужно. Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди — варваров или наоборот, так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность: в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы». Во всяком случае к началу XX века человечество пришло в движение, оно проснулось от векового сна цивилизации, оно готово положить начало новой человеческой «породе». Особенно очевиден этот процесс в России, где, по мнению Блока, почти не сохранилось исторических воспоминаний, где носится ветер по широкой равнине, порождая те самые музыкальные звуки нашей жестокой природы, которые всегда звенели в ушах у Гоголя, Толстого, Достоевского. «Цель движения — уже не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист; он, и только он будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество».
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 65; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!