Русь против нордического рейха 12 страница
Как видим, у Леонтьева, по существу, сходятся коренные мировоззренческие линии Пушкина и Киреевского, Данилевского и Тютчева. Даже с Чаадаевым у него есть общая точка — жгучий интерес к Европе, только с обратным знаком. Чаадаев восхищался Европой, Леонтьев проклинал ее, но оба они были русскими людьми, создававшими собственный религиозный миф о Западе — «стране святых чудес». В подобной двойственности, антиномичности русского сознания по отношению к Европе и проявился особенно ярко серебряный характер петербургской истории России: оставаясь самой собой (т. е. не будучи ни Востоком, ни Западом, а именно Россией), она впустила Запад и Восток в себя, встретилась с ними, так сказать у себя дома...
Если говорить о формальном влиянии, что наибольшее воздействие на образ мыслей Леонтьева оказал Данилевский, а также Герцен (своими статьями о мещанстве как последнем слове европейской цивилизации). Для Леонтьева как аристократа-эстета непреносима картина всеобщего смешения и упрощения жизни под властью буржуазно-демократической черни. В начале этой главы я уже приводил необычайно выразительную леонтьевскую цитату на этот счет: «Не ужасно и не обидно было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?» Здесь Леонтьев очень близок Достоевскому в обличении современного Ваала с его «мабишь» и «брибри». Но есть и различия; Леонтьеву нужна прежде всего человеческая (в том числе социальная) красота, ради которой он готов пожертвовать почти всем. В этом пункте мы, несомненно, встречаемся у него с абсолютизацией формы (деспотизмом формы, как говорит он сам) — опять-таки по примеру старообрядческой Москвы. В известном отношении можно сказать, что Леонтьев — это русский старообрядец, волею судеб заброшенный куда-нибудь в Лондон или на Елисейские поля. Красота православия вошла у него в противодействие с ядром новоевропейского индивидуализма и декадентства: «цветущая сложность» классики встретилась с «вторичным упрощением» заката Европы.
|
|
|
Однако не в этой циклической схеме развития мировых цивилизаций заключается ядро леонтьевской мысли. Как раз напротив — его мысленные стрелы направлены против этого закона. Как человек, гражданин и писатель, он делал все, что мог, чтобы нарушить этот закон — по крайней мере для России. В отличие от старших славянофилов он видел, что Святая Русь уже находится в смертельных объятиях «либерально-эгалитарного прогресса»: «Революция, ассимиляция, эгалитарно-либеральный прогресс — все это для меня разные названия одного и того же процесса. Этот процесс, если он не приостановится и не возбудит наконец крайностями своими глубочайшего себе противодействия, должен рано или поздно не только разрушить все ныне существующие особые ортодоксии, особенные культуры и отдельные государства — но, вероятно, даже уничтожит и само человечество на земле, предварительно сливши, смешавши его в более или менее однородную, более или менее однообразную социальную единицу. В однообразии — смерть». Интересно, что сказал бы Константин Николаевич, если бы увидел современный мир (от Бостона до Калькутты), одетый в одинаковые джинсы и сидящий в единой Сети.
|
|
|
Но что же надеялся Леонтьев противопоставить угрозе «среднего европейца как идеала и орудия всемирного разрушения»? Как философ и культуролог, Леонтьев обладал жестким характером словодействия, т. е. называл вещи их именами. Если идеалом христианской жизни провозглашается святость, а не комфорт, то не надо и жить в соответствии с идеалом, а не юлить перед Творцом. «Христианские святые были и при турках, а при бельгийской конституции не будет и преподобных», — вот одновременная тревога Леонтьева и его ответ на вопрос «что делать?» Если все будет идти так, как идет, то европейская цивилизация быстро придет к концу, к духовной смерти, хотя внешне будет казаться, что она процветает — таково пророчество этого «уединенного мыслителя». «Всякая эгалитарная реформа; всякое уравнение прав; всякое слишком далеко простертое и неразборчивое заимствование у передовых и демократических наций нашего времени; всякий международный съезд, даже и с весьма полезной ближайшей целью; всякая железная дорога и телеграфная нить, ускоряющая общение, движение (смешение) жизни — есть проявление революции, ибо служат космополитической ассимиляции, жертвуя ей всеми местными, сословными, юридическими, бытовыми и даже умственными оттенками». Как тут не вспомнить Льва Толстого (которого Леонтьев превозносил как романиста и презирал как проповедника), спрашивавшего примерно в те годы: железные дороги — чтобы ездить куда? телеграф — чтобы передавать что?
|
|
|
Как я уже отметил, К. Н. Леонтьев в отличие от старших славянофилов не обожествлял Россию (правду сказать, и те видели ее грехи). Наряду с этим, в сочинениях Леонтьева содержится такая «программа» защиты Святой Руси (вопреки гибельному скольжению Запада), какая и не снилась его предшественникам. Конечно, устами Леонтьева глаголет опыт почти всего петербургского периода русской истории; более того, в его лице православный инок (т. е. человек иного пространства-времени) сталкивается с социально-политическими и культурными нормами буржуазного «полусвета». Я приведу сейчас обширную выписку из его работы «Над могилой Пазухина», в которой этот удивительный мыслитель предлагает свой план спасения Руси от антихриста путем соединения православной монархии с платоновским идеальным коммунизмом (заметим, что написаны эти строки за несколько месяцев до смерти, в 1891 г.): «Если стать на духовно-церковную точку зрения, если принять, что республика (в наше время, конечно) неизбежно, через равномерную и слишком большую личную свободу, ведет к безбожию, к торжеству антихристианских начал, ибо при этой форме правления нет уже никакой внешней силы, которая могла бы посредством множества разнообразных форм ограждения задерживать ход внутренней заразы, если вспомнить при этом о взглядах тех государственных людей и мыслителей, которые не верили в прочность монархий смешанных, бессословных, эгалитарных, то становится ясно, что и с точки зрения истинного христианства, духовно-церковного, именно в наше время неравномерность политическая (и даже отчасти гражданская) в высшей степени полезна и спасительна для самой личной веры.
|
|
|
Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста (т. е. того могущественного человека, который возьмет в свои руки все противохристианское движение) необходима сильная царская власть. Для того же, чтобы эта царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но — напротив того — необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного монархизма <...> Вот прямая и откровенная постановка государственного дела, без всяких лжегуманных жеманств <...>
Счастливо и не совсем еще дряхло то государство, где народные толпы еще могут терпеливо выносить неравноправность строя. Я даже готов сказать и наоборот: счастливо то государство, где народные толпы еще не смеют, где они не в силах уничтожить эту неравноправность, если бы и не желали ее терпеливо выносить.
Самой земной церкви, или, говоря прямее и точнее, самому спасению наибольшего числа христианских душ <...> — нужен могучий Царь, который в силах надолго задержать народные толпы на (неизбежном, впрочем) пути к безверию и разнородному своеверию. Чтобы этот царь, даже и непреднамеренно, положим, мог бы таким косвенным путем способствовать личному, загробному спасению многих душ, чтобы даже и в том случае, когда он, заботясь прямо лишь о силе земного христианского государства, мог этим самым косвенным действием увеличивать число избранных и для Небесного Царства <...>, ему необходима опора неравноправного общественного строя. И потому всякий, кто служит этой неравноправности здраво, т. е. в пределах возможного и доступного по обстоятельствам и духу времени, — тот, даже и не заботясь ничуть о спасении хотя бы моей или другой живой души христианской, а делая только свое, как бы сухое и практическое дело, служит бессознательно, но глубоко и этом спасению.
Но сила Божия и в немощах наших может проявиться!
И недостатки народа, и даже грубые пороки его могут пойти ему косвенно впрок, служа его исправлению, если только Господь от него не отступит скоро.
Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем народом — «богоносцев», от которого ждал так много наш пламенный народолюбец Достоевский, — он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен. Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность. Эти качества составляли его душевную красоту и делали его истинно великим и примерным народом. Чтобы продолжать быть и для нас самих с этой стороны примером, он должен быть сызнова и мудро стеснен в своей свободе, удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия. При меньшей свободе, при большей серьезности будет гораздо больше и того истинного достоинства и смирения, которое его так красит.
Иначе через какие-нибудь полвека (! — А. К.) не более, он из народа «богоносца» станет мало-помалу, и сам того не замечая, «народом-богоборцем», и даже скорее всякого другого народа, может быть. Ибо действительно он способен но всем доходить до крайностей... Евреи были гораздо более нас в свое время избранным народом, но они были тога одни во всем мире, веровавшие в Единого Бога, и, однако, они же распяли на кресте Христа, Сына Божия, когда он сошел к ним на землю.
Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатанного сословного строя нашего — русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения и — кто знает? — подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель новой веры, — и мы, неожиданно, лет через 100 каких-нибудь, из наших государственных недр, сперва бессловных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных — родим только самого антихриста <...>
Для замедления всеобщего уравнения и всеобщей анархии необходим могучий царь. Для того чтобы царь был силен, т. е. и страшен, и любим, — необходима прочность строя, меньшая переменчивость и подвижность его; необходима устойчивость психических навыков у миллионов подданных его. Для устойчивости этих психических навыков необходимы сословия и крепкие общины».
Как оценить приведенные мысли Константина Леонтьева? Во-первых, в полном согласии с православной верой он высшими достоинствами христианина признает терпение и смирение (а не своеволие и гордыню — люциферианские силы); во-вторых — опять-таки в полном согласии с учением святых отцов — страдание для него само по себе не есть зло, а, наоборот, путь к очищению и победе над грехом. Зло как таковое — это самоупоенная воля, направленная против Господа и заповедей Его, и вот как раз в таком направлении мировой (прежде всего западной) воли видел этот тайный монах огромную опасность для человечества. Подобно Платону, изгнавшему в свое время либералов (и прежде всего «свободных художников») из своего идеального государства, Леонтьев хотел охранить, удержать Русь на краю падения в пропасть — и для этого немного «подморозить» ее. Крепкие общины, устойчивые промежуточные слои между народом и царем — вот на что рассчитывал «византинист» Леонтьев и советовал для этого прибегнуть к своего рода «тройственному союзу» между самодержцем (носителем и защитником православия), его непосредственными слугами («стражами», проводниками монаршей идеи в жизнь) и простым народом. Если бы последние русские императоры тверже следовали его советам, возможно, мы не пережили бы трагедии 1917 г. Однако Бог судил иначе, не случайно Александра III — русского царя-богатыря — на смертном одре не смог отмолить даже такой заступник, как святой праведный Иоанн Кронштадский.
Подводя итог, скажу, что Константин Леонтьев мыслил Русь (и мир) в отчетливой эсхатологической перспективе. Петербургская Россия подошла в концу XIX века к жесткому выбору — либо со Христом, либо в бездну (и еще быстрее других, как справедливо предупреждал Леонтьев). Леонтьев предсказал антиномический, богоборческий предел апостасии на Руси в отличие от теплохладного Запада, для которого католичество и протестантизм сослужили неплохую амортизационную службу (смягчили, «инкультурировали» удар антихриста). Леонтьев предвидел, что революционный апокалипсис в России будет иметь характер катастрофы (от «богоношения» к сатанократии). Правда, он же подчеркнул, что эта катастрофа принесет мученический венец за Христа тем, что останется ему верен. Не будем сейчас придираться к частным недостаткам религиозно-философской позиции (обвинение Достоевского в «розовом христианстве» и т. п.), равно как и придавать слишком большое значение упрекам Леонтьеву со стороны таки разных авторов, как, например, о. Г. Флоровский или Н. А. Бердяев. И тот и другой согласно находили у Леонтьева разрыв со святоотеческой традицией, метафизический испуг. Я рискну утверждать, что Леонтьев просто дальше других русских мыслителей Х1Х века заглянул в будущее — и ужаснулся.
Предчувствие суда
Вслед за Константином Леонтьевым мы подошли к рубежу XIX и XX столетий. Отношения между Крестом, мечом и богатством в это время уже вполне определились для Запада — прикрываясь Крестом, Запад направил свои силы на службу золоту (земному материальному успеху) с помощью меча. Что касается России, то здесь все как бы зависело над обрывом — русская душа оставалась «нерешенной» вплоть до февраля 1917 г. Федор Тютчев, Федор Достоевский и Константин Леонтьев предупреждали Россию о близости роковых годин. Владимиру Сергеевичу Соловьеву выпала доля завершителя русской эсхатологии в ее теоретическом, собственно философском аспекте.
В учебной литературе принято делить творчество Соловьева на три периода: славянофильский, теократический и апокалипсический. Мне думается, что не следует так резко отделять указанные периоды друг от друга и тем противопоставлять «среднего» Соловьева Соловьеву «раннему» и «позднему». Суть дела заключается в том, что даже в эпоху резкой полемики с почвенниками (1880-е годы, время написания «Национального вопроса в России») Владимир Соловьев оставался православным мыслителем, задача которого заключалась в защите вселенского христианства, а вовсе не в подчинении Москвы Риму, царя — папе, как о том иногда пишут. Суровая оценка его деятельности со стороны таких людей, как К. П. Победоносцев, обусловлена расхождениями скорее политического, чем вероисповедного порядка. В своей написанной по-французски статье «Русская идея» (1888 г.) Соловьев совершенно четко говорит, что «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». И далее раскрывает эту думу Бога о России: «Не добро быть человеку единую. То же можно сказать и о всякой нации. Девятьсот лет тому назад мы были крещены Святым Владимиром во имя Животворящей Троицы, а не во имя бесплодного единства. Русская идея не может заключаться в отречении от нашего Крещения. Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, Церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ Божественной Троицы — вот в чем русская идея». Если и заслуживает Соловьев упрека, то в прямом, непосредственном перенесении Божественного порядка на порядок истории, — нет и не может быть таких средств на земле, которые бы соответствовали «окончательному осуществлению социальной троицы». Однако стремиться к этому надо — тут Соловьев прав...
Как известно, Владимир Соловьев начал свой духовный путь как последователь «старших» славянофилов. В работе «Три силы» (1877 г.) он ясно указывает на русскую задачу в мире — служить примиряющим, объединяющим началом единства и множественности, Востока и Запада, бесчеловечного бога и безбожного человека. Приведем отрывок из этой работы, где философ обосновывает место русской идеи среди иных мировых сил:
«Итак, третья сила, долженствующая дать человеческому развитию его безусловное содержание, может быть только откровением высшего Божественного мира, и те люди, тот народ, через который эта сила имеет проявиться, должен быть только посредником между человечеством и тем миром, свободным, сознательным орудием последнего. Такой народ не должен иметь никакой специальной ограниченной задачи, он не призван работать над формами и элементами человеческого существования, а только сообщить живую душу, дать жизнь и целость разорванному и омертвелому человечеству через соединение его с Вечным Божественным Началом. Такой народ не нуждается ни в каких особенных преимуществах, ни в каких специальных силах и внешних дарованиях, ибо он действует не от себя, осуществляет не свое. От народа-носителя третьей Божественной силы требуется только свобода от всякой ограниченности и односторонности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтоб он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с ее мелкими интересами, всецелая вера в положительную действительность высшего мира и покорное к нему отношение. А эти свойства несомненно принадлежат племенному характеру славянства, в особенности же национальному характеру русского народа. Но и исторические условия не позволяют нам искать другого носителя третьей силы вне славянства и его главного представителя — народа русского, ибо все остальные исторические народы находятся под преобладающей властью той или другой из двух первых исключительных сил: восточные народы — под властью первой, западные — под властью второй силы. Только славянство, и в особенности Россия, осталась свободною от этих двух низших потенций и, следовательно, может стать историческим проводником третьей. Между тем две первые силы совершили круг своего проявления и привели народы, им подвластные, к духовной смерти и разложению. Итак, повторяю, или это есть конец истории, или неизбежное обнаружение третьей всецелой силы, единственным носителем которой может быть только славянство, и русский народ.
Внешний образ раба, в котором находится наш народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях, не только не может служить возражением против ее призвания, но скорее подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство (Золото. — А. К.) и порядок (Меч. — А. К.) относительно ее не имеет никакого значения. Великое историческое призвание Росси, от которого только получают значение и ее ближайшие задачи, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова. Когда воля и ум людей вступят в действительное общение с вечно и истинно существующим, тогда только получат свое положительное значение и цену все частные формы и элементы жизни и знания — все они будут необходимыми органами или посредствами одного живого целого. Их противоречие и вражда, основанная на исключительном самоутверждении каждого, необходимо исчезнет, как только все вместе свободно подчинятся одному общему началу и средоточению.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!