Русь против нордического рейха 11 страница
Всё правильно говорит Макар Иванович, однако в жизни он – и прежде всего в жизни своей удивительной семьи – практически не участвует, а только «окормляет» её. И через несколько дней после своего «явления» в Петербурге умирает. Одно слово – странник. Есть несомненная закономерность в изображении «идеальных людей» у Достоевского: чем идеальнее, тем нежизненнее! Мы это уже видели в образе князя Мышкина, и ещё увидим на примере старца Зосимы и Алёши Карамазова. На фоне разворачивающейся драмы страстей и преступлений носителям света в романах Достоевского не остаётся ничего другого, как стоять в стороне, странствовать, монашествовать, умирать или сходить с ума. Через всё творчество великого писателя проходит эта таинственная несоизмеримость метафизического блага и земной жизни, точно они гости с разных планет, не имеющих между собой общего языка/кода. Как христианин, Достоевский стремился к описанию их роковой и жертвенной встречи, но, как «реалист в высшем смысле», не умел изобразить её иначе, чем в перспективе конца, перед лицом вечности, по касательной. Собственно, такая же неудача постигла и другого великого русского писателя – Гоголя – с его вторым томом «Мёртвых душ». Прав был Фёдор Михайлович: нет труднее задачи, чем изображение положительно прекрасного человека.
Святость против мира
О романе «Братья Карамазовы» написано столько, что трудно о нём говорить. Это действительно синтез творчества Достоевского, и не только его самого, но в значительной степени и всего русского и новоеропейского интеллектуально-художественного развития последних веков, начиная с эпохи так называемого Просвещения. Достаточно сказать, что о России в мире судят во многом по «Карамазовым» – как в хорошем, так в дурном. Даже автор фашистского «Мифа ХХ века» А.Розенберг советовал Гитлеру читать «Карамазовых», чтобы знать сильные и особенно слабые стороны противника. И Гитлер читал – правда, в результате русские войска уже третий раз за свою историю вошли в Берлин…
|
|
|
В «Братьях Карамазовых» Достоевским развёрнута целая религиозно-художественная мистерия России на фоне апостасийного мирового движения. Четыре брата Карамазовых (включая сюда их «тайного» родственника Смердякова) – это как бы четыре основных архетипа (менталитета) русской души, разорванной между Христом и его противником. Исследователи, начиная с Д. С. Лихачёва, соотносят характеры братьев с православным (Алёша), западническим (Иван), анархическим (Митя) и лакейским (Смердяков) типами сознания (см. об этом ниже). Петербургская – серебряная – Россия фактически разделилась внутри себя, а разделившееся царство, как известно, не устоит. Вечное испытание самой себя – вот что такое судьба России в этом мире, по Достоевскому.
|
|
|
В данной работе я не буду детально рассматривать сложную фабулу романа и анализировать типологию множества второстепенных и третьестепенных действующих лиц. Отмечу лишь, что в этом заключительном романе своей фундаментальной литературно-философской серии Достоевский проводит героев сквозь все уровни (слои) земного существования, от «метафизического шутовства» Фёдора Павловича Карамазова до мнимого преступления и настоящего суда над его старшим сыном Митей и от безумия (контактов с чёртом) его среднего сына Ивана (кстати, номинального автора легенды о великом инквизиторе) до возможной святости младшего – Алёши. Если добавить сюда, что действительное отцеубийство совершает побочный сын Фёдора Павловича Смердяков, – становится понятным поистине метаисторический – и метафизический – масштаб создания нашего национального гения, равного которому нет во всей мировой литературе. Если позволено такое сравнение, скажем, что «Карамазовы» символически объединяют в себе «Божественную комедию» Данте и «Человеческую комедию» Бальзака, то есть образно отождествляют антропологический и теологический планы развёртывания всемирной истории. Особенно это касается исследования путей зла – в «Карамазовых», как и всюду у Достоевского, это ключевая гностическая проблема.
|
|
|
Большинство действующих лиц «Карамазовых» утопает во всевозможных грехах – разврате, пьянстве, корыстолюбии, предательстве, безбожии, дилетантском либерализме, русофобском нигилизме. Появляются тут и известные нам по другим персонажам Достоевского «подпольные герои». Главным греховодником – настоящим «отцом греха» – выступает, конечно, Фёдор Павлович, злой и сентиментальный, как характеризует его автор, но прежде всего сладострастник (линия Свидригайлова – Ставрогина). Чего стоят одни его рассуждения о «мовешках»! Знаменитый русский философ и богослов Л. П. Карсавин даже специальную работу написал: «Фёдор Павлович Карамазов как теоретик любви». Правда, Фёдор Павлович не прочь поговорить о «божественном», однако свою философию формулирует ясно и прямо: «В рай твой, Алексей Фёдорович, я не хочу <…>, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой даже и неприлично, если даже там и есть он. По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, так и чёрт вас дери». Не уступает ему по низости его тайный сын и слуга Смердяков – отцеубийца, ненавистник России и апологет всяческого лакейства (впрочем, отвращение к России разделяет с ним и его батюшка: «А Россия свинство». Что касается других отпрысков отца семейства, то старший брат Дмитрий не только крадёт деньги своей невесты, но и предаёт её из-за «тигрицы» Грушеньки, попутно избивая в кровь родителя, а средний брат Иван выступает в романе учёным проповедником безбожия и, так сказать, философом отцеубийства. Даже «очаровательный бесёнок» Лиза Хохлакова, влюблённая в Алёшу девушка, позволяет себе такие признания: «Я иногда думаю, что это я сама распяла (мальчика. – А. К.). Он висит и стонет, а я сяду против него и стану ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?». Чем не «подпольный человек»?
|
|
|
Центральный женский персонаж – Аграфена Светлова, «в миру» просто Груша, бывшая содержанка престарелого купца и предмет убийственной страсти отца и сына Карамазовых. Достоевский не жалеет эпитетов относительно нежной мягкости движений и изгибов её «обильного мощного тела с широкими полными плечами и высокой, ещё совсем юношеской грудью». По своей литературной генеалогии она, несомненно, некое продолжение/перерождение Настасьи Филипповны из «Идиота», однако, в отличие от неё, Груша не погибает от ножа любящего/ненавидящего её Мити, а идет вслед за ним на каторгу, то есть добровольным страданием надеется очистить свою блудную «карму». Дай Бог, чтобы ей это удалось, хотя, по словам знающих её людей, она «продажная тварь», «обольстительница», «тигр», «шельма», «царица наглости», «знаток в человеках» и даже «царица всех инфернальниц» – «в своём роде восторг!». Если вспомнить при этом, что старец Зосима – носитель последней истины – прямо говорит в своей проповеди, что «нет и не может быть такого греха на земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся», то придётся признать, что главные герои романа тяжко грешат, но любящий духовник их всех прощает. Зосима кланяется в ноги будущему страданию Дмитрия, а атеисту и сочинителю поэмы об инквизиторе Ивану советует благодарить Творца за то, то дал ему «сердце высшее, способное такой мукой мучиться, “горняя мудровати”». Зосима, таким образом, продолжает богословскую линию Тихона из «Бесов». Как раз за такое «любвеобилие» и «всепрощение» и критиковал «Братьев Карамазовых» Константин Леонтьев, утверждая, что оптинские старцы подлинно православным произведением этот роман не признают.
Как бы то ни было, последний роман Достоевского строится по новой для писателя религиозно-философской схеме: мир во зле лежит, но этому злу (падшему миру) противостоит по ходу действия избранник Божий, обладающий радикально отличной от мира, почти ангельской природой. В «Братьях Карамазовых» это, конечно, Алёша – любимый герой Достоевского. В отличие от Зосимы, который представлен в действии в основном поучениями и проповедями (то есть принципиально нетмирен, выше мира), Алёшу автор в лице того же Зосимы посылает в мир, и даже предлагает ему со временем «ожениться», чтобы уж «всё перенести». Как и князя Мышкина, Алёшу все без исключения любят с детства, хотя он такое же порождение Фёдора Павловича, как и Иван, оба сыновья развратника и кликуши: «Мы все, Карамазовы, такие же» – говорит ему брат Дмитрий, – «и в тебе, ангеле, это насекомое живёт и в крови твоей бури родит. Это – бури, потому что сладострастье – буря, больше бури!». И дальше следует его знаменитый монолог о красоте, в которой берега сходятся и все противоречия вместе живут. «Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей».
Не будем останавливаться здесь на этико-эстетических концепциях Мити Карамазова (13), но отметим основное для нашего рассуждения: Алёша наделён Достоевским куда более значительным «жизненным порывом» (elan vital, по А. Бергсону), чем, скажем, тот же Лев Мышкин, не говоря уже о страннике Макаре Ивановиче из «Подростка». Да он и сам о себе говорит Дмитрию в ответ на его весьма откровенные рассказы: «Я не от твоих речей покраснел и не за твои дела, а за то, что я то же самое, что и ты». И жениться Алёша хочет – правда, на больной, возимой в кресле Лизе-«бесёнке», когда та вырастет. И брату Ивану он советует жизнь прежде логики (прежде смысла её) полюбить – почти «философия жизни». В одной из ключевых сцен романа Алёша в упоении падает на траву и целует/обнимает «мать – сырую землю», вставая с неё «твёрдым на всю жизнь бойцом».
Таким образом, противостояние зла и добра приобретает в «Карамазовых» универсальный энергийный характер – хотя бы потому, что присутствие того и другого обнаруживается во всех без исключениядействующихлицах произведения. В отличие от «серафических» носителей света из предыдущих романов Достоевского, Алексей Фёдорович Карамазов, несомненно, более телесный, страстный человек, хотя и он наделён теми «виртуальными» чертами, которые мы отмечали выше в его добродетельных предшественниках. Он не желает жить «в миру» и участвует в делах этого лукавого мира вопреки своей воле, исключительно по прямому благословению (выражаясь светским языком, по приказу) старца. Иногда он даже не прочь угоститься колбасой, но это только подчёркивает его иную/иноческую природу. Сам автор назвал его «русским иноком» и произвёл на свет от матери-кликуши, передавшей ему по наследству черты «священной болезни»: «Алёша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь, как, по рассказу, мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими лицо, упал как подкошенный на стул, и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слёз». Всё это вместе взятое свидетельствует о принадлежности Алёши – этого живого идеала – одновременно к двум измерениям – «низости карамазовской» (по характеристике Ивана) и тому загадочному слою пакибытия, посланцами которого выступают в земной жизни существа, подобные третьему сыну сладострастника и юродивой.
В заключение несколько слов о «вставной новелле» романа – «Поэме о великом инквизиторе». Наряду с непосредственно предшествующим «поэме» монологом Ивана о «слезинке ребёнка», которой не стоит будущая мировая гармония, этот гениальный текст одновременно обвиняет и славит Христа и христианство. Если иметь в виду историософскую перспективу «поэмы», то она выстраивается в уже знакомой нам последовательности: католичество – протестантство – либерально-буржуазный миф – коммунизм. Великий инквизитор обвиняет Христа именно в том, что он слишком многого хочет от людей, словно бы не жалея их. «Кто любит идею, тот убивает людей», – заявит в XX веке Альбер Камю. Заветное и, очевидно, вполне искреннее желание инквизитора – осчастливить людей без Христа, т. е. превратить человека из образа Божия в человекобога. «Будете, как боги» (Быт. 3:5), – сказал змей Еве в раю; как раз такой подмены жаждет и великий инквизитор. Предполагаемая расправа инквизитора с Сыном Божиим – это второе распятие Христа «миром сим», совершающееся уже не на Голгофе, а во всей всемирной истории. Так история братьев Карамазовых – и вместе с ними петербургской России – вписана Достоевским во вселенский план мирового спасения.
Завершая разговор о последнем – и величайшем – романе Фёдора Михайловича Достоевского, скажем, что в «Поэме» и монологах Ивана Карамазова сформулирована действительно труднейшая задача, перед которой стоял и стоит в изумлении человеческий ум. На богословском и философском языке она называется проблемой теодицеи (она же а нтроподицея). Иван спрашивает «русского инока» Алёшу, согласился бы ли он творить землю/историю, заранее зная, каких слёз и мук она будет стоить всей живой твари, и прежде всего человеку? Алексей – человек Божий – твердо отвечает, что нет, не согласился бы. Иван, со своей стороны, также заявляет, что он не Бога отрицает, а страшного мира Его не принимает и билет Творцу почтительнейше возвращает.Сам Фёдор Михайлович в поздних своих записях утверждал, что ответом на терзания Ивана Карамазова «служит весь роман» и что через большое горнило сомнений его вера в Христа прошла. «И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую». В кругозоре личной своей веры писатель, несомненно, прав, но в объективном плане всемирной культуры и истории вопрос остаётся – как мог всеблагой и всесильный Бог создать одновременно столь страшный и прекрасный мир? Мир, в котором царствуют вместе добро и зло так, что их подчас невозможно отличить?Именно на этом предельном сближении и даже отождествлении блага и зла, полёта и падения «сломали себе шею» древние гностики, и русский писатель Достоевский – нравится это кому-либо или нет – в вопросе о происхождении зла объективно является продолжателем гностической традиции в постановке этого вопроса. Во всяком случае, он, несомненно, включает тёмную силу (энергию) зла – гордыни, жестокости, страдания, абсурда и особенно сладострастия и смерти – в фундаментальный состав мироздания. И освободиться от этой силы, по Достоевскому, можно только ценой пресуществления человека в некое иное/иноческое существо, подобное «идиоту» Льву Мышкину или «страннику» Макару Ивановичу, которых уважают, но которые сами не живут в этом мире, но служат ему скорее живым укором. Стать таким существом нельзя – им надо родиться. Вот и Алёшу Карамазова с детства все любили, чуя в нём изначальное более высокое онтологическое присутствие…
Таким образом, картина мира, по Достоевскому, отчётливо двойственна, дуальна. Есть две силы («два бога») в бытии, и ни одна из них не может быть изъята из мира без разрушения самого мира. Атеисты отвечают на эту двойственность тем, что отрицают саму идею Бога, или, по меньшей мере, мир Божий отвергают, как это сделал Иван Карамазов. Дуалисты-гностики признают наличие онтологической тьмы в несовершенном мире, сотворённом не Богом, а злым демиургом, и тем самым по существу уравнивают свет и тьму в наличном бытии, из чего следуют их порочные и порой преступные действия в человеческом плане существования, вплоть до растления детей, убийства и самоубийства (Свидригайлов – Ставрогин). Наконец, православные христиане, как Алёша Карамазов (и сам Достоевский), зная о присутствии демонического начала в мироздании, ценой собственного свободного страдания – Господь терпел и нам велел! – пересиливают эту сатанинскую власть над сущим, преодолевают свою свободу, переходя, таким образом, в область светлого излучения Бога-Сына. В финале романа такое преодоление осуществляют и Дмитрий Карамазов вместе со своей Грушенькой – бывшие дети тьмы, ставшие «сынами света». Однако вопрос для мира в целом остаётся: неужели так силён сатана, что для победы над ним необходима крестная мука самого Бога и стремящихся следовать за ним людей, и особенно лично невинных детей? Неужели такова цена сотворённой ангельской и человеческой свободы?
Конечно, на этот вопрос отвечает не только роман «Братья Карамазовы», но вся человеческая (и не только человеческая) история. Уже древние китайцы (Инь и Ян) и древние персы (Ормузд и Ахриман) отдавали себе отчёт в дуальности вселенной, но лишь в Ветхом Завете проблема была решена монологически – в образе единого трансцендентного Отца-Абсолюта. Христианство развернуло этот образ в лицах Пресвятой Троицы (гениально явленной на иконе Андрея Рублёва) и противостоящем Ей тварном «князе мира сего». В дальнейшем добро и зло постояннно оспаривали у Бога человеческую душу. Так было и в Средние века, и в период Ренессанса, и позднее, – на метафизических «весах Иова» всегда колебалась и до сих пор колеблется наша таинственная судьба. Отличие великого русского писателя и мыслителя Достоевского от западных «испытателей зла» (например, тех же гностиков, тамплиеров, катаров, иезуитов, Макиавелли, де Сада, Гёте, Байрона, Ницше, Уайльда, Батая) заключается в том, что он был православным христианином, то есть знал свет прежде тьмы – любил Бога прежде логики, – что и позволяло ему глубже, чем кому бы то ни было, погружаться в него.
Строгая наука
Конечно, Достоевский не был гностиком. Он верил в победу Христа над Сатаной, верил в благую природу мира – но вот сам мир у него лежит во зле. В этом фундаментальное отличие Достоевского от любимого им Пушкина, для которого бытие – это райский сад, хотя и подпорченный грехом. (См. об этом подробнее мою книгу «Две звезды. Пушкин и Достоевский в русской метафизике». Саарбрюккен. Германия, 2011, электронная версия на русском языке). Достоевский – это свято-грешный гений, как и вся воспетая им Россия. Великие европейские художники и мыслители, о которых мы упоминали выше, volens-nolens откииули первое слово в этом определении, оставив человеку независимость от Бога – люциферианскую трактовку свободы. Русские в лице Пушкина, Киреевского, Достоевского и многих других приняли на себя эту антиномию. Как сказал уже в ХХ веке замечательный поэт Юрий Кузнецов:
Это снова небесные битвы
Отразились на русской земле.
Ещё одно подтверждение сказанному – жизнь и творчество Константина Николаевича Леонтьева. Это был крупнейший русский религиозно-философский ум второй половины Х1Х века. Но перед тем, как стать таковым, он, можно сказать, на своей шкуре испытал свято-грешность как жизненную практику. В свое время Федора Достоевского обвиняли в том, что он сам, подобно своему Ставрогину, растлил девочку, что, несомненно, клевета. Но вот относительно Леонтьева позволительно заметить, что первая половина его жизни прошла более чем вольно. Во всяком случае, в качестве дипломатического представителя России на Ближнем Востоке он не упускал случая завести себе любовниц самых разных экзотических национальностей, и советовал делать это своим друзьям. Он был красив настоящей мужской красотой, и впоследствии вспоминал, что женщины влюблялись в него вплоть до последних лет его жизни. При этом он был смел и решителен, ему ничего не стоило ударить хлыстом по лицу французского консула, который неуважительно высказался о России. Молодая жена его быстро сошла с ума – вероятно, от «легкой» жизни со своим мужем. Его даже называли «русским Ницше», но это неверно. Во-первых, Леонтьев развил свою концепцию «эстетики жизни» раньше ницшеанского «сверхчеловека». Во-вторых, Ницше кончил безумием, а Леонтьев – тайным постригом в монахи. Однако всё по порядку.
Если попытаться охарактеризовать миросозерцание Леонтьева одним словом, то это именно серебряное миросозерцание. В основе у него золото православной монархической России, он знает и любит ее, он любуется ею как историк-художник — и все же это любование порой приобретает у него самоценный характер. Как ни странно сказать, Леонтьев нередко впадает в то же искушение, в какое за три века до него впала сама царственная Москва: объявить идеал уже найденным, данным, а не заданным. Подобно патриарху Никону, Леонтьев в своих религиозно-философских идеалах был «грек» и ценил в наследии Второго Рима прежде всего строгость, суровость и одухотворенность общественной формы. «Византизм дал всю силу нашу в борьбе с Польшей, шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости».
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 59; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!