Русь против нордического рейха 13 страница
Когда наступит час обнаружения для России ее исторического призвания, никто не может сказать, но все показывает, что этот час близок, даже несмотря на то, что в русском обществе не существует почти никакого действительного сознания своей высшей задачи. Но великие внешние события обыкновенно предшествуют великим пробуждениям общественного сознания. Так, даже Крымская война, совершенно бесплодная в политическом отношении, однако повлияла на сознание нашего общества. Отрицательному результату этой войны соответствовал и отрицательный характер пробужденного ею сознания. Должно надеяться, что готовящаяся великая борьба (Балканский поход 1877—1878 годов. — А. К.) послужит могущественным толчком для пробуждения положительного сознания русского народа. А до тех пор мы, имеющие несчастье принадлежать к русской интеллигенции, которая вместо образа и подобия Божия все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны, — мы должны же, наконец, увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер, перестать творить кумира изо всякой узкой ничтожной идейки, должны стать равнодушнее к ограниченным интересам этой жизни, свободно и разумно уверовать в другую, высшую действительность. Конечно, эта вера не зависит от одного желания, но нельзя также думать, что она есть чистая случайность или прямо падает с неба. Эта вера есть необходимый результат внутреннего душевного процесса — процесса решительного освобождения от той житейской дряни, которая наполняет наше сердце, и от той мнимо научной школьной дряни, которая наполняет нашу голову. Ибо отрицание низшего содержания есть тем самым утверждение высшего, и, изгоняя из своей души ложных божков и кумиров, мы тем самым вводим в нее истинное Божество».
|
|
|
Если бы Соловьев целиком остался на данной позиции, его имя было бы золотыми буквами вписано в историю русской Православной мысли. К сожалению, в погоне за своим абстрактным (гегелевского типа) Всеединством он часто склонен был искать теософский синтез «всего со всем»; логическая стройность дискурса порой приобретала у него самодостаточный вид. Отец Георгий Флоровский в своих «Путях русского богословия» сказал о Соловьеве строгие слова: «Этот философ искал церковного синтеза нецерковными средствами». Применительно к экклезиологии (учению о Церкви) это верно, но вот применительно к историософии России Соловьев всегда оставался на стороне православия — и тогда, когда он писал о ложных божках интеллигенции, и тогда, когда говорил о русском расколе. Что касается его трактовки национального вопроса в России, то отношение Соловьева к нему было отношением человека, который настолько высоко ставит свой народ, что зовет его к соборному преодолению родового (биологического) эгоизма. В предисловии ко второму изданию сборника «Национальный вопрос в России» он прямо утверждал, что «национальный вопрос для многих народов есть вопрос об их существовании. В России такого вопроса быть не может. Тысячелетнею историческою работою создавалась Россия как единая, независимая и великая держава. Это есть дело сделанное, никакому вопросу не подлежащее. Но чем прочнее существует Россия тем настоятельнее является вопрос: для чего и во имя чего она существует? Дело идет не о материальном факте, а об идеальной цели. Национальный вопрос в России есть вопрос не о существовании, а о достойном существовании».
|
|
|
Выше мы уже видели, в чем находил Владимир Соловьев достойную России цель — не в какой-либо частной задаче (форме), а в историческом воссоздании на земле образа Пресвятой Троицы через единство Церкви, Державы и Народа. Собственно, в постановке такой задачи Соловьев не отличался ни от Киреевского с Хомяковым, ни от Достоевского с Леонтьевым. Различие начиналось лишь в способах ее решения. Соловьева заботила Русь именно как мировая посредница между «отвлеченными началами» — экономики и политики, нравственности и искусства, личности и державы. «Каким ты хочешь быть Востоком — Востоком Ксеркса иль Христа?» — спрашивал этот поэт-философ. С течением времени, однако, когда достижимость мировой «свободной теократии» становилась для него все более отдаленной, а на передний план истории все яснее выступало антихристово зло. Соловьев указал для России опасность панмонголизма:
|
|
|
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть...
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Можно сказать, что в этом стихотворении мы имеем одно из гениальных эсхатологических прозрений Соловьева. Чуть ранее о китайском нашествии, которым будут пожраны «распустившиеся в европейской буржуазии» народы, писал Леонтьев; позднее с теми же мотивами выступили Д. Мережковский и А. Белый. Очевидно, в лице Леонтьева и Соловьева (несмотря на всю разность обоих) петербургская Россия остро чувствовала приближающийся конец. За год до смерти Соловьев пишет свои знаменитые «Три разговора» с «Краткой повестью об антихристе», где предрекает период мировых катастроф и войн, от которых людей на некоторое время избавит человек гениального ума и безукоризненной нравственности — это и будет антихрист. Буржуазная Европа, содрогнувшаяся перед «метафизической китайщиной», от которой ее придет спасать лжехристос — такое будущее видится теперь Соловьеву. К чести философа следует отметить, что первым узнает и обличает антихриста на всемирном Соборе старец Иоанн — представитель Православия. Как бы то ни было, Святой Руси уготована теперь дорога очистительной жертвы, на которой она должна искупить свои и мировые грехи: падет гордый Третий Рим (петербургский «парадиз»), и смирится в трепете и страхе всякий забывший Христа.
|
|
|
Закончить этот короткий очерк о Владимире Соловьеве мне хотелось бы цитатой из его последней (!) работы — «По поводу последних событий» (1900): «Особенно сильное предчувствие наступающей монгольской грозы испытано мной осенью 1894 года (если память не обманывает, 1-го октября) на финляндском озере Сайме <...> Да и теперь, когда все заметили, многие ли по первым ударам оценили весь объем и всю силу уже наступившей, уже разразившейся беды? <...> Кто, в самом деле, уразумел, что старого нет больше и не помянется, что прежняя история взаправду кончилась? <...> Что сцена всеобщей истории страшно выросла за последнее время и теперь почти совпала с целым земным шаром — это факт <...>
Что современное человечество есть больной старик и что всемирная история внутренне кончилась — это была любимая мысль моего отца, и когда я, по молодости лет, ее оспаривал, говоря о новых исторических силах, которые могут еще выступить на всемирную сцену, то отец обыкновенно с жаром подхватывал: «Да в том-то и дело, говорю тебе? когда умирал древний мир, было кому его сменить, было кому продолжать делать историю: германцы, славяне. А теперь где ты новые народы отыщешь. Те островитяне, что ли, которые Кука съели? Так они, должны быть, уже давно от водки и дурной болезни вымерли, как и краснокожие американцы. Или негры нас обновят? Так их хотя бы от легального рабства можно было освободить, но переменить их тупые головы так же невозможно, как отмыть их черноту». <...> Какое яркое подтверждение своего продуманному и проверенному взгляду нашел бы покойный историк теперь, когда вместо воображаемых новых, молодых народов нежданно занял историческую сцену сам дедушка-Кронос в виде ветхого деньгами китайца, и конец истории сошелся с ее началом! Историческая драма сыграна, и остался один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов».
* * *
Итак, два лица русской религиозной философии знаменовали завершение петербургского периода нашей истории — Константин Леонтьев и Владимир Соловьев. Оба эти мыслителя символичны — оба они «переболели» Европой (один в форме эстетизма, другой в виде рационализма), оба, в сущности, отреклись от мировой истории и обратились в Оптину пустынь. То, к чему пришли Пушкин и Киреевский, Хомяков и Гоголь (а косвенно даже и Чаадаев), стало концом серебряной Руси, может быть, ее высшим умственным даром всему свету. В начале этой главы я отметил, что золотая киевско-московская Русь оказалась подорванной расколом XVII века и затем петровской грозой. Симфония Бога, Царя и Народа была нарушена — но не убита! Весь духовный накал и красота петербургской — серебряной — России происходили именно от усилий ее избранных сынов сохранить Симфонию, удержать русскую душу около Христа (оставить ее убогой). Пушкин «бежал к сионским высотам» и пел «Татьяны милый идеал», Киреевский умственно сражался с Западом, Тютчев предупреждал о последствиях европейской революции, Данилевский разрабатывал свою теорию культурно-исторических типов, Достоевский изгонял «бесов» и прославлял русского инока, Леонтьев проклинал либерально-эгалитарный прогресс и проповедовал «священнокнутие», наконец, Соловьев прямо предсказал скорое царство антихриста — все это были лучшие русские люди, для которых судьба человека (и страны) в вечности была важнее их грешного довольства во времени. Восходящим или нисходящим должны мы мыслить указанный ряд? Я думаю, ни тем, ни другим, — мы обязаны видеть в нем знак испытания, проходимого Святой Русью. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12 : 24). Как свидетельствует мировая — в том числе и русская история, с течением времени в бытии нарастает не только сумма зла, но и сумма добра. Петербургская Россия не разрушила онтологического противостояния между Крестом, мечом и богатством, — наоборот, она возвела его на новую ступень. Но хорошо уже то, что она сохранила это противоречие, а не цивилизованно отменила его, как католически-протестантско-масонский Запад.
Серебряная (петербургская) Русь не отказалась от несения Креста — вот что главное! Петр вздернул Россию на дыбы/дыбу узкой железной, но он не смог разрушить Дома Пресвятой Богородицы даже в своем балтийском «парадизе» — городе Санкт-Петербурге, к которому перешли не только грехи Третьего Рима, но и его Святыни. После Петра Русь как бы раздвоилась: Восток и Запад, Богочеловек и человекобог встретились друг с другом на туманных улицах невской столицы, под мокрым снегом... Как заметил уже в преддверии революции святой праведный Иоанн Кронштадский: «Россию куют беды и напасти Не напрасно Тот, кто правит всеми народами, искусно, метко кладет на свою наковальню всех подвергаемых Его сильному молоту. Крепись, Россия! Но кайся, молись, плачь горькими слезами перед твоим Небесным Отцом, Которого ты безмерно прогневала!...».
Современный человек
Бремя модерна
Теперь, читатель, мы переходим к позднему модерну – вслед за стрелой времени. Прежде всего, это касается Европы, но отчасти и России. Позади у нас – классика и высокий модерн, впереди – авангард и поставангард.
Слово классика имеет в русском языке два различных значения. Чаще всего «классика» употребляется в плане «совершенства в своём роде»: классика жанра, живой классик и т.п. Так возникает «классический сюр», «классический рок» и даже «классический дурак». Тут всё понятно и неинтересно, и я этим заниматься не буду.
Подлинная классика – это человек, его поступок, его мысль, его творчество перед лицом Бога. Иногда такую позицию человека и его культуры определяют как Традицию с большой буквы. Однако классика принадлежит не только прошлому – порой она вызывающе современна (актуальна). Каждый ученый, художник, просто человек, видящий и творящий жизнь в Божьем луче – классик. И наоборот, будь ты величайший гений или талант, работающий «от себя» и против Бога – ты кто угодно, только не классик. Можно назвать десятки злых, темных, даже преступных гениев в политике, в науке, в искусстве. Пабло Пикассо, например, был демоническим гением в живописи – не-классиком. Так же как и его земляк Сальвадор Дали.
Классика – это божественный порядок, пронизывающий собой тварное бытие, включая и человека. Это благодарность Богу «за счастье тихое дышать и жить», за любовный дар бытия, никем не заслуженный и ниоткуда не вытекающий. Это попытка человека встроиться в Его космический порядок, продолжив тем самым акт миротворения. Это синергия Творца и твари. Это дорические колонны и готические вертикали, это кельнский и реймский соборы, киевская и новгородская Софии, это Данте и Джотто, это Андрей Рублёв, Пушкин и Мусоргский… Это всё, что сделали и делают люди в качестве подмастерьев под небом Бога.
Нечто иное – парадигма модерна. Уже с эпохи Ренессанса судьбы европейской культуры связаны с мощным сдвигом Запада от веры в Бога к вере в человека -- гуманизму. Пространство и время культуры ориентируются на субъекта, и конечный человеческий рассудок становится мерой всех вещей. Подлинное начало европейского модерна приходится именно на эпоху Возрождения (ХУ – ХУ1 века), решительно связавшую все совершенства мира с телесной природой антропоса. «Делай, что хочешь» – такова одна из тем «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф.Рабле. В философском варианте та же идея сформулирована Ф. Бэконом в виде принципа «знание – сила». Разумеется, деятели Ренессанса относились к своим интеллектуальным и религиозным поискам как представители классической парадигмы: они не сомневались, что мировое бытие, с которым они искали свободной встречи, положено и упорядочено самим Богом, и потому бытийствует истинно и красиво. Они не сознавали пока ещё того, что своим переходом в область автономной (то есть любящей себя и гордящейся собой) человеческой самости они дали толчок для трансформации классической культуры – в культуру либерально-модернистскую. Именно благодаря превращению гуманизма в господствующую мировоззренческую позицию Новой Европы ключевым словом западной философии, науки и искусства с ХУ столетия становится человеческое самосознание– своего рода умственный автопортрет человека, направленность cogito на самое себя. Если содержанием классического религиозного сознания является вера и верность («Я -- ничто, Бог – всё») то сфера интеллектуального модерна растет из победительного самоутверждения человеческой самости: «Я – заслуженный собеседник Бога». Более того, если Я нуждаюсь в Боге, то и Бог нуждается во мне – таково ренессансное начало координат европейского философского самосознания, являющееся в то же время питательной почвой западного человекопоклонничества. Выше мы видели, что как раз по этой линии пошел Декарт со своим «мыслю, следовательно существую», Кант со своим априорными формами чувственности и рассудка, наконец, Гегель, прямо отождествивший свой профессорский ум с мыслями самого Бога. Гениальное художественное исповедание высокого модерна – «Мона Лиза» Леонардо: фактически «икона человека» с лукавой улыбкой на фоне мистического пейзажа. Об этом мы уже вели речь выше.
К началу ХХ века энергетика модерна в Европе достигла пика. Царственная личность (нация, класс), утвержденная на самой себе – вот идея европейского модерна XX века. Ситуация творца-авангардиста предельно серьезна: для него продолжает существовать идеальный (классический) космос с его верхом в низом, правдой и кривдой, но только в центре его модернистский гений видит Себя. Вокруг такого космогонического “Я” (художника, мыслителя, вождя) может возникать гигантская система иерархических смысловых колец, эта система может быть жестко репрессивна (футуризм, сюрреализм и соцреализм в искусстве, деспотия любого рода в политике), но онтологическим ядром ее в любом случае остается обожествивший себя человек (группа, класс, партия). Язычески-нордические или псевдоклассические — вообще всякие – социально-культурные структуры суть в этом случае только одежки, натянутые на сверхчеловека (человекобога). Сильный, одинокий и абсолютно самодостаточный Заратустра исполняет свой модернистский танец в любом костюме и обуви, или даже совсем без нее, как Айседора Дункан. «Сверхчеловек» -- это тот самый последний человек Ницше, который нашел свое счастье. Ему кажется, что он Бог, что он всё может, что всё позволено.
Первая война
Когда модерн целиком овладел сознанием Европы, началась мировая война. Последние люди решились взять мир силой.
Первая мировая война -- ключевое событие ХХ века.
Самый простой ответ о причинах этой войны -- борьба за рынки. Для капитала начала ХХ века это важнейшая тема. Она лишний раз подчеркивает враждебность капитализма самой жизни человека (около 20 млн. жертв 1-ой войны и около 50 млн. 2-ой). Однако в новых рынках/колониях была заинтересована прежде всего Германия. Российская Империя могла вообще не вступать в эту войну. Однако вступила.
Германия, как известно, объявила России войну после того, как та заступилась за православную Сербию (не лишним будет упомянуть здесь, что и в две предыдущие войны – Балканскую и Крымскую -- Россия оказывалась втянутой по причинам религиозно-национального характера: освобождение святынь и братьев-славян). Мировая война отличается для России в этом плане только масштабами.. Однако тут возникает вопрос: не слишком ли велика цена? Одним из итогов той войны явилось большое сербское монархическое государство, приютившее после революции многих русских эмигрантов. Но ведь погибла православная Российская Империя. Или не совсем погибла?
Русская национальная мысль основательно поработала над осмыслением войны вообще, и Великой войны 1914 – 1917 годов в особенности. В феномене войны для русского сознания сплетены два антиномических тезиса, совместить которые рационально практически невозможно. Война есть основное явление нашего мирового эона -- повторял Н.А.Бердяев в ряде своих работ, имея в виду как социально-антропологическое, так и духовно-религиозное состояние бытия, история которого началась грехопадением первых людей под влиянием Змея, продолжилась убийством Каином своего брата, и закончится, как известно, апокалипсической войной небесных сил накануне Страшного суда. С другой стороны, война есть пространство проявления высшей христианской силы – самопожертвования, ибо «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя» ( Ин, 15.13).
За несколько лет до начала Первой моровой войны Л.Н.Толстой и В.С. Соловьев сформулировали две полярно противоположные позиции относительно войны – абсолютно пацифистскую и христианскую, восходящую в отечественной традиции к известной формуле свт. Филарета Московского: «Прощай врагов своих, сокрушай врагов Отечества, гнушайся врагами Божиими». В дальнейшем большинство отечественных мыслителей примыкало ко второму направлению, за исключением, разумеется, социалистов-марксистов, для которых война есть революционное продолжение классовой борьбы. Наиболее фундаментальную концепцию Великой войны предложил В.Ф.Эрн, согласно которому на её полях происходит сражение между православным Логосом и агрессивным духом германского феноменализма («От Канта к Круппу»). Впоследствии, в 1925 году, эту линию по-своему продолжил И.А.Ильин применительно к «белой идее» -- национальной борьбе против интернационал-коммунизма («О сопротивлении злу силою»), за что удостоился определений вроде «небесного ЧК» и «кошмара злого добра».
Так или иначе, явление войны осмыслялось в русской мысли на религиозно-метафизическом уровне, связывая эту трагическую тему с противоборством основных действующих лиц мироздания. Новым здесь было установление связи Великой войны ХХ века с состоянием модернистской европейской цивилизации, которая под лозунгами гуманизма и прогресса готовила столкновение наиболее цивилизованных народов в истории. Выражаясь категориально, Первая мировая явилось саморазоблачением модерна и переходом в постмодерн, то есть началом конца евро-американского мира.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!