Русь против нордического рейха 16 страница
Действительно, необычное начало для художественного произведения, посвященного коллективизации, то есть жесточайшей борьбе в деревне. Автор записал даже в сценарии, что все вышеизложенное в картину не войдет (хотя на самом деле, как известно, вошло — ведь опубликованный сценарий «Земли» есть фактически «поэма по фильму»). Более того, Довженко включил в сценарий ряд своих режиссерских требований к актеру, «который будет представлять человечеству незначительную дедову персону». Эти требования стоят того, чтобы привести их полностью: приглашенный на роль деда актер «должен обладать рядом личных качеств, без которых никакие художественные ухищрения не помогут ему сохранить улыбку после смерти... Ростом артист должен быть не высок, но и не низок, широкий в плечах, сероглазый, с высоким ясным лбом и той улыбкой, о которой так приятно теперь вспоминать, И чтоб умел этот артист орудовать косою, вилами, цепом, или построить хату, или сделать доброго воза без единого кусочка железа... Чтоб не боялся ни дождя, ни снега, ни далеких дорог, ни что-нибудь носить на плечах тяжелое. На войне, если артист будет призван, чтоб не ленился ходить в атаки или в контратаки, или в разведку, или не есть по три—четыре дня, не потерявши крепости духа. Чтоб с охотой копал блиндажи или вытаскивал чужой автомобиль. Чтоб умел разговаривать любезно не только с простыми людьми и начальством, но и с конем, телятами, с солнцем на небе и травами на земле. Если же не посчастливится найти за подходящую цену такого артиста и представлять деда будет подержанный пьянчужка или хвастун, попавший по причине общей ситуации под награждение и сразу же задравший по этому поводу нос, если будет это артист, для которого мир существует постольку, поскольку он вращается вокруг его лицедейской особы, — тогда не пеняйте на покойника — виновато искусство».
|
|
|
Таков довженковский «спинозизм»! Он требует одного и отметает другое, ему противное. Он требует единства дела и слова. Он не возводит в абсолютную трагедию (ничто, вселенский абсурд) смерть индивида, потому что по существу смерти нет – для Бога все живы. Прикосновение к тайне бытия в «Земле» возвышает, а не унижает и не обессмысливает личность. Если угодно, у Довженко мы встречаемся скорее с мифом о Микуле Селяниновиче, великом пахаре матери-сырой земли, чем с мифом о Сизифе или с мифом о безличном роке-судьбе. Довженковский взгляд на мир предполагает именно установление в нем порядка, сражение за него, а отнюдь не растворение в какой-то «яблочной нирване». Потому-то и артист, изображающий деда, должен не просто «играть» его, а до известной степени быть им — тут Довженко сходен со Станиславским. Говоря академическим языком, оба великих режиссера не признавали непереходимыми границ культурно-художественной рамки, границ кадра или театральной сцены. Если ты представляешь перед людьми героя, а сам — пьянчужка и хвастун, то какой же ты артист? Никакие парадоксы об актере тут не помогут. Искусство отражает жизнь, и мерить себя должно по ней, а не наоборот. Лицедею же, который полагает (сознательно или бессознательно — все равно), что мир вращается вокруг его особы, ничего делать в картинах Довженко...
|
|
|
Итак, нет мира на земле Довженко. Под идиллическими яблонями и грушами идет война. Крестьянин, Архип Белоконь, рвет на себе сорочку. Отчаяние душит. Воют псы, даже кони ржут, чуя недоброе. Власть хочет лишить Архипа всего, что у него есть, что наработано им самим и его предками долгим трудом. Хотят пустить его по миру. Да и отец Василя, Опанас Трубенко, колеблется: идти в колхоз или не идти? Только сам Василь кажется, ни в чем не сомневается, агитирует за колхозную жизнь... А тут еще мать Василя, немолодая уже крестьянка, собирается подарить миру нового человека — сестру или брата Василю, да и сам Василь полюбил не на шутку свою Наталку... Наступает кульминационный момент картины. Василь приводит в село первый трактор и перепахивает вековые межи на полях. А вечером встречается с Наталкой, и влюбленные впервые обнимают друг друга. Возвращаясь домой, он танцует один на ночной улице.
|
|
|
«Никогда еще не танцевал Василь с таким упоением. Закинув правую руку на затылок и левой лихо взявшись в бок, казалось, не двигался, парил он над селом в облаке золотистой пыли, взбиваемой могучими ударами ног, и долгий пыльный след клубился за ним над тихими переулками. Вот уж и хата вида... Выстрел! И... нет Василя. Упал он прямо с танца на дорогу, в смерть. Легкая пыль взвилась над его трупом в лунном сиянии. Что-то пробежало вдалеке между вербами. Кони всхрапнули».
Согласимся, что гибель Василя — совсем другая, нежели смерть деда Семена. Там человек закончил свой жизненный труд — здесь его насильно прервали. Если читатель вспомнит поучения масона Сеттембрини, с которыми этот гуманист обращался с молодому Касторпу («Волшебная гора» Т. Манна), то одним из главных его уроков, несомненно, покажется тот, где говорится о смерти как неотъемлемой стороне и в известном смысле логическом завершении самой жизни. Поклонник цивилизации и прогресса предостерегал молодого человека от какого бы то ни было заигрывания со смертью, и уж тем более от преклонения перед нею. Во многом прав был Лодовико Сеттембрини, но вот что делать, когда тебя спрашивают (даже неважно кто): «А ты записался добровольцем?» С точки зрения юридически-правовых, эгоцентрических отношений, такой вопрос не имеет решения так же, как безутешна скорбь крестьянина Архипа и его семьи, которых высылают в дальние края. Да, Архип трудился, он зарабатывал добро, но он делал это прежде всего для себя, и потому должен отдать земле и людям то, что принадлежит им, а не ему лично. С точки зрения общинной, уходящей своими корнями в глубокую древность народной нравственности, главные свойства человека — его высшие духовные ценности, его труд, земля и даже сама его жизнь — принадлежат не только ему самому, но и целому, к которому он так или иначе причастен. Перед лицом истории, понятой как восстановление человеком своей духовной сущности, единоличник Архип без вины виноват. Он хотел жить как лучше, как хочется, а вышло — «как Бог велит». Сын Архипа Хома убивает Василя и потом бежит от людей, хочет покончить с собой — но не принимает его земля. Просвещенный гуманизм устами Сеттембрини сказал бы на это, что дороже всего на свете человеческая жизнь (кто любит идеи, тот убивает людей, по выражению А. Камю) — но в таком случае Довженко действительно не стоило бы снимать картину «Земля», поставив какой-то другой фильм в духе пантеистического зачина с дедом Семеном. Либо безмятежность природы, либо драма истории — третьего пока не дано в этом мире.
|
|
|
Выход на экраны «Земли» сопровождался резкой полемикой. Александр Фадеев, например, сказал на одном из обсуждений, что у Довженко на экране предстают такие сытые и сильные люди, что непонятно, зачем им стрелять друг в друга. Позднее Всеволод Пудовкин еще усилит сказанное Фадеевым: «Спрашивается, за каким чертом нужно было драться за трактор и зачем вообще нужен трактор, когда люди спокойно умирают, вкусив для последнего удовольствия от яблок, а таких яблок кругом тысячи и тысячи, когда нужно только протянуть руку, и роскошные дары природы посыплются на плечи?» Громадный стихотворный фельетон — на всю газетную полосу — опубликовал в «Правде» Демьян Бедный, предъявив Довженко убийственные политические обвинения.
Не утихли споры вокруг «Земли» и по сей день. Я думаю, что неверно как «белое», так и «красное» его прочтение. Картина Довженко – великолепный пример двойственности нашей революции (перехлеста духовных и культурно-исторических энергий). Советскую власть в России не удается разделить по фронтам – здесь народ воюет как бы сам с собой. Борьба идет не за выгоду, а за правду. Если помнить об этом, то придется признать, что структура православного мироотношения во многом воспроизводится в картине Довженко: собственность здесь не является священной (человек её хозяин, а не наоборот), формально-юридический закон не имеет решающей силы, люди озабочены Истиной, а не самими собой. Как раз отсюда вытекает коренное для русского крестьянина убеждение, что Земля (как и Отечество, и Церковь) не может быть чьей-то частной собственностью, что она в конечном счете «богова», а отдельный человек выступает только её «держателем». С такой точки зрения, шайка разбойников или компания держателей акций, при любой степени их сплоченности, не являются подлинно человеческим (укорененным в законообразности сущего) единством, т. к. они преследуют корыстные цели, ради которых собираются её члены, сами по себе вполне независимые и даже враждебные один другому. Жестокость насильственной коллективизации 1929—1932 гг. не отменяет того факта, что она имела свои движущие силы и в сфере идеальных устремлений народа, а не только в произволе тогдашних политических вождей. В этом плане пафос «Земли» Довженко не отличается от глубинного смысла таких произведений, как, например, «Чевенгур» А. Платонова. Довженко мог бы подписаться под словами Платонова, обращенными им к М. Горькому в письме по поводу отказа издательства от публикации рукописи «Чевенгура»: «Ее не печатают... говорят, что революция в романе изображена неправильно, что все произведение поймут даже как контрреволюционное. Я же работал совсем с другими чувствами...»
Тайный Крест против явного насилия и скрытого богатства — вот короткая формула Советской России 1917 – 1941 годов. В этом плане вспоминается спор Белинского с Гоголем о вере русского народа, когда писатель в «Выбранных местах из переписки с друзьями» доказывал, что русский народ — самый религиозный в мире, а критик утверждал, что русский мужик говорит о Боге, почесывая одно место. Как бы то ни было, протоиерей Г. Флоровский в своей книге «Пути русского богословия» вынужден был констатировать, что Россия не вся в православии, что огромную роль в ее истории играет «темная», «ночная» стороне ее коллективной души. События вплоть до казни царской семьи, разрушения храмов и коллективизации как будто подтверждают правоту Белинского и Флоровского, однако нужно учитывать, что в этот период народное сознание уже целиком вошло в зону «русского соблазна», оформленного в виде авангардистского мифа о перестройке мироздания средствами «всеобщей организационной науки» (А.Богданов).
«Перманентная революция» колхозов и коммунальных квартир — не продукт ли это той экзистенциальной безбытности, на которую с фамильной интеллигентской гордостью указывал Блок, и о которой Мандельштам подозревал, что она даже вовсе неизвестна Западу? Ушанки, платки, сапоги, ватники и вообще весь внешний облик советского человека 20-х—50-х годов — не искаженный ли это образ юродивого, о котором применительно к России писал еще Вл. Соловьев (а до него и Хомяков, и Тютчев), не то ли это уничижение, которое паче гордости? Диалектика господства и рабства, как было известно еще Гегелю, — трудная диалектика, и нужно крепко подумать, прежде чем безоговорочно предпочесть господина (владельца, пользователя существования) «малым сим», этим ко всему притерпевшимся «винтикам» и «олухам царя небесного». Они отдали землю и фабрики генералиссимусу — но в глубине души они ощущали, что коренные ценности жизни не могут принадлежать никому лично, что они «боговы», и по этой причине пусть скорее будут отданы в распоряжение государству, чем тому или иному «миллионщику». Это стремление отдать свое (подлинное мое — то, что я отдал, по Максиму Исповеднику) красной нитью проходит сквозь Русь железную, хотя вся ее официальная идеология требовала как раз взять чужое («экспроприация экспроприаторов»). Вплоть до 80-х годов текущего века у нас сохранялись призывы к борьбе за выполнение плана и за чистоту улиц, поднимающие прозаическую техническую задачу на уровень софийности мирового хозяйства, вполне в духе «Оправдания добра» Вл. Соловьева и «Философии хозяйства» С. Н. Булгакова...
Таков, если проследить до глубины, религиозный аспект русского коммунизма, в трагическом испытании которого Крест незаметно, но непреодолимо побеждал меч, вера — безверие, Христос — антихриста. Эту победу и угадывали Блок и Белый, Волошин и Ахматова, Платонов и Довженко за красным флагом и пятиконечной звездой. Бог Россию палкой в рай загоняет.
Вторая война
Русь против нордического рейха
Вторая мировая война была непосредственным продолжением Первой. Первая и Вторая мировые войны суть одна и та же война, разделенная двадцатилетним версальским перемирием. Маленькая деталь: по настоянию Гитлера капитуляция Франции в 1940 году была подписана в том же железнодорожном вагоне на том же самом месте, где в 1918 году была подписана капитуляция Германии. Я убежден, что если бы у власти в России после октября 1917 года остались Керенский и керенщина (либерально-буржуазный модерн), то Россия (вернее, то, что от неё осталось) разделила бы в 1941 году участь французской «четвертой республики».
Однако вышло иначе. Начавшись как террористическая ленинско-троцкистская «Совдепия», Советский Союз (к изумлению самого Троцкого и возглавляемого им «четвертого интернационала»), унаследовав народную энергетику тысячелетней православной традиции, принес в середине ХХ века году плод победы над самой страшной антинациональной силой, когда-либо надвигавшейся на Русь в истории.
Говоря конкретно, Сталину пришлось (повторяю, вопреки большевистскому фетишу мировой революции — вот где Промысл Божий!) построить нечто вроде вышеназванной «самодержавной республики», и тем самым вытянуть Россию из болота, в которую её загнали в феврале 1917 года взбунтовавшиеся кадеты и социалисты. Как раз с этим и не согласны ныне, в начале ХХ1 века либералы (в том числе церковные) и националисты (в том числе языческие). Выпущена специальная резолюция ОБСЕ, уравнивающая фашистскую Германию и советскую Россию в качестве зачинщиков Второй мировой войны. Этим господам вроде бы невдомек, что если бы не советско-германский договор о ненападении 1939 года, отодвинувший границу СССР на Запад, немцы уже через несколько недель наступления взяли бы Ленинград, бросили все силы на Москву, и тогда исход Второй мировой войны мог быть совершенно другим. Не так давно вышла в свет книга священника (! – А.К.) Георгия Митрофанова, в которой едва ли не главным героем Великой Отечественной войны провозглашается предатель Власов, а воины, победившие оккультный Третий Рейх и спасшие Россию (и всех русофобов заодно) ценой собственной жизни, оказываются «носителями лжи». «Наше общество – пишет о. Георгий – состоит из людей, в подавляющем своем большинстве живших во лжи, служивших злу и сейчас упорно делающих вид, что вся их жизнь проходила в служении правде. Они «служили России» - называлась ли она Советским Союзом, называется ли она Российской Федерацией, – а на самом деле эти люди, не способные вот так честно и последовательно, как генерал Власов и его сподвижники, перечеркнуть свою прошлую неправую жизнь, служили не России и служат не России, а служат только себе». Г.Митрофанов даже изобретает чудовищный неологизм «победобесие» -- это о празднике 9 Мая! Чем такой взгляд отличается от героизации бывших эсесовцев в Прибалтике и на Украине? Ещё более удивительно, что подобные мысли высказывает клирик русской православной Церкви!
Как видим, нигилистическая критика Отечества не ограничивается её прошлым, направляясь центральным своим острием в его настоящее и будущее. Суть подобных воззрений не изменилась со времен Достоевского, заметившего, что «вся наша либеральная партия прошла мимо дела, не участвуя в нем и не дотрагиваясь до него; она только отрицала и хихикала». Перечисляя темные пятна отечественной истории, эти господа не могут (или не хотят) понять, что русская история и русский народ (в том числе и в советский период) не сводятся к черноте и крови.
Развернутую оценку современным поклонникам Власова дал святейший патриарх Кирилл в своем выступлении в Архангельске 24.8.2009. Вот отрывок из него: «Мы называем эпоху, в которой мы живем, эпохой постмодерна - такое вот слово выдумали. И наибольшим достижением этой эпохи считается свобода человека, которая ориентирована на свободный выбор. Человек сам является автономным носителем окончательных решений, чтó есть добро, а чтó -- зло. Время от времени у нас вспыхивают общественные дебаты по поводу значения Великой Отечественной войны, и некоторые утверждают, что выбор тех людей, которые стали сотрудничать с немцами, которые пошли во власовскую армию, вполне правомерен: «Это был их выбор, они свободны. Человек свободен определять, с кем он. Вот и выбрали эти люди не защиту Родины, а борьбу со своей Родиной вместе с оккупантами». Наивные люди, воспитанные в традиции, говорят: «Да как же так можно! Да постыдитесь вы греха, да ведь они же предатели!» А им отвечают: «А что такое предатели? Это свободный выбор человека. Сегодня у нас разные точки зрения, сегодня у нас плюрализм мнений, и свободный, самодостаточный человек и определяет, что такое добро, а что такое зло <…> Так постепенно размываются границы между добром и злом. А почему это происходит? А потому, что человечество утрачивает понятие греха. Сегодня, отталкиваясь от идеи человеческой свободы и альтернативного поведения, поддержанного современной псевдокультурой, мы укореняемся в сознании того, что любой человеческий выбор правомерен. Понятие нравственности исчезает: я сам себе голова, я сам определяю, что нравственно, а что безнравственно”.
Как видим, церковное осмысление этих событий – и вообще русской истории и культуры, включая советский и постсоветский периоды – решительно противостоит попыткам превратить Россию ХХ века в «черную дыру», отождествив её с красным ГУЛАГом. Все семьдесят лет отведенного ему исторического времени Советский Союз существовал как определенная (превращенная) социокультурная форма исторической России, со всеми вытекающими отсюда достоинствами и недостатками. При всей чудовищности обоих режимов – нацистского (гитлеризм) и советского (сталинизм), существовала объективная разница между ними: первый ориентировался на биолого-мистическое господство сверхчеловеческой «белокурой бестии», опираясь при этом на оккультизм гностического типа и приговаривая остальных «недочеловеков» к смерти -- тогда как второй стремился в идеале к всеобщей солидарности людей труда. И Рузвельт с Черчиллем и Де Голлем очень хорошо отличали имперский проект Сталина от нордического мифа Гитлера, однозначно предпочитая советскую Россию и образовав с ней вместе Организацию Объединенных Наций И столицы Европы весной 1945 года встречали наши танки цветами.
Позиция современных власовцев – одна из знаковых (и в этом смысле закономерных) сторон русофобского неправославного сознания, навеки запечатленных тем же Достоевским в образе Ивана Карамазова. Этот литератор и в Бога вроде бы веровал («небесное гражданство», своего рода монофилизм), но только мира его – и прежде всего Россию -- не принимал, а потому общался с чертом. Подобно этому господину, наши либералы также по существу отвергают чуть ли не всю отечественную историю («уранополитизм») – зато уж идут в этом деле до конца, до оправдания войны на стороне гитлеровского фашизма: «хоть с чертом, но против Совдепии». Как тут не вспомнить роман А.Солженицына «В круге первом», герои которого рассуждают о том, следует ли подвергнуть сталинскую Москву американской ядерной бомбардировке…
Действительно, может, надо было?
Василий Теркин
Интересно, что ответил бы на это Василий Теркин?
Поэма А. Т. Твардовского «Василий Теркин». – это художественно выраженная национальная энергия, воплощенный дух народа, который воздвиг в 1945 году над рейхстагом красный флаг, но зоркие люди уже тогда разглядели в небе над Берлином православный Крест. На последней странице «Василия Теркина» стоят даты его создания — 1941—1945. «Василий Теркин» — это подлинная энциклопедия войны со всем ее великим и малым, сверхчеловеческим, человеческим и античеловеческим смыслами. Книга начинается «на втором году войны» и заканчивается «на пути в Берлин». В нее вмещаются и переправа, и бой на болоте, и ранение героя. и его тяжба со смертью, и подбитый им фашистский самолет, и разговор с генералом, и баня, и яичница с салом, которой его угостили дед с бабкой, благодарные за починку часов, и многое другое. Сам автор прекрасно понимает, что его поэма не только о боях, — это поэма о народе-победителе, заплатившем за избавление мира от оккультного рейха огромную цену. На первой же странице своего сочинения автор говорит:
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!