Русь против нордического рейха 18 страница
И наконец, это сухое дерево. О нем много написано, но надо поставить точки над i. Иван после казни оказывается в раю. Там его встречают и мать, и солнце, и девочка. Но причем тут сухое страшное дерево, как бы напоминающее обитателям рая о земле с ее муками, со всем тем, что им пришлось там пережить? Несомненно, художественная мистерия Тарковского включает страдание в число божественных атрибутов. «Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы», — говорит апостол (1 Ин. 1 : 5). Но откуда же тогда берется зло? И кто в этом мире не причастен злу так, что по справедливости божией не заслуживает смерти? Собственно, когда Иван воюет с немцами (шпионаж), он применяет против них их же приемы, то есть сознательно использует зло против зла. Это тот самый «кошмар злого добра», о котором писал Н. А. Бердяев. Иначе говоря, это своего рода «небесная ЧК», получившая власть и право судить сатану и всех земных и небесных приспешников его.
Но вот суда-то у Ивана и не получилось. Вместо победы над злом он... плачет. И даже в раю, после мученической кончины и всех перенесенных на Земле испытаний, он встречает не только солнце и мать, но и черное дерево у реки. Тут мы касаемся одной из глубоких тем творчества Тарковского, соответствующей религиозному умозрению об источнике самого страдания — в Боге. Разумеется, тут же ходим по тонкой грани, но христианская мысль (в отличие от гностической) должна строить свою теодицею из единого принципа. Кто сказал, что совершенство Бога сродни совершенству камня, единственный удел которого — самодовольный покой? Если бы это было так, Господь не создал бы мира. Страдание есть цена духовности, цена свободы. Любящий не может не страдать в самом акте любви. Другими словами, подлинно божественное состояние духа не исчерпывается эстетически-эротическим самодовлением. Где-то на неисследимой глубине божественной жизни абсолютная самодостаточность тождественна любовному горению и жертве. Только так следует понимать слова Христа, сказавшего, что «Я и Отец — одно» (Ин. 10 : 30). Когда сухое дерево как будто немотивированно появляется в райском саду, мы начинаем понимать, что оно не случайно выросло там, что это не прихоть режиссера, а эмблема мирового страдания, вписанного в бытие самим Творцом. Мир без свободы, страдания и любви был бы мертвым миром. Пройдя сквозь очистительную муку, Иван у Тарковского обретает свой рай, но сухое дерево служит ему (и зрителю) напоминанием, что в божественной плероме радость и страданье, покой и самоотвержение, Отец, Сын и Дух едины. В пределах человеческого разумения это означает, что по справедливости Отца люди заслуживают наказания, но по бесконечной любви Сына дерзают надеяться на спасение (оригеновский «апокатастасис»). Защищая нас от божьего суда, Христос защищает нас от ада, но он не хочет и не может совершить за нас дело свободной любви. И потому каждому уготовано заслуженное им в божественной плероме место: кому счастье вечной литургии, кому покой, кому «тихое возносительное движение» — но в блаженных кругах рая найдется место и для памяти о земле, символом которой является черное дерево у реки в «Ивановом детстве».
|
|
|
|
|
|
Последующие фильмы Андрея Тарковского, в сущности, развивали и детализировали на разном материале указанную христианскую «метафизическую тяжбу», причем с явным нарастанием в ней апокалипсических мотивов. Можно сказать, что в кинематографе Тарковского конец света уже произошел, только не все это заметили. Во всяком случае, до тех пор, пока он прямо не сказал об этом в «Жертвоприношении» (1985), где темы рая вообще нет. Собственно, ничего иного нам в финале истории не обещано. Советская власть и война с нордическим рейхом – это всадники внутриисторического апокалипсиса, сквозь строй которых проходит русская душа в лице Василия Теркина и Ивана Бондарева.
|
|
|
Весна
Закончить раздел о Великой войне мне хотелось бы кратким анализом рассказа Василия Белова «Весна». В критике 1970-х годов творчество Василия Белова относили к так называемой «деревенской прозе», включавшей в себя также В. Астафьева, Ф. Абрамова, Е. Носова, В. Распутина, В. Шукшина… Я полагаю, что эта «деревенская» проза на самом деле была подлинной классикой мирового искусства тех лет – в религиозно-философском смысле слова, о котором мы вели речь выше. Если весь период 1930—50-х годов прошел под знаком тотального господства общего (единства страны, государства), а 60-е годы — во всяком случае, в начале десятилетия — восславили индивида «на рандеву с историей», то представители «деревенской» литературы претворили в своих произведениях коренное тождество «судьбы человеческой, судьбы народной» (А. С. Пушкин). В книгах «военных» и «деревенских» писателей они вообще не рассматривались порознь — вот их действительно новая точка отсчета. Вспомним, к примеру, «Усвятских шлемоносцев» Е. Носова — ту поразительную картину, которой заканчивается повесть, когда уходящие летом 1941 года на войну мужчины деревни Усвята, поднявшись на холм, видят, как небольшими группами от каждого села по полевым дорогам идут в сторону фронта такие же русские крестьяне — те самые наши главные силы, которых страна заждалась в первые месяцы войны и которым одним под силу остановить бронированного врага и повернуть его вспять... Или вспомним, например, «чудиков» В, Шукшина — от Броньки Пупка, уверявшего, что он в Гитлера стрелял, до Егора Прокудина из «Калины красной», душа которого ищет праздника... Не они ли послужили Шукшину, так сказать, прототипами для образа народного вождя Степана Разина из романа «Я пришел дать вам волю»? За неимением места мы не можем, конечно, разбирать здесь все эти вещи подробно. Да в этом и нет необходимости — этическая концепция ведущих «деревенских» писателей, начавших свой путь в середине 1960-х годов, в сущности одна и та же. Попытаемся разобраться в ней на материале одного рассказа Белова (1970).
|
|
|
Рассказ «Весна» совсем небольшой, всего лишь 16 страниц текста. Идет последний военный год. Наши войска уже под Берлином, а где-то в глухой деревеньке на севере России доживают свой век старики-родители трех солдат, Иван Тимофеевич и Михайловна. На двух их сынов уже пришли похоронки, а через несколько дней после Победы пришла похоронка и на третьего, младшего. Через неделю жена Ивана Тимофеевича «тихо умерла в своей бане, пахнущей плесенью и остывшими головешками». Сдохла от голода единственная лошадь Сверхбеха, на которой он пробовал пахать землю в ту весну. «Иван Тимофеевич долго сидел на мертвой Свербехе. Потом он встал, смотал на руку вожжи, на которых подвешена была Свербеха, и пошел домой.
В небе над полем шла полоса снежной белой крупы.
Старик поднялся по давно не метенной лесенке в сенцы, открыл двери, растерянно, как чужой оглядел избу. Печь была не топлена, и от этого запах жилья уже уступал неприютному запаху холода и пустоты. С потолка свисала отклеившаяся газетка. У порога валялись кружки и пустая кошкина черепеня: сама кошка еще на той неделе ушла и больше не показывалась». Что оставалось делать Ивану Тимофеевичу?
«Он привязал веревку к балке, спустился до середины лестницы, поймал в темноте петлю, дрожащими руками раздвинул ее, надел на шею... Вдруг истошный женский крик послышался из темноты, и Иван Тимофеевич, каясь в чем-то, толкнул лестницу. Больше он ничего не помнил...
— Ой, Иван! Ой, что ты наделал-то, ой! — металась в овине Полька, ища топор... Она суетилась около него, плакала, охала, не зная, что делать. Вдруг кадык у него дрогнул, дернулся один раз, другой, и Полька, улыбаясь и плача, с маху кинула веревку в огонь.
— Полинарья, ты?
— Я, Иван, я...
— Не говори, ради Христа, никому...
Полька, вся в слезах, села рядом, положила голову Ивана Тимофеевича на свои колени, и все горе, что накопилось у них обоих, слилось в одно горе, и от этого стало вдруг легче... С ночного юга катилось вал за валом густое, как сусло, вешнее тепло, в темноте у гумна пробивались на свет новые травяные ростки, гуляла везде весна. Надо было жить, сеять хлеб, дышать и ходить по этой трудной земле, потому что другому некому было делать все это»…
Обратим внимание на структуру этого рассказа. Здесь нет ни одного лишнего слова, никакой авторской патетики и сентиментальности. Каждая фраза повествования, каждый его сюжетный ход связан с главным, что происходит в жизни человека — с его отношением к жене и детям, труду и Родине, к самой смерти. Все отняло у Ивана Тимофеевича безжалостное время. Остался он совершенно один перед лицом надвигающейся старости. Даже кошка его покинула. Бытие-к-смерти, Sein zum Tod в чистом виде, как выразился бы экзистенциалист. И, однако, даже дойдя до предела отчаяния, даже надев на шею петлю, Иван Тимофеевич кается за что-то... За что? Неужели он не испил еще до дна чашу страданий? Неужели жизнь на Руси так ужасна, что из нее и уйти-то нельзя по-своему, по собственной воле?
Нет, не такова мысль Белова, которую он унаследовал от всей многовековой русской православной традиции. Кается Иван Тимофеевич в последнюю минуту в том, что невольно — самой своей смертью — отделяет свою судьбу от крестного пути своего народа. Нельзя бежать из жизни, как нельзя бежать с поля боя, надо выдержать все до конца, как бы тяжело ни было... Ибо, если не я, то кто же будет ходить и сеять хлеб на этой трудной земле? Более того, именно в конце, на самом пределе горя, к Ивану Тимофеевичу и спасшей его Полинарье (которая сама перенесла гибель мужа, не дожив с ним медового месяца, и родив потом недоношенного ребенка) приходит облегчение. Только в соединении с другим, в бытии-для-другого – и в конечном счете дл Бога -- ослабевает горе и рождается радость. Иван Тимофеевич никому не предъявляет счета за все, что произошло с ним и со страной, ни на минуту не становится в позу обвинителя мира (в позу Ивана Карамазова) за его несовершенное устройство. Всем существом своим он знает, что иначе нельзя, и потому в первых же словах после петли просит Полю никому не говорить о его смертном грехе.
***
Не оставила своим покровом Святую Русь Царица Небесная, явив свою державную икону в день отречения от престола царя-мученика. И не случайно ушел в затвор в молитве за Русь в декабре 1941 г. (немцы под Москвой!) митрополит гор Ливанских Илия (Антиохийский патриархат). «Он знал, что значит Россия для мира; знал, и поэтому всегда молился в спасении страны Российской, о просветлении народа <...>. Он решил затвориться и просить Божию Матерь открыть, чем можно помочь России. Он спустился в каменное подземелье, куда не доносился ни один звук с земли, где не было ничего, кроме иконы Божией Матери. Владыка затворился там, не вкушая пищи, не пил, не спал, а только, стоя на коленях, молился перед иконой Божией Матери с лампадой. Каждое утро владыке приносили сводки с фронта о числе убитых и о том, куда пошел враг. Через трое суток бдения ему явилась в огненном столпе Сама Божия Матерь и объявила, что избран он, истинный молитвенник и друг России, для того, чтобы передать определение Божие для страны и народа Российского. Если все, что определено, не будет выполнено, Россия погибнет. «Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены с фронтов и тюрем, должны начать служить. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда — сдаваться нельзя. Пусть вынесут, — сказала Она, — чудотворную икону Казанской Божией Матери и обнесут ее Крестным ходом вокруг города, тогда ни один враг не ступит на святую его землю. Это избранный город. Перед Казанскою иконою нужно совершить молебен в Москве; затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России. Когда война окончится, митрополит должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена».
Владыка связался с представителями Русской Церкви, с советским правительством и передал им все, что было определено. И теперь хранятся в архивах письма и телеграммы, переданные митрополитом Илией в Москву.
Сталин вызвал к себе митрополита Ленинградского Алексия (Симанского), местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского) и обещал исполнить все, что передал митрополит Илия, ибо не видел больше никакой возможности спасти положение. Все произошло так, как и было предсказано. Не было сил удержать врага. Был страшный голод, ежедневно умирали тысячи людей. Из Владимирского собора вынесли Казанскую икону Божией Матери и обошли с ней Крестным ходом вокруг Ленинграда — город был спасен. Многим до сих пор непонятно, чем держался Ленинград, ведь помощи ему практически не было; то, что подвозили, было каплей в море. И тем не менее город выстоял. Снова подтвердились слова, сказанные Святителем Митрофаном (Воронежским) Петру I о том, что город Святого Апостола Петра избран Самой Божией Матерью, и пока Казанская икона ее в городе, и есть молящиеся, враг не может войти в город <...>. После Ленинграда Казанская икона начала шествие по России. Да и Москва была спасена чудом. Разгром немцев под Москвой — это истинное чудо, явленное молитвами и заступничеством Божией Матери. Немцы в панике бежали, гонимые ужасом, по дороге валялась брошенная техника и никто из немецких и наших генералов не мог понять, как и почему это произошло. Волоколамское шоссе было свободно и ничто не мешало немцам войти в Москву. Затем Казанскую икону перевезли в Сталинград, там перед ней шла неустанная служба — молебны и поминовения погибших воинов. Икона стояла посреди наших войск на правом берегу Волги, и немцы не смогли перейти реку, сколько усилий ни прилагали. Был момент, когда защитники города остались на маленьком пятачке у Волги, но немцы не смогли столкнуть наших воинов, ибо там была Казанская икона Божией Матери <...>.
Знаменитая Сталинградская битва началась с молебна перед этой иконой, и только после этого был дан сигнал к наступлению. Икону привозили на самые трудные участки фронта, где были критические положения, в места, где готовились наступления. Священство служило молебны, солдат кропили святой водой. Как умиленно и радостно многие принимали все это!
Пришло время славной древности Российской! Какие были молитвенники на Русской земле! И Божия Матерь по их молитвам отгоняла врагов, вселяя в них ужас <...>. В день празднования иконы Владимирской Божией Матери Тамерлан повернул домой из России (1395). Произошло знаменитое Бородинское сражение. В день Рождества Богородицы состоялась Куликовская битва, а в Рождество 1813 года последний неприятельский солдат покинул пределы Отечества» (Цит. по: Россия перед вторым пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. М., 1993. С.239 – 244. Документальных свидетельств некоторых из описанных событий 1941 – 1942 годов пока не обнаружено). Великая Отечественная началась 22 июня 1941 года – в день всех святых, в земле Российской просиявших, а закончилась – знамя над рейхстагом -- 6 мая 1945, в день православной Пасхи и день Георгия Победоносца! Октябрь 1917 был искуплением за позорный февраль, война с Гитлером – искуплением за октябрь.
Так — вопреки козням врагов — воссоединялись на Руси концы и начала, так наша духовная история делала еще один поворот на своем таинственном пути.
«Оттепель» и «застой»
Итак, май 1945 года -- русско-советское знамя над Берлином. А в 1961 года -- смоленский паренек Юра Гагарин (он же майор советской авиации) первым вышел в космос. Советская культура – и вся цивилизация под названием СССР -- оказалась во многом русифицирована, и в 1960-х – 80-х годах вполне могла стать национальной цивилизацией и культурой.
К сожалению, этого не случилось. Более того, в конце 1950 -- начале 1960-х годов устами «пламенного ленинца» (и кровавого палача сталинских времен) Никиты Хрущева была провозглашена политика «возврата к ленинским нормам партийно-общественной и культурной жизни», что на деле означало возврат к эпохе русофобского нигилизма и безбожия. Вернув узников ГУЛАГа из лагерей и предоставив творческой интеллигенции некоторую свободу, Хрущев в то же время воздвиг такие гонения на русскую православную Церковь, которые по масштабам приближались к ленинским. Священников, правда, физически уже не убивали. По приказу «Никиты кукурузного», как советские люди называли партийного генсека, на рубеже 50-х – 60-х годов было закрыты тысячи церквей по всей стране, почти прекращено церковное образование. На фоне успехов в космосе Хрущев обещал показать по телевидению последнего попа…
При этом в официальных советских изданиях ругали модернизм, а Хрущев устраивал свои знаменитые скандалы по поводу модернистских живописных выставок и стихов («бульдозерные» разгоны и т.п.). Имели место и более серьёзные акции. В 1960-годах появились манифесты заслуженного марксиста М.А.Лифшица под названиями «Почему я не модернист?» и «Кризис безобразия». В этих выступлениях содержалось немало верного, за исключением главного – отказа признать марксизм-ленинизм одним из ключевых направлений модерна как типа сознания. Модерн, как мы видели выше, есть принцип конструирования мира из человека, сведение первого ко второму. Модерн – это человекоцентризм: человек = Бог. И если «нет объекта без субъекта», то не всё ли равно, кто этим субъектом является – отдельное человеческое сознание или, например, сознание классовое, групповое, субкультурное и т. п.? Марксизм-ленинизм и порожденная им «пролетарская» мифология явились, по сути, таким же порождением модерна, как, скажем, либерализм или национализм – только субъекты тут разные. По своему происхождению советская власть – такой же продукт социально-культурного модерна, как американский либеральный миф или миф европейско-националистический (в Америке – с индивидуалистическим акцентом, в Европе – с корпоративистским). Иосиф Сталин пытался опереться в своей политике на другие силы в России – в том числе религиозные – но у него это неизбежно принимало половинчатый и лукавый характер.
Указанных духовных связей категорически не понимали (а если понимали, то отвергали) господствовавшие во времена «оттепели» в культуре т. н. «шестидесятники». Они искренне полагали себя передовыми интеллигентами, противостоящими чудищу тоталитарной власти, не допуская при этом мысли о собственном генетическом родстве с ней. Они пели песни Окуджавы о «комиссарах в пыльных шлемах», как будто забывая о том, к чему привела Россию деятельность этих самых комиссаров, превративших национальную войну в классовый геноцид народа. Они превозносили творчество авангардистов начала ХХ столетия, не обращая внимания на то, что и Маяковский, и Мейерхольд, и Малевич, и вообще весь модерн Серебряного века был не только сторонником революции, но её активным проводником и «тайным агентом» в русской культуре («ваше слово, товарищ маузер»). Разрушив скрепы традиционной русской православной монархии, модернисты пошли в деструкции до конца, породив в реальности такие «мутные лики», какие не представлялись даже во сне (разве что Достоевский в «Бесах» увидел). Как писал в своё время мудрый Г.П.Федотов, Пикассо и Стравинский в искусстве – то же самое, что Ленин и Муссолини в политике.
Конечно, к 1970-м – 80-м годам острота этих определений несколько стерлась. Советская сверхдержава, поставившая устами генсека своей целью «догнать и перегнать Америку по производству продукции на душу населения», стремительно обуржуазивалась. Бывшие «инженеры человеческих душ» вопрошали в романах и на экране «что с нами происходит?» и воспевали бескорыстных идеалистов, однако на практике дилемма «искусство или совесть» неуклонно смещалась в сторону искусства. Гению позволено всё – вот типично модернистские лозунги советской «образованщины» 1960-х годов. Фигура тогдашнего «короля эстрадной поэзии» (а позднее обитателя США) Евтушенко в этом плане весьма характерна. Лауреат Государственной премии и любимый баловень московского начальства, он всю жизнь разоблачал «наследников Сталина». Примерно тем же занимался Вознесенский, начав с поэмы о Ленине и кончив признанием, что в нем «живет семь я». Это были отнюдь не бездарные люди, но их социокультурный горизонт, как правило, не выходил за пределы либеральных штампов. Уже в следующем поколении они получили в качестве расплаты тотальный постмодернистский перформанс, в котором сделался предметом пародирования сам модерн («папино кино»).
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 56; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!