Основные направления ренессансной исторической мысли 3 страница
Характерно, однако, что именно в данной области гуманистам ничего не надо было восстанавливать и возрождать – античность не оставила им и намека на «образец». Здесь в буквальном смысле слова им приходилось делать первые самостоятельные шаги. Теорию познания, неявно присутствующую в работах Лоренцо Валлы, вкратце можно охарактеризовать как лингвистический номинализм. Хотя ее пафос сформулирован в тезисе «вещи, а не слова» (res non verba), однако в действительности в центре ее находились не вещи, а «слово». Между тем для «исторического филолога» здесь никакого противоречия нет: не речевой обиход является отражением (копией) структуры объективного мира, а, наоборот, речевая конвенция принималась Валлой в качестве исходного материала для суждения о действительности. И поскольку эта конвенция от одной эпохи к другой изменяется, этот факт сам по себе рассматривался им как свидетельство того, что и реалии истории также трансформировались.
Тем не менее в основании миросозерцания лингвистического номинализма Лоренцо Валлы оказались реалии, что позволило ему изгнать из обихода гуманистической науки такие понятия схоластики, как «благой» (bonum), «истинный» (verum), «нечто» (aliquid), «бытие» (ens) и ряд других, не имеющих «оригиналов» в мире «вещей» и поэтому признанных трансцендентальными. Из десяти категорий: количество, место, время, отношение и т. п. – Валла оставил только три: субстанцию, действие, качество, т. е. ближе всего характеризующие «вещь», причем «действие» включает все виды изменений, из которых удалены «бессодержательные потенции» (любимая категория схоластов), «качество» включает всю гамму человеческих суждений о вещи – от простейших, вроде «тепло», до концепций политической власти. Любимый афоризм Валлы: «Если имя существительное не означает вещи, не спрашивай, что оно означает».
|
|
|
Итак, надлежащее понимание проистекает из предметности языка, буквального значения слов, а не из фигуральных (символических) конструкций, столь характерных для схоластики. Вещи наделяются жизнью не духом, а словом. Слово – это знак, философия – наука о терминах, а не о вещах. Это означало, что между познающим и миром объективной реальности, состоящим из дискретных вещей и их отношений, находится система субъективных категорий, посредством которых этот мир становится интеллигибельным. Очевидно, что, наделяя слово (точнее, грамматические формы) творческой (формирующей) ролью по отношению к миру «вещей» (что могло относиться только к обществу), Валла проявлял не только свое профессиональное пристрастие к ораторскому искусству, но и предельный субъективизм, поскольку действительность оказывалась продуктом словесных конструкций. Неудивительно, что Валла, говоря об идеале латинского красноречия в древности, не может избежать своего рода религиозного энтузиазма. Вместе с тем он хорошо понимал, что этот идеал принадлежит совершенно иной исторической эпохе, отошедшей безвозвратно в прошлое. Возродив классическую латынь, гуманисты, однако, были не в состоянии воскресить античную культуру в ее целостности: этому мешали диссонирующие с ней условия Европы XV в. Единственно разумной стратегией оставалось подражание.
|
|
|
Иными словами, при всем своем бескомпромиссном классицизме Валла выступал против буквального имитирования древности, сохранял историческую дистанцию между античностью и своим собственным веком. Точно так же он проявлял сознание исторической относительности, поскольку многие понятия уже лишились смысла в новых исторических условиях, утверждая, что новый человеческий опыт рождает новые слова, вследствие чего место метода формальной аналогии должна занять историческая периодизация языковых форм. Известно, что, опираясь на этот метод, Валла сумел разоблачить подложный характер так называемого Константинова дара и тем самым заложить основы исторической критики источников.
|
|
|
Таким образом, ренессансный гуманизм принес с собой новый метод чтения классических и библейских текстов. Это был метод буквального понимания сообщаемого, основанного на обостренном ощущении различия исторических времен. Для схоластов текст являлся совокупностью разрозненных предложений, каждое из которых требовало согласования не с контекстом, а с внешней по отношению к тексту догмой. В отличие от этого ренессансный гуманизм впервые открыл текст как логическую и историческую целостность. В результате, во-первых, появилось понятие контекста и, во-вторых, универсальным методом текстологического анализа выступила историческая критика. В этой связи текст воспринимался как творение человека, жившего в определенный исторический период, и следовательно, он отличался спецификой, в том числе и грамматическим строем языка.
И если правомерно говорить о революции в историографии, которая в значительной степени была обусловлена гуманистической ученостью, то в первую очередь это относится к проблеме анахронизма и исторических изменений, которая впервые в столь осязаемой форме была поставлена перед историографией гуманистами. Убеждение в автономности слова, его способности к «застыванию» и вместе с тем к его исторической смысловой изменчивости – вот тот камень, который был заложен ренессансным гуманизмом в основание исторической науки Нового времени.
|
|
|
Характеризуя место гуманизма, и в частности «короля филологов» XV в. Валлы, в истории исторической мысли, современный исследователь пишет: «Нет сомнения, что именовать Валлу Коперником исторической мысли значило бы заходить слишком далеко... Тем не менее он гораздо ближе, чем кто-либо другой, подошел к пониманию... методов и целей исторической науки, как она практиковалась столетия спустя»74.
В целом для этого абсолютно преобладавшего среди гуманистов риторического направления историографии был характерен взгляд на историю только как на сокровищницу иллюстративного материала, полезного либо для упражнения учащихся в правилах грамматики и риторики, либо для лучшего усвоения наставлений моральной философии. Недаром в одном из многочисленных в XVI в. сочинений на тему об искусстве истории (ars historica) мы находим: «История есть не что иное, как тщательное и очевидное демонстрирование доблестей и пороков, дополняющее аргументы моральной науки. Если философ наставляет людей, как должно поступать, то историк показывает, как они действительно поступали в прошлом»75. Итак, если цель истории – всего лишь обучение читателя на «примерах» добродетели и порока, то очевидно, что тот шаг, который сделал Валла в направлении истории как науки, был еще недоступен для риторического направления в целом, не продвинувшегося далее того, что было им почерпнуто у его античных наставников.
Представляет несомненный интерес тот факт, что так называемые «artes historicae» – книги, посвященные вопросу о жанрах, целях, достоинствах и, наконец, методе «писания и чтения истории», становятся особенно многочисленными во второй половине XVI в., т. е. их распространение хронологически совпадает с контрреформацией, развернувшейся в странах, оставшихся в лоне католицизма. И это не было случайностью. Дело в том, что для обоснования своих позиций и католики и протестанты, в особенности последние, прибегали главным образом к «свидетельствам историческим»: недаром сподвижник Лютера Меланхтон завершил и опубликовал «Хронику» Иоганна Кариона, не говоря уже о многотомных трудах историков протестантов (так называемые «Магдебургские центурии») и католиков (так называемые «Церковные анналы»). Столь резко возросший интерес к истории, – интерес, далеко переросший рамки аудитории академической, и сказался в отмеченном выше факте.
Достаточно сказать, что когда в 1579 г. в Базеле было предпринято издание своего рода сборника наиболее значительных трактовок на эту тему, то легко набралось 16 сочинении современных авторов (не считая включенных в него сочинений Дионисия Галикарнасского и Лукиана из Самосаты)76. Не будет преувеличением, если сравнить общественный интерес гуманистов этого времени к «Методу чтения и писания истории» с модой, которой спешили отдать дань магистры философии, филологии, юриспруденции (увы, но не собственно историки, которым, кстати, не только тогда, но и гораздо позднее ученых степеней не присваивали – история все еще не стала университетской дисциплиной).
Содержание этой литературы в общем довольно однообразно – похвала истории как рода литературы. Главный из них – польза, извлекаемая читателями: воспитание на примерах жизни других (история – мать всех добродетелей), обучение искусству политики тех, кто по рождению своему призван ее творить (и как пример – римский полководец Лукулл, победивший Митридата в результате чтения истории), удовольствие, получаемое от драматизма событий и «общения с предками», красот языка повествования; общественное служение (история – хранительница памяти о деятелях прошлого, как достославной, так и позорной, она оказывает конечную справедливость всем). И как вывод: без усвоения опыта веков, заключенного в истории, человек осужден навек остаться ребенком – она к нашим годам прибавляет возраст мира. Круг источников всей этой мудрости крайне узок и повторяется из трактата в трактат: «Поэтика» Аристотеля (увидела свет в 1498 г.), суждения о пользе истории, почерпнутые у Цицерона и Квинтилиана, Дионисия Галикарнасского и Полибия, наставления, как писать историю, принадлежащие Лукиану или Гвиччардини. Характерно, что во всей этой литературе нет ни одной ссылки на современный опыт – Бруни, Макиавелли.
Только в начале XVII в. Бэкон сочтет возможным сравнить Гвиччардини по мастерству историописания с Фукидидом, а в «Истории Флоренции» и в особенности в «Рассуждениях» Макиавелли усмотрит образец реализации в историографии идеи о пользе истории. Только в двух случаях направление ренессансного историзма, начало которому положил Валла, не вылилось в одно лишь повторение мудрости древних, а проявило незаурядные творческие потенции – в трактатах итальянца Франческо Патрици и француза Луи Леруа.
Патрици (1529–1597 гг.), гуманист и философ, опубликовал сочинение «Десять диалогов об истории» (1572 г.). Прежде всего в отличие от преобладающего большинства авторов «Artes historicae» он усмотрел в истории не морально-дидактическую потребность, а потребность социальную, общественную. Общество определяется не только настоящим, но и прошлым и будущим. История – важнейший образовательный инструмент человечества, все прошлое известно как история. Очевидно, что это положение имело мало общего с пониманием истории как собрания иллюстраций предписаний науки морали (demonstratio moralis scientiae). В истории имеет значение только знание истины. Выразить ясно и недвусмысленно, как обстояло дело в действительности, – основная задача историка. История не показывает и не служит для показа шаблонных примеров морали, ее цель – полное познание фактов прошлого (scrivere omni historiae). Итак, историописание преследует двоякую цель: познание истины и пользу, извлекаемую из нее индивидуумом в целях сохранения себя как человека. Однако исторически истинное и благо – в плане морали – не одно и то же. Историю нельзя измерить ни благом, ни злом, она свидетельствует лишь одно – истину. Вот почему история и уроки, из нее извлекаемые, – полностью различные вещи. Примеривание к истории шаблонов морали не ведет к достижению истины.
Впрочем, Патрици сомневается в возможности достижения полной истины в истории. Нет ни одного историка, который всегда и обо всем сообщает правду, и это, помимо всего прочего, происходит по той причине, что он таковую в полном объеме не знает. Именно по этой причине столь редки случаи, когда различные историки об одном и том же событии сообщают одно и то же. Это было характерным для древних писателей, это же наблюдается и у современных историков. Полная истина вообще недоступна человеку: ведь он наблюдает вещи с определенной точки зрения, и, следовательно, многое остается скрытым от него. И как вывод: история может быть истинной только в общих чертах. Историк, пишущий о прошлом, должен основываться на сообщениях очевидцев; если же он пишет о своем времени, он не должен принадлежать ни к одной из враждующих партий.
Итак, провозгласив целью истории установление истины, Патрици тут же ставит под сомнение достижимость подобной цели – истина ей доступна только в общих чертах (grossamento vero). Еще о последствиях каких-либо событий историк может иметь более или менее полное представление. Что же касается истинной подоплеки событий, скрытых мотивов, то о них он может только гадать. Но следует ли из этого, что историю должно причислить к роду поэзии? Патрици с таким выводом также не согласен. Оказавшись, таким образом, в порочном кругу, Патрици приходит к заключению, весьма близкому к суждениям той самой школы риторической историографии, против которой он поднял оружие.
В самом деле, риторическая школа историографии утверждает: цель истории – указать человеку посредством конкретных примеров путь к счастью. Но в таком случае зачем истории правда, если Гомер и Вергилий достигли ту же цель при помощи сказок. И Патрици по этому поводу замечает: то, что риторы именуют историей, не заслуживает этого названия. И удивляется: как можно установить природу чего-либо, если неизвестно, чем оно является. Приверженцы риторической школы («История, обучающая на примерах») ограничивают историю лишь деяниями людей, т. е. одних только королей, государственных мужей и военных. Но как в таком случае быть с историей животных, растений, с историей природы в целом? Что делать с текущими событиями, относятся ли они к истории? Как быть с историей науки, достижениями в технике и технологии, открытиями неведомых доселе земель и народов? Наконец, историю имеют отдельные сословия – горожане и ремесленники, крестьяне и моряки.
С этих позиций, столь уникальных в то время, Патрици находит неудовлетворительной как античную, так и современную историографию, он признает безусловность дефиниций Цицерона и Лукиана, но они застыли, безжизненны и пусты. Свое определение истории Патрици строит на антитезе: философия – наука об основаниях сущего, история – наука о действительности, наука факта. Все, что находится перед глазами, есть история, точнее, предмет истории. История – это сохранение воздействий на органы чувств однажды данной действительности. История – это документирование того, что способны воспринять органы чувств. Это может произойти не только посредством письма, но и в рисунке, в камне. История как воспоминание – это не повествование, а верное отражение действительности: прошлого, настоящего и будущего. Природа человека остается неизменной, в равных условиях его реакции остаются теми же. На этом основании интуиция может представить картину будущего. На этой способности зиждется политическая власть. Только обладая способностью прозревать будущее, один человек может управлять другими. Власть – это творчество. Таким образом, политик пишет историю будущего. В этом – примечательная особенность идеи истории, развиваемой Патриции, – истории, охватывающей все три модуса времени. От нее было уже очень близко к идее развития в истории. Однако это расстояние он все же не преодолел.
С одной стороны, Патрици выразил сомнение в возможности простого повторения в событийной канве истории. Каким образом, задавался он вопросом, какое-либо событие в современном государстве может быть тождественным событию, случившемуся некогда в другом государстве. Это сомнение возникло у него на почве учения об индивидуальности, единичности всех вещей. Может сложиться впечатление, что Патрици склонялся в сторону индивидуализирующего рассмотрения истории. На фоне универсально-исторических схем средневековой хронистики такое предположение, может быть, и не лишено основания. Однако подобное сомнение в повторяемости событийной истории (в сочетании с представлением о неизменности человеческих страстей и побуждений – положение, оставшееся исходным в гуманистической историографии XV–XVI вв.) означало, что по крайней мере в отдельных случаях гуманисты уже прозревали связь событий не только с наклонностями характера исторических деятелей, но и с ситуациями более широкого плана. На этой почве у Патрици прослеживается мысль о том, что хрупкость и шаткость всего человеческого, его изменчивость, исключавшие возможность их достоверного знания, ставят в центр внимания историка поиск некоей нормы, связывающей события и регулирующей их.
Характерно, однако, что в третьем и шестом «Диалогах» Патрици, забыв об этих прозрениях, вновь возвращается к восходящей к античности теории круговорота (см. «Государство» Платона и VI книгу Полибия). В рамках цикла прослеживается зарождение, развитие и рост данного – по примеру органической природы, – после чего наступает время упадка и гибели. Этому закону природы подчинены и искусственные творения человека, к примеру общество и государство. Последние отнюдь не возникают как нечто готовое и зрелое. Польза – вот что лежит в основе общественной и государственной жизни. Начинается она в форме города, затем город перерастает в государство и, наконец, превращается в империю, которая по достижении зрелости клонится к упадку и рушится.
Сообразно этой схеме, Патрици конструирует ход всемирной истории, которая распадается на ряд больших по длительности периодов (эонов) – циклов, состоящих из двух фаз – роста и упадка. Речь идет скорее о планетарной истории, в которой после истечения 36 тысяч лет жизнь на Земле, в том числе и историческая жизнь людей, начинается сызнова.
В заключение следует обратить внимание на оригинальность концепции всеобщей истории, к которой Патрици возвращается в разных местах своего трактата. Если оставить в стороне историю естественную, равно как и историю священную, то в рамках истории человеческой Патрици вычленяет три сферы: историю мысли (concetti del I’animo), историю слова (detti) и историю действий (fatti). He трудно заметить, что fatti – политические события – традиционное содержание гуманистической истории – оказались в этом перечне только на третьем месте. Люди во все времена не только занимались политикой и воевали. Гораздо важнее знать духовный мир людей, их образ жизни, законы и обычаи, институты. А разве путешествия в Индию, жизнь далеких народов, их одежда, оружие, строительство, корабельное дело, орудия, которыми люди пользовались для поддержания себя, – разве все это не должно стать предметом истории? И в этих областях подвизались многие великие люди, творившие историю наряду с политиками и военными. Между тем все перечисленные сферы истории обходятся в традиционной истории молчанием (con silentio trapassate). В итоге Патрици в рамках всеобщей истории выделяет наряду с политической историей историю культуры в широком смысле слова, историю хозяйства и финансов.
Иной аспект гуманистической идеи истории как науки, формировавшейся под эгидой филологического номинализма, нашел отражение в работах Луи Леруа, ученика и последователя известного французского гуманиста Гийома Бюде. Хотя его понимание предназначения и целей историографии не шло дальше цицероновских стереотипов (история – сокровищница примеров, память и знание прошлого, изучение настоящего и предупреждение будущему и т. п.), тем не менее он создал труд, в котором исторический релятивизм и многоликость культурно-исторических феноменов впервые представлены с такой отчетливостью. Речь идет о его трактате «О превратности, или Различии вещей во Вселенной» (1575 г.), не без основания названном в XX в. «первым трактатом, посвященным истории цивилизации».
История здесь выступает не столько как отрасль науки, сколько как исследовательский прием, подход к исследованию человеческой культуры. В споре с теми, кто утверждал непревзойденность древних образцов, и с теми, кто считал интеллектуальные достижения «современного века», по крайней мере в ряде областей, намного превзошедшими достижения древних, Луи Леруа, как в свое время и Лоренцо Валла, явно склонялся к позиции последних. На вопрос, заданный в свое время Бюде: «Что нам мешает ожидать появления новых Демосфенов, Платонов?» – Леруа отвечал: «Ничто». Свой XVI век он рассматривал как время «созревания плодов», «время жатв» того, что посеяно трудами гуманистов еще в начале XV в.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 196; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!