Основные направления ренессансной исторической мысли 4 страница
Не трудно убедиться в том, что Леруа разделял оптимистическую концепцию истории. При наличии надлежащих условий для интеллектуальных занятий каждый народ может достичь выдающихся достижений. В этом его убеждает история. Культура каждого народа обладает своеобразием, олицетворяемым своеобразием стиля. Каждая культура развивается по биологической схеме, т. е. знает пору детства, юности, зрелости и старости. Вместе с тем достижения нового века убеждают его в прогрессивном развитии культуры. Такое впечатление складывается, если рассматривать ее не обособленно, по странам, а сравнительно-исторически. Как новшества своего времени Леруа перечисляет «новые моря, новые типы людей, новый образ жизни, новые законы, новые обычаи», т. е. время несет обновление и обогащение культурного багажа человечества.
Наконец, через все сочинение Луи Леруа красной нитью проходит идея изменчивости и текучести истории: «Нет ничего под вечными небесами, что имело бы начало и что не имело бы конца. Ничего, что росло бы и не уменьшалось, будучи подвержено порче и изменениям в соответствии со временем и диктуемым природой...»77. Эта изменчивость проявляется в городах, провинциях, образе жизни, законах, империях, республиках... видах искусства и языках. Следует обратить внимание, что этот вывод являлся не результатом простого транспонирования античных идей, а выводом из сравнительно-исторического рассмотрения разновременных цивилизаций.
|
|
|
Историческая множественность и полнота цивилизаций – абсолютных как тип и относительных как процесс – приблизила Леруа к осознанию другой важной черты историзма нового времени, а именно исторического релятивизма. «То, что хорошо в одно время, оказывается плохим в другое; то, что является священным здесь, оказывается мирским в другом месте... порча одной вещи означает рождение другой». Каждому времени присущ свои предел человеческих возможностей: «Древние знали все, что было возможно для них знать в то время». Таким образом, движение времени в истории означает расширение человеческих возможностей, повышение познавательного предела.
В заключение заметим, что мера историзма, достигнутая в рассматриваемом сочинении Леруа, отнюдь не являлась типичной для исторической мысли, зревшей под эгидой гуманистической филологии. Среди гуманистов – профессиональных филологов немало примеров формального копирования красноречия древних, имитирования стиля Цицерона, равно как в истории стиля Ливия.
Историческая школа ренессансных юристов наряду с филологами – воспреемниками школы Валлы преследовала цель возвратить формулы в исторический контекст, в рамках которого они единственно могут быть поняты в их адекватном содержании. Эта задача была особенно трудна в области права, поскольку формулы, относившиеся к контексту прошлого, были одновременно принципами, на основе которых современное общество пыталось управлять своим настоящим. Исторический подход к изучению римского права был выработан прежде всего во французских университетах (как реакция на методы юриспруденции, связанные с именем итальянского юриста Бартолюса (умер в 1357 г.)). Главное обвинение в его адрес: он затуманил оригинальный текст Кодекса Юстиниана массой глосс и комментариев. Возвращение к оригиналу было, таким образом, первой предпосылкой к установлению истинного значения его определений.
|
|
|
Если Бартолюс с помощью глосс стремился применять римское право к регулированию современных отношений, то это значило, что он все еще считал это право живым и действующим. Гуманисты же со своей стороны, возвращая определения в их исторический контекст, исходили из различия времен, т. е. от отправной идеи историзма. Несомненно и другое: было немало и таких гуманистов, которые в поиске оригинального смысла максим римского права мечтали открыть в них вневременную мудрость, которая в готовом виде может быть применена и в настоящем, в с этой точки зрения время властно только над формой выражения этой мудрости.
|
|
|
В процессе формирования гуманистического историзма особенно велика была роль того его направления, которое сложилось во Франции к середине XVI в. в центрах изучения юриспруденции – в университетах городов Бурж и Тулуза. Утвердившийся здесь исторический метод изучения римского права (так называемый mos gallicus) в противовес формальному, схоластическому (так называемому mos italicus), – метод, у истоков которого стояли такие крупные представители гуманистической школы юриспруденции, как Ульрих Цазиус, Андреа Альчиато, Жак Куяс, привел к возникновению на этой почве одного из наиболее глубоких направлений гуманистической исторической мысли. В 1561 г. Франсуа Бодуэн опубликовал трактат под характерным названием «Об обосновании всеобщей истории и ее соединении с юриспруденцией», пафос которого направлен на утверждение истории как научного метода юриспруденции, а историографии – как рода научного познания, поскольку история должна не только описывать события, но и указывать на их причины и следствия (в этом смысл «прагматической» функции истории), постольку цель историописания – польза, а не удовольствие (utilitas non voluptas). Из этого следовало, что наибольшая ценность истории состоит не в частном интересе к ней читателя, а в интересе публичном (общественном), не в моральных уроках, а в политической мудрости и юридических прецедентах, в ней заключенных. И как вывод: история – не жанр (род) литературы, а гуманитарная (социальная и политическая) наука.
|
|
|
Итак, в отличие от расплывчатой хвалы истории как литературы «особого рода» Бодуэн предпринял создание руководства по историческому методу юриспруденции. Среди гуманитарных наук того времени юриспруденция была единственной наукой, обладавшей, во-первых, документальной основой (Кодексом Юстиниана) и, во-вторых, дисциплиной, т. е. методом критики и анализа исторических памятников. Иными словами, юриспруденция обладала именно тем, чего лишена была тогдашняя историография (т. е. документальным материалом), и методом. Естественно поэтому, что Бодуэн усмотрел в основательной юридической подготовке историков условие приближения истории к науке. С другой стороны, поскольку законы являются продуктом истории, их изучение возможно лишь посредством исторического метода. «Я утверждаю, – писал он, – что история – единственный путь и средство, с помощью которого мы можем достичь знания вещей божественных и человеческих»; «История отличается от других форм литературы тем, что она интересуется не словами, а вещами. От философии же ее отличает то, что она интересуется делами человеческими (res humanae), а не вещами естественными, как это было характерно для философии»78.
Большой интерес представляет развиваемая Бодуэном идея всеобщей истории. «Диодор Сицилийский, – читаем мы, – критиковал древних историков за то, что они писали историю отдельного народа» (Ibid.), что означало создание лишь изолированного «куска» истории. Если «История» Полибия была вселенской, потому что она охватывала Римскую империю, то «История» Евсевия была еще более вселенской, поскольку она включала – или претендовала на то – все человечество. «Итак, когда мы говорим об истории, я имею в виду всеобщую и совершенную историю – портрет человеческой расы, не только хронологически, но и географически». В такой истории дела государства и церкви нераздельны, рассматриваются как одно целое. Подобную историю способен создать философ, владеющий школой права и филологии и сознающий потребность в восстановлении единства церкви.
Наиболее завершенным выражением историко-юридического направления ренессансного историзма явился труд Жана Бодена «Метод для легкого усвоения истории» (1566 г.). Обращает на себя внимание, что на этот раз признание истории наукой сформулировано уже в самом заглавии трактата – только наличие особого метода конституирует науку. Признавая, что история «выше всех наук», Боден в то же время наделяет ее только вспомогательной функцией – собирания и упорядочения сырого материала для юриста, способного, опираясь на него, создать универсальную систему юриспруденции.
По сути подобным же образом – только на этот раз по отношению к политике – решался вопрос о предназначении истории и школой гуманистического историзма, представленной в лице Николо Макиавелли (1469–1527 гг.).
Два положения определяли суть этого направления: 1) способность истории наглядно раскрыть основы функционирования мира политики и 2) способность государя контролировать этот мир, опираясь на знание истории. Наиболее отчетливо такое понимание «пользы истории» представлено в труде Макиавелли «Рассуждения по поводу первых десяти книг Тита Ливия» (1519 г.). Автор отдает себе отчет в отличии своего понимания «пользы» истории от того, что по этому поводу думали и писали приверженцы морализаторской историографии. В связи с этим он открывает свои «Рассуждения» предупреждением: «Я решил ступить на стезю, на которую до сих пор никто не ступал»79. Он огорчен тем, что примеры античной истории более восхищают, чем им подражают в сфере политики. Если изучающие гражданское право и медицину постоянно обращаются к тем рассуждениям или к тем установлениям, которые принадлежат древним, если юрисконсульты могут быть обучены на максимах, извлеченных из истории их профессии, то почему же государи и магистраты не могут быть обучены, как управлять таким же образом, т. е. «на примерах», содержащихся в античной истории.
Макиавелли был убежден, что это упущение объяснялось отсутствием истинного знания античной истории, из-за чего смысл, заключенный в ней, при чтении древних авторов не улавливался. Тот, кто созерцал ход древней истории, легко обнаруживал в ней примеры доблести и порока, мудрости и безрассудства, однако никто не попытался свести их в систему. В результате в сфере политики не существует систематизированного корпуса знаний, сравнимого с тем, который создан трудами глоссаторов гражданского (римского) права. Возникает, однако, вопрос: в какой мере стремление Макиавелли к сведению политической мудрости древних в систему современной ему политики совмещалось с рано осознанным гуманистами фактом существования дистанции между исторической античностью и новым временем? Отмечая, что подход Макиавелли к истории был в основе своей близок к методу так называемых постглоссаторов, игнорировавших само понятие «исторической дистанции», следует подчеркнуть, что подобный метод основывался на признании неизменности «природы человека», его «страстей», стремлений, ценностей – постулате, разделявшемся всеми гуманистами, за исключением, может быть, одного Бодена. Но, как это ни парадоксально, метод Макиавелли не только конституировал науку политики, перебазировав ее на фундамент индукции (т. е. положив в основу ее заключений историческую практику), но и утверждал взгляд на историю как на род литературы, выполняющей по отношению к ней вспомогательную функцию.
Итак, обрисованная выше картина ренессансного историзма более чем пестра. Собственно говоря, только два течения, последовательно сформировавшихся на его почве, – историческая филология и историческая юриспруденция – сделали определенный шаг в направлении создания научного метода историографии. Однако не эти направления оказывали влияние на практику историографии. По своему методу и целям она оставалась риторической, или, что то же, историей, обучающей на примерах. При этом в одном принципиальном отношении эта историография отличалась от историографии предшествующего периода средневековья: прикрываясь формальным признанием божественного промысла как конечной причины течения дел человеческих, риторическая историография Возрождения в реализованной объяснительной схеме к ней практически не прибегала. В этом смысле она была очеловечена, секуляризировалась, поскольку человеческие мотивы оказывались основой причинного объяснения развертывания исторических событий. Иначе говоря, вертикальная объяснительная схема («человек – небо») сменилась горизонтальной объяснительной схемой («мотивы человека – мотивы человека»). Очевидно, что риторическая историография оставалась почти исключительно повествовательной, а уровень отражения ею исторической действительности – событийным. Тем самым за пределами ее видения оставалась история как эшелонированный, многоуровневый процесс.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. – М.: Мысль, 1987. – С. 25–75.
2 Одного примера здесь будет достаточно. Как известно, ни Платон, ни Аристотель не оставили ни единой строки на тему: «О смысле истории», тем не менее без обращения к их творениям историческое сознание античности останется не раскрытым в ряде важных его аспектов. Известно, что внимание Аристотеля привлекали теоретические вопросы политики и государственного устройства. Однако само многообразие существующих политик, сама изменчивость их устройства во времени вынуждали и в этой области обратиться к истории. Не по этой ли причине Аристотель с помощью своих учеников предпринял составление сборника конституций (описания различных государственных устройств), который должен был служить эмпирической и исторической основой работы, посвященной теории политики. Впрочем, к этой стороне проблемы мы еще вернемся.
3 Kirn G., Raven I. The Presocratic Philosophers. Cambridge, 1957. – С. 127.
4 Jaeger W. Paideia. Bd I, B.; Leipzig, 1936. – С. 27.
5 Платон. Соч.: В 3 т. М.,1970. – «Законы», 10, 903с.
6 Воплощенное в человеке противоречие единство прирожденной свободы и исторической ограниченности («космической» связанности) нашло свое яркое выражение и в изобразительном искусстве. Образ человека передается в единичном – только в приближении к модели, т. е. как нечто более общее, человеческое, свойственное модели и превосходящее ее. В этом секрет одновременной естественности и обобщенности в изображении античного человека.
7 Платон. – «Политик», 3(2) 277с.
8 Там же. – «Федр», 2, 276.
9 Это вовсе не означало, что речь шла о процессе становления. Всякое начало было началом данного, в готовом виде, исключавшее категорию движения.
10 Морально-дидактическая цель поэмы в том и заключается, чтобы показать, какие ценности утеряны человечеством в процессе его истории и что оно получило взамен их.
11 Из этого отнюдь не следует, что греки противопоставляли природу истории, а только значит, что они должны были стремиться основать знание исторического на фундаменте регулярностей, вытекавших из универсальной сущности космического закона.
12 Термин «вечность» может употребляться в трех смыслах:
1) то, что не ограничено во времени, пребывает без конца;
2) то, что настолько совершенно, что ничего к нему не может быть добавлено, ни от него отнято;
3) то, что никогда не меняется.
13 Зенон из Элен в своих знаменитых парадоксах («движущаяся стрела», «Ахилл и черепаха» и др.) показал логические трудности, возникающие, если понимать перемещение в пространстве и времени как состоящие из дискретных моментов.
14 Платон. – «Политик», 270а.
15 Там же. – «Тимей», 22с.
16 За исключением разве: Фукидид – пользе его труда, глава 9 в «Поэтике» Аристотеля, параграф в труде Квинтиллиана, замечание Геллия относительно различия между анналами и историей, теоретические пассажи у Полибия, Цицерона, Дионисия Галикарнасского – таков приблизительно объем прямых сведений, которыми мы располагаем по данному вопросу.
17 Хотя термин «история» сохранил многозначность и много веков спустя после появления труда Геродота, именно он утвердил связь понятия «история» с понятием «исследование», «узнавание» с целью составления повествования о течении дел человеческих.
18 Впоследствии Петрарка (Rerum memorandorum, IV, 25–26) не мог «совместить» эти «две характеристики»: как это можно сказать о Геродоте, которого сам Цицерон называет отцом истории.
19 Геродот. История. Л., 1972. – III, 43.
20 Кстати, Фукидид ни разу не употребил термин «история»; этому, по видимому, пометала его многозначность.
21 О живучести идеи истории как «современной истории» свидетельствует не только историографическая практика («современную историю» писали Ксенофонт, Феопомп и по существу Полибий. Тацит углубился в историю только на одно столетие), но и теория. В произведениях Цицерона «О законах» мы читаем «Марк предпочитает рассказ о современных ему событиях, дабы иметь возможность охватить те из них, в каких он участвовал сам» (De Leg., I, 3, 8).
22 Фукидид. История. Л., 1981. – I, 22, 4.
23 Характерно, что в сравнении с Фукидидом Полибий обновил и расширил содержание понятия прагматической истории. Наряду с его истолкованием как «фактический», «событийный» мы находим и определение как «государственный». Иными словами, писать «прагматическую историю» значило, по Полибию, писать «государственную», политическую истирию.
24 О традиции, господствовавшей до Полибия, Дионисий Галикарнасский сообщает: «Некоторые пишут трактаты, посвященные греческой истории, другие – истории негреков. Эти истории делятся... сообразно народам и городам и повествуют о каждом из них в отдельности». Первая «всеобщая» история, насколько это известно, была создана Эфором в IV в. до н. э. и охватывала события с 1069/68 г. до 341/40 г. до н. э.
25 Пришедшая на смену так называемой «трагической истории» и восторжествовавшая в античном историзме тенденция «практической», политической полезности истории нашла свое выражение в переносе акцента на правдивость исторических сообщений. Иными словами, то, что в глазах Аристотеля являлось свидетельством «ущербности» истории как рода литературы в сравнении с поэзией, оказалось в новой перспективе ее наибольшим достоинством (см.: Цицерон. О законах: «КВИНТ. Как я вижу, брат мой, по твоему мнению, в историческом повествовании следует соблюдать одни законы, в поэзии – другие. МАРК. Разумеется. Ведь в первом все направлено на то, чтобы сообщить правду, во второй – большая часть на то, чтобы доставить людям удовольствие» (I, 1, 5)).
26 Историк Тимей (IV в. до н. э.), по мнению Полибия, плох потому, что писал о том, чему сам не был свидетелем. Он ему напоминает «живописцев, пишущих картины с набитых чучел».
27 Полибий. Всеобщая история: В 40 кн. / Пер. Мищенка. М., 1890–1899. – XII, 28, 1–5.
28 Taciti Cornelii G. Opera (accuravit C. H. Weise). Vol. 1–2, Lipsiae, 1829 (Тацит К . Соч.: В 2 т. Л., 1969). – Annal., III. 65.
29 Там же. – Hist., 1–2.
30 Барг М. А. Указ. работа. – С. 76–106.
31 Предложенный Е. А. Косминским перевод термина «civitas» – «государство», несомненно, призван точнее передать смысл, вкладывавшийся в него самим Августином. Однако сложившаяся у нас традиция его перевода, которая сохранена в данном случае, напоминает читателю, что государством в древности чаще всего бывал «град» (город).
32 Следует подчеркнуть, что «отцы церкви» не только призывали мириться с существованием этого института, но даже считали его необходимым по законам человеческим и полезным и «терпимым» по законам божеским. Лучше служить чужому господину, чем собственным желаниям. Христианское смирение требует от раба нести свой крест охотно и служить преданно, утешаясь тем, что в потусторонней жизни всякому служению наступит конец.
33 Стоящий перед храмом, непосвященный, нечистый (лат.).
34 Итог изысканий Бруно Бауэра в области евангельских текстов Энгельс сформулировал следующим образом: «...из всего содержания евангелий не осталось почти абсолютно ничего, что могло бы быть доказано как исторически достоверное...».
35 Оба «града» выходят за пределы земного мира: «Град божий» включает ангельскую общину на небесах, «Град земной» – восставших ангелов, находящихся в аду. «Град земной» возник после грехопадения Адама. И хотя с тех пор число «граждан» «Града божьего» возросло, однако его по-прежнему намного превосходит численность «граждан» «Града земного».
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 177; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!