Основные направления ренессансной исторической мысли 5 страница
36 К концу Западной Римской империи, когда ожидания «второго пришествия» потеряли изначальный драматизм и интенсивность, былые осуждения языческого Рима сменились апологией исторической роли христианского Рима. Евсевий Кесарийский пишет хвалу императору Константину, славя «римский мир» (pax Romana), так как отныне он отождествляется с миром христианским (pax Christiana). Так или иначе, во к началу V в. идеологи христианства приблизились к полной идентификации христианства с земными успехами Рима.
37 Для Плотина время – это несовершенная эманация вечности. Вечность же – это жизнь в покое, неизменная, сама себе тождественная, всегда бесконечно полная и завершенная. В противоположность ей время отражает мировую душу только в ее несовершенных проявлениях, оно существует лишь для того, чтобы быть отрицаемым. Возвышенные цели, идеалы могут преследоваться во времени, однако сами по себе они лежат вне его.
38 Мнение Августина о том, что время действительно только в мышлении, предвосхитило позицию Канта в этом вопросе (согласно последнему, время есть форма, в которой мышление стремится постичь действительность). Очевидно, что в условиях V в. тесное увязывание времени с постигающим субъектом указывает – в сравнении с платоновским объективизмом – на наличие важной проблемы, до тех пор не рассмотренной.
39 Следует заметить, что Августин столь настойчиво опровергал античные представления о времени как круговороте и по той причине, что среди раннехристианских писателей обнаруживались носители их устойчивых стереотипов. Так, в полемике против Цельзия Ориген (185–253 гг.) повторял идею о циклическом, время от времени повторяющемся очищении мира огнем и водой, хотя в объяснении причин этих катаклизмов он, как христианин, уже был оригинален: их причиняет чрезмерное накопление в мире зла, вынуждающее господа его очищать. Но даже он высмеивал допущение, что когда-нибудь в других Афинах другой Сократ женится на другой Ксантипе и выпьет другой кубок с ядом.
|
|
|
40 Для сравнения уместно напомнить, что в греческой мысли между временем и вечностью существовало не количественное, а качественное различие, оно не исчерпывалось указанием на длительность. Так, для Платона вечность – не продленное до бесконечности время, в нечто иное – надвременностъ. Время же – только несовершенное ее отражение (см. «Античное наследие»). Новозаветная традиция не знает этой иерархии.
41 Manuel F. Shapes of Philosofical History. Stanford, 1965. – С. 72.
42 Барг М. А. Указ. работа. – С. 243–290.
43 Quinones R. The Renaissance Discovery of Time. N. Y., 1967.
44 Ревякина Н. В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV – первой половины XV в. М., 1977. – С. 86–87.
|
|
|
45 Характерно, что в лексике XV в термин «ragione» (итал.) означал не только «разум», но и «счет» – купеческие счетные книги (libri della ragione). Он мог также означать «взвешивание», об этом напоминает символ правосудия – весы.
46 Quinones R.
47 Существовала тесная связь между новой концепцией времени и концепцией пространства. Возрождение внесло критерий точной меры в определение того и другого. Открытие перспективы утверждало идею, что пространство подлежит измерению, «подсчету», как и время.
48 «Moderni» в восприятии гуманистов – это те, кто продолжал традиции недавнего «варварского» прошлого; классики (antiqui) – это «воскресители» античности. Один из признаков первых – отсутствие «красноречия». Со временем спор был перенесен на иную почву: могут ли «современные» превзойти классиков? Очевидно, что в последнем случае творческую позицию занимали именно «современные».
49 Как сообщает биограф Леонардо Бруни (1369–1444 гг.) Веспасиано Бистиччи, он всегда считал себя восстановителем латыни, тем не менее в истории известен прежде всего как создатель первого гуманистического труда, посвященного истории Италии, – «История флорентийского народа».
50 Стихотворение начала XVI в., посвященное обнаружению рукописи сочинений римского поэта I в. Катулла, было озаглавлено «О воскресении» (De resurectione) поэта Катулла» и начиналось словами «Я вернулся на родину из далекого изгнания». В «Декамероне» Боккаччо воздает хвалу Джотто, вернувшему к жизни живопись после многих столетий погребения.
|
|
|
Термин «Ренессанс» ввел в современную историографию французский историк Жюль Мишле (1798–1874 гг.). В своей «Истории Франции» (1855 г.) он использовал этот термин для обозначения «открытия» человеком окружающего его мира и «самого себя».
51 Характерно, что антитеза «свет – тьма» вначале принадлежала христианству для противопоставления «света откровения» дохристианскому язычеству («тьме»). Гуманисты же к ней прибегали для того, чтобы «оторвать» свое время наступившего «просветления» от непосредственно примыкавшего к нему «темного века» и противопоставить ему.
52 В ходе дискуссии по вопросу о соотношении элементов «простого подражания» античным образцам и «оригинального» в творчестве гуманистов XV в., как представляется, упускается из виду существенный момент. До поры до времени само подражание в условиях XIV–XV вв. объективно сообщало эпохе новизну, а главное, порождало подлинно новые отправные пункты ее исторического движения.
|
|
|
53 В более широком плане та же проблема выступала как проблема примирения христианского символизма с новым натурализмом.
54 См. «Античное наследие».
55 Кстати, Петрарка первый отверг доктрину «четырех монархий». Римская империя для него не «продолжалась», а прекратилась с наступлением «темного века». Однако он же, продолжая новозаветную традицию, увидел в возвышении Рима божественный промысел.
56 В деятельности Флавио Бьондо открытие гуманистами новой исторической ретроспективы проявилось ярчайшим образом. Поскольку классическая древность осмысливалась как раз и навсегда оборвавшаяся вместе с падением Рима, постольку все, что свидетельствовало о ней, шла ли речь о сооружениях или дорогах, скульптурах или монетах, не говоря уже о памятниках письменности, вызывало жгучий интерес современников. С целью его удовлетворения Флавио Бьондо создает топографическое описание Древнего Рима – «Roma restaurata» (1440–1446 гг.), впоследствии расширив его на всю Италию: «Italia illustrata» (1453 г.). Наконец, в 1459 г. была завершена третья книга этой трилогии под названием «Roma triumphans», в которой даны описания сената, армии, затронуты вопросы права, брака, образования, агрикультуры и др. В этом труде отчетливее, чем в двух предшествовавших, отразилось появившееся чутье анахронизма: все в истории имеет свою историю, описать данное состояние – значит осветить лишь один из моментов этой истории.
57 На этой фазе развития исторического сознания находился и не столь уж далекий предшественник Бруни на ниве истории Флоренции – Джованни Виллани (около 1276–1348 гг.). В его «Хронике» прагматизм в объяснении отдельных событий (столкновением вполне мирских интересов «агентов» истории) сочетается с использованием «объясняющей» функции божественного промысла в раскрытии «высшего» смысла происходившего. Достаточно сказать, что Виллани почти полностью воспроизводит восходивший к Августину дуализм «двух градов», равно как и его схему периодизации истории на «шесть веков». Он также использует схему «четырех монархий». И если даже оставить в стороне пласт легендарного и «чудесного», присутствующий в его повествовании, то перед нами окажется типичный образец средневекового видения истории.
58 Напомним, что для средневековой концепции всемирной истории этой грани не существовало. Римская империя как последняя (согласно комментарию св. Иеронима к пророчеству Даниила (см. «Теология истории раннего христианства»)), четвертая монархия будет длиться до «последнего суда». Таким образом, языческая Римская империя «незаметно» трансформировалась в империю христианскую, что и выражалось в идее переноса империи сперва – в Византию, затем – на Запад. Хотя уже Оттон Фрейзингенский отмечал падение Рима, однако в его истолковании это не означало конца определенной исторической эпохи, а только свидетельствовало об общей «старости» мира, приближающегося к концу. Такой же была точка зрения и Данте почти полтора столетия спустя. Идея «падения империи» (inclinatio imperii), реализованная Бруни в его «Истории» и ставшая одной из ведущих в ренессансном историзме, в той или иной форме уже присутствует у Августина и Орозия. Однако их задача заключалась в том, чтобы доказать, что это еще не конец. Иероним объявил Римскую империю «последней» «перед воскресением мертвых», и поэтому он должен был продолжить ее существование до «второго пришествия». Утверждение Бруни о конце империи не только означало шаг в сторону от средневековой традиции, но и заключало в себе отправную точку новой периодизации истории. Это положение Бруни оказало влияние на Флавио Бьондо, создавшего на его основе труд по истории от падения Римской империи».
59 Характерно, что Бруни в плане общеисторическом не видит оснований для обозначения своего времени как «Возрождение».
60 Baker H. The Image of Man. A Study of the Idea of Human Dignity. N. Y., 1961.
61 Только немногие гуманисты подобно Петрарке понимали подражание как обозначение способа выражения своей индивидуальности. Среди них был и филолог Анджелло Полициано (XV в.), гордо заявлявший: «Я выражаю себя». Однако уже на грани XIV и XV вв. гуманист Коллюччо Салютати писал: «Верь мне, мы осмысливаем не новое... а из обрывков древности шьем одежды, которые мы выдаем за новые» (Ibid.). Еще в большей степени в этом были убеждены ведущие гуманисты XVI в., и среди них Макиавелли. Однако об этом ниже.
62 В рамках изучаемой эпохи концепции принципиальной новизны явлений истории проявилась только у Вазари, автора первой истории живописи, скульптуры и архитектуры. Она выражена в понятии «современная манера» (maniera moderna).
63 Историю, как и драму, в древности воспринимали по преимуществу на слух.
64 Отправляясь от этих посылок, Цицерон просил Луция, работавшего над историей Гражданских войн, чтобы он написал историю его (Цицерона) консульства раньше, чем дойдет до этого эпизода в «Общей истории». В такой «монографии» можно было бы пренебречь требованием исторической правды, дабы несколько приукрасить героя и тем самым прославить его более, чем это позволила бы сделать «Общая история» (Am. Phil. Assoc. Fr., 1942, V. P. 73).
65 Кузанский Н. Соч.: В 2 т. М., 1929. – Берилл, 6, 7.
66 До изобретения и распространения книгопечатания слух, а не зрение являлся для человека основным каналом получения информации.
67 Struever M. The Language of History in the Renaissance. Princeton, 1970.
68 В риторике сфера внутреннего опыта и представляла «бытие». Недаром поэзия определялась как искусство «посредством одной вещи назвать другую».
69 Современное мышление, как правило носит дискурсивный характер, т. е. принимает форму авторского монолога, в котором представлены не процесс получения вывода, не его этапы, а цепь логически связанных, готовых выводов с соответствующим набором «готовых» аргументов, поскольку «строительные леса» из текста убраны как загромождающие суть вещей (Библер В. С. Мышление как творчество. (Введение в логику мыслительного диалога). М., 1975. – С. 62 сл.).
70 Struever M. Указ. работа. – С. 58.
71 Этим и определялся в глазах гуманистов высокий статус истории. Салютати по этому поводу заметил: «Первой среди муз несомненно является история. Во-первых, потому, что импульс познавать ее проистекает прежде всего из желания приблизиться к сиянию славы...».
72 В среде гуманистов, посвятивших себя изучению истории, возникло и на несколько столетий закрепилось своеобразное «разделение труда», пагубно отразившееся на развитии историографии в целом. Речь идет о том, что одни из них посвящали себя собиранию, комментированию и публикации первоисточников, – это были так называемые антиквары. Другие не обладали ни их знаниями, ни их техникой и навыками, зато создавали исторические повествования, опираясь при этом вовсе не на труд первых, а следуя, как уже отмечалось, в лучшем случае за «наиболее достоверным» нарративным построением предшественников, – это были «историки». Очевидно, что до тех пор, пока это обособление двух сторон единого процесса – добывание исторических знаний и историописание в виде двух самостоятельных специальностей – продолжалось (а длилось это в общем и целом вплоть до конца XVIII в.), историография осуждена была на то, чтобы оставаться только «второстепенным» жанром литературы, и не больше того.
73 Valla L. De rebus a Ferdinando… gestis – Opera Omnia. Vol. II, Torino, 1962. – II, 6.
74 Kelley D. Foundations of Modern Historical Scholarship. N. Y., 1970. – С. 82.
75 Kessler E. Theoretiker humanistischer Geschichtsschreibung, München, 1971. – С. 22.
76 Wolff J. (Ed.) Artis historicae penus. Vol. 1–2. Basel, 1579. Вот некоторые из этих авторов: Джакомо Акончо – изучал юриспруденцию, естественную историю, философию и теологию; Диониджи Атанаджи – филолог, собиратель и издатель текстов; Франческо Патрици – философ, филолог и т. д.
77 Hupper G. The Idea of Perfect History. Urbana, 1970. – С. 108.
78 Kessler E. Указ. работа. – С. 131.
79 Machiavelli N. II principe, Discorsi. Firenze, 1964.
Ф. Х. КЕССИДИ
БЫЛА ЛИ У ДРЕВНИХ ГРЕКОВ ИДЕЯ ИСТОРИИ?1
Заголовок данной статьи может повергнуть в недоумение читателя, малоискушенного в проблемах древнего мира. И, пожалуй, не только его. Не секрет, что Геродот, прозванный «отцом истории», и Фукидид, исторический труд которого считается вершиной античной историографии, жили и творили в Древней Греции в V в. до н. э. Однако, вопреки этому распространенному представлению о древних греках как родоначальниках исторического знания, некоторые ученые отстаивают концепцию, согласно которой образу мышления греков присуща «антиисторическая тенденция»2, их духовная жизнь «аисторична», статична и лишена чувства историзма3. Предполагается также, что греки не ведали о свободе и личности4.
Неудивительно, что эта трактовка греческой культуры, столь решительно расходящаяся с общеизвестными фактами из истории Греции (особенно периода классики), может привести в замешательство даже человека, вполне сведущего в древнегреческой истории. Ведь и при самом сильном желании невозможно совместить тезис об «аисторизме» греков и непонимании ими ценности свободы со следующим, например, отрывком из «Надгробной речи» Перикла, переданной Фукидидом: «Мы послужим предметом удивления для современников и потомства, и нам нет никакой нужды ни в панегиристе Гомере, ни в ком другом, доставляющем минутное наслаждение своими песнями, в то время как истина, основанная на фактах, разрушит вызванное этими песнями представление... Мы везде соорудили вечные памятники содеянного нами добра (друзьям) и зла (врагам)... Могилою знаменитых людей служит вся земля... Считайте счастьем свободу, а свободою мужество, и поэтому не озирайтесь перед военными опасностями» (II, 42–43).
Если до сравнительно недавнего времени считалось, что, говоря словами одного из персонажей А. П. Чехова, «в Греции все есть», то в настоящее время, судя по ряду научных публикаций (как за рубежом, так и в нашей стране), возникает впечатление, что в столь чтимой нами Древней Греции ничего, в сущности, не было: греки не только не ведали о свободе, личности и истории, но не нуждались даже в «совести»5.
Чем объяснить столь резкое расхождение во взглядах на античность? Почему одни исследователи полагают, что «создание идеала человека... является всемирно-исторической заслугой античной мысли и античного художественного творчества»6, а другие, напротив, утверждают, что искусство греков как «рабовладельческое искусство есть для нас давно погибшее искусство...»7. И правомерно ли говорить, что культура греков как «рабовладельческая культура» является для нас мертвой культурой? Кто более прав: ученые, полагающие, что открытие исторического мышления и человека8, провозглашение человека мерой всех вещей (формулы гуманизма) и призыв к познанию самого себя составляют главные достояния греческой культуры, унаследованные Европой9, или, напротив, ученые, настаивающие на том, что античная культура в качестве культуры, основанной на рабстве, на «удушении человека и личности»10 и на толковании «человека как тела»11 была лишена творческого порыва, не знала «личности с ее бесконечными культурными возможностями»?12 Как согласовать утверждение об отсутствии у греков представления о творческой личности с необычайным расцветом культуры («греческим чудом»), в частности с тем фактом, что Афины, население которых насчитывало в V в. до н. э. примерно 200 тысяч свободного населения, только за один этот век дали такие имена «вечных спутников» человечества, как Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, Сократ, Платон, Фидий, Фукидид, Перикл?.. Являются ли расхождения, о которых идет речь, результатом терминологических недоразумений или же следствием того, что спорящие говорят о разных вещах?
Бесспорно, недоразумения, связанные с разным пониманием терминов «история», «историзм», «личность», имеют место. Однако спор идет главным образом не о словах.
Ясно, что никто из исследователей не может высказать бесспорных суждений, ибо в науке нет непререкаемых истин. В Древней Греции считалось, что мудрость в полном ее, так сказать, объеме – удел богов, но не людей. Последние могут претендовать лишь на влечение, стремление (любовь) к мудрости – философию. Это означает, помимо всего прочего, что философия – не религия, а философ – не пророк. Философ занят поисками доступной ему истины посредством диалога, сопоставления и столкновения различных точек зрения. Пророк же, погруженный в собственный внутренний мир, усилием воли достигает ясновидения и прозрения: он изрекает, вещает истины, открываемые ему богом; он истолковывает волю бога и предсказывает будущее. Древняя Греция дала миру философию, философов и философский диалог, а Древний Восток – религию, пророков и Завет.
В данной статье мы ограничиваемся рассмотрением вопроса о состоятельности концепции, согласно которой древним грекам были чужды историческое сознание и чувство историзма. Излишне распространяться об актуальности поставленного вопроса. По словам С. С. Аверинцева, «мы остаемся европейцами и, следовательно, “греками”»13, т. е. наследниками их культуры, составляющей основу новоевропейской культуры. Но если грекам были чужды идеи истории (а также свободы и личности), то это значит, что новоевропейская культура в основе своей также лишена этой идеи или же сохраняет ложные представления об истории (а также о свободе и личности). Ясно, что рассматриваемая проблема имеет не только чисто исторический (и в этом смысле академический), но и глубоко современный интерес, так как стимулирует к самопознанию, т. е. заставляет вновь ставить вопрос о том, что представляет собой европейская культура в своей основе или, во всяком случае, в одной из своих основ.
Лейтмотивом исследователей, отстаивающих тезис об «антиисторизме» греков (в рамках данной статьи, за неимением лучшего термина, назовем их «антиисториками»), служит ссылка на рационализм греческой философии и особенно на элейскую метафизику. Как известно, зародившаяся теоретическая мысль греков была связана с поиском всеобщего и главенствующего первоначала (архэ) вещей, их единой «сущности», и попыткой рационального осмысления взаимоотношения этого первоначала с многообразием явлений. Иначе говоря, «греки, если позволительно так выразиться, извлекали из жизненного потока явлений неподвижно-самотождественную “сущность” (будь то “вода” Фалеса или “число” Пифагора, “атом” Демокрита или “идея” Платона) и начали с этой “сущностью” интеллектуально манипулировать, положив тем самым философию»14. Хотя сомнительно, чтобы Фалес мыслил «воду» в качестве неподвижной «сущности», тем не менее можно сказать, что провозглашение «воды» архэ (’αρχή) всего ознаменовало собой первый, но твердый шаг на пути рационально-научного познания мира.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 178; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!